— Хорошо. Не буду.
— Так почему не хочешь взять булаву, Юрий?
— Я не говорил, что не хочу.
— Как? Я спросил тебя, не соскучился ли ты по ней, ты ответил: нет.
— Но я думал, государь, что ты шутишь.
— Хэх. Нашёл шутника, мальчишка. Значит, как я понял, ты согласен взять булаву?
— Что делать, государь. Я сын бедной Украины, задерганной, забитой, а ныне ещё оставшейся без головы, то бишь без гетмана. Конечно, я согласен.
— Вот и прекрасно. Завтра в тронном зале я велю созвать представителей всех европейских дворов и объявлю тебя гетманом украинским. То-то Россия с Польшей поперхнутся.
— Но объявить — это ещё не стать.
— Понимаю, Юрий. Будет у тебя армия. Возьмёшь янычар Ибрагим-паши и хана крымского. Это для начала. Да и Серко мы постараемся наклонить в твою сторону. А пока... А сейчас садись-ка к столу и пиши грамоту войску запорожскому, зови его на свою сторону.
Юрий перешёл к невеликому инкрустированному столику, где лежала уже бумага и несколько перьев возле бронзовой чернильницы.
— А как мне подписывать? Сразу гетманом? Они ведь там могут сказать, был, мол, гетманом, да сплыл. Может пока просто Юрий Хмельницкий. А? Сама фамилия наша любой булавы стоит.
— А ты, пожалуй, прав, Юрий, — неожиданно согласился с ним султан и, несколько помедлив, предложил:— А что, если мы провозгласим тебя князем малороссийским и вождём Войска Запорожского? А? Гетманом ты уже был, пора и в князья писаться. А?
— А это возможно? — спросил Юрий, всё ещё не веря в такое счастье.
— Для меня всё возможно, — сказал султан. — Бери перо, князь! И пиши.
— Но как? О чём? — спросил обалдевший от такого взлёта недавний узник каменного мешка.
— Что за вопросы, Юрий. Как сердце тебе говорит то и пиши.
Что говорило Юрию сердце сегодня? Конечно, оно было переполнено благодарностью тому кто вытащил его из темницы, и даже не вспоминало о том, кто засадил его туда, хотя это было одно и то же лицо Именно так и начал Юрий:
«Спасителю нашему всё возможно: нищего посадить с князьями, смиренного вознести, сильного низложить. Лихие люди не допустили меня пожить в милой отчизне; убегая от них, претерпел я много бед, попал в неволю. Но Бог подвигнул сердце наияснейшего цесаря турского, тремя частями света государствующего, который грешных больше милует, чем наказывает (с меня берите образец!): даровал мне цесарь свободу, удоволил меня своей милостью и князем малороссийским утвердил...»
Юрий остановился. Уже, пожалуй, достаточно накланялся в сторону благодетеля, пора что-то и о деле сказать запорожцам, тем более что султан наверняка будет просматривать и утверждать грамоту Они уж, поди, и забыли Юраса. Но даже если это так, не следует писать этого. Наоборот, надо написать так, словно ты вчера лишь был там. Юрий умакнул поглубже перо, захватывая больше чернил и продолжил:
«...Когда я был в Запорожье, то вы мне обещали оказать любовь и желательство и вождём меня иметь, так теперь обещание исполните и отправляйте своих послов для переговоров со мною...»
Юрий поднял голову от письма, взглянул на султана, вновь уткнувшегося в книгу, несмело позвал:
— Ваше величество... государь.
— Что? — поднял голову султан.
— А где я смогу принимать послов запорожских?
— Послов? Гм... Зови их в Казыкермень. Там твоя ставка будет.
«Ну что ж, — подумал Хмельницкий, — вполне разумно. И от Сечи недалеко, и до Крыма рукой подать».
Дописав свой будущий адрес, Юрий с удовольствием и гордостью подписал грамоту: «Георгий Хмельницкий, князь малороссийский, вождь Войска Запорожского».
Султан прочёл грамоту, она ему понравилась.
— Ну вот. Завтра в присутствии резидентов всех стран, в том числе и российского, торжественно провозглашу тебя князем малороссийским. А ты после этого можешь зачитать эту грамоту. Впрочем, нет, выступишь без бумажки.
— А что я должен сказать?
— Ну как что? Что царь и король обезглавили твою родину и что в этот нелёгкий час ты принимаешь управление и постараешься спасти её, то есть родину.
— Хорошо, государь, постараюсь.
— Вот и всё. Ступай, князь, отдыхай.
Юрий направился к выходу, но султан окликнул его:
— А грамота-то, князь!
Хмельницкий вернулся за забытой на столе грамотой.
— Завтра велю освободить из крепости запорожца. Пошлёшь его гонцом с этой грамотой.
— Надо бы двух, государь. Мало ли...
— Хорошо, освобожу двух.
Глава 13ВОЕННЫЙ СУД
Ещё третьи петухи не кричали, а уж к гетману явился новый посланец из Москвы — князь Иван Волконский. В душе чертыхаясь, Самойлович велел впустить раннего гостя в горницу и явился туда лишь в шароварах да в душегрейке, накинутой на ночную сорочку.
— Что за спешка, князь? — зевнул зябко Самойлович.
— Грамота от государя, гетман, — отвечал Волконский, подавая грамоту, свёрнутую трубочкой и опечатанную.
— Поди, замёрз? — спросил гетман и кивнул на печку. — Вон голландка ещё не остыла, грейся.
— Спасибо, — отвечал Волконский и, скинув шапку, подошёл к голландке, прижал закалевшие руки к тёплому боку печи.
Гетман сел за стол, ближе к свечам, читал грамоту долго и обстоятельно. А она и была длинной и обстоятельной.
— Ну что ж, — заговорил наконец гетман, отложив грамоту. — То, что государь и патриарх указали, как я и просил, быть суду над преступниками, да ещё и день назначили — через три дня после Богоявленья, то хорошо. Очень хорошо. А то висело всё на ниточке: судить не судить, судить не судить. Теперь по крайней мере всё определённо. Судить.
— А как насчёт Дорошенко? — спросил Волконский. — Там ведь и о Дорошенко писано.
— Дорошенко сейчас в Москву нельзя отпускать.
— Но мне велел государь привезти его. Я для того и послан.
— Как они там не понимают. Вот ты представь, увезёшь сейчас Дорошенко, что здесь станут говорить?
— Что?
— А то, что Дорошенко повезли, как и Многогрешного, в Сибирь отправлять.
— Но ты-то можешь объяснить людям, что государь видеть его желает.
— А кто меня тогда слушать станет? Тут такая смута затеется. Наоборот, все на меня покатят. Все же знают, что мы с Дорошенко неприятели. Скажут, Самойлович избавился от соперника. Пойми, князь, я, может быть, более всех заинтересован в отправке его отсюда. Он у меня уже в печёнках сидит. Но я не хочу шатания в народе.
— А государь, напротив, хотел его в Москву забрать, дабы, как он сказал, Ивану Самойловичу покойнее было.
— У государя ангельская душа, но он не знает всех обстоятельств. Если уж я знал все дорошенковские козни, когда он на той стороне сидел, то уж теперь, когда он на моей стороне, он у меня как на ладони. Пусть государь не беспокоится. Я Дорошенко тут зло сотворить не позволю, в самом начале искореню. Я за каждым шагом его слежу. И потом, как же я буду его отпускать, если на предстоящем суде он будет один из основных свидетелей. Нет, князь, никак нельзя его сейчас в Москву везти.
— Но, гетман, Иван Самойлович, и меня ж пойми. Государь мне лично так и сказал: езжай, князь Иван, и представь мне Петра Дорошенко, хочу с ним побеседовать и обнадёжить его хочу. Как я явлюсь пред очи государевы? Что он на моё «нет» скажет?
— Ну хорошо, князь Иван, давай я напишу грамоту государю.
— Нет, нет такую грамоту я не повезу.
— Да погоди ты. Я напишу грамоту государю, объясню все обстоятельства и отправлю с гонцом. А ты пока поживи у меня. У меня хата, считай, пустая, дети на Москве. Живи.
— А почему дети в Москве?
— Оттого же самого, князь, бережения ради. В любой час может смута начаться, а чернь с чего всегда начинает? Не знаешь? С убийства людей начальных. Али забыл Разина?
— Неужто так всё серьёзно, гетман?
— А то как же. Думаешь, суд, предстоящий, из пустого образовался. Поживи-ка, поприсутствуй, там такие корешки потянутся!
— Но мне государь не указывал быть на суде. Мне нужен Дорошенко.
— Вот что ответит государь на моё письмо, так и будет. Скажет везти — повезёшь. Скажет оставить — воротишься один. А сейчас раздевайся, умывайся, вместе позавтракаем.
Так и остался в Батурине князь Волконский ждать ответа государева на гетманское письмо.
А Самойлович в тот же день отправил в Чернигов к архиепископу Барановичу письмо с просьбой о выделении в состав суда уважаемых иереев. Архиепископ не задержал с ответом, выделив для суда пять Иереев, среди них архимандрита Елецкого монастыря Ионакия Голятовского, игумна киевского Кириллова монастыря Мелетия Дзика и трёх протопопов. Всем пятерым были тут же разосланы уведомления за подписью архиепископа. Военных на суде представляли генеральный судья Иван Домонтов, бунчужный Леонтий Полуботко и три полковника.
Суд начался, как и указал государь, в январе 1677 года, через три дня после Богоявленья, в батуринской гарнизонной избе, в самой просторной её зале. Вёл его генеральный судья Иван Домонтов.
Подсудимые Пётр Рославец и протопоп Семён Адамович, увидев, сколь представительна судейская коллегия, изрядно перетрусили.
— Всё, отец святой, — шепнул Рославец, — эти съедят нас с потрохами. Моли Бога, чтоб кнутом кончилось.
— При моём сане — кнутом?
— У кнута сан выше, Семён. Держись.
Генеральный судья начал с того, что зачитал челобитные, писанные государю от Рославца и Адамовича, и те думали, что после зачтения челобитных им дадут слово для объяснений. Однако ошиблись. Домонтов, недобро супя густые брови, провозгласил, что «подсудимые Петьша Рославец и Сёмка Адамов, превзойдя все мыслимые наглости, вздумали к своим корыстным видам приобщить самого великого государя всея Руси, чем принесли державе урон невосполнимый и никакому счёту не поддающийся».
Дружно качала головами вся коллегия: срам-то какой!