— Суть можно с добром сказать, а ты с ехидством своим аглицким. И это государю!
Глава 16МУЖЕУБИЙЦА
Женщина стояла со связанными за спиной руками, а в нескольких шагах от неё два мужика рыли яму, попеременно сменяя друг друга. Тут же присутствовал судебный пристав и два стрельца с бердышами. Несколько зевак толпились около, держась подале от стрельцов, обсуждая предстоящую казнь. Подходили новые зеваки, спрашивали:
— За что её?
— Дитёнка свово убила.
— Да нет, не дитёнка. Мужа топором оглоушила.
— Ишь ты! А с виду соплей перешибить можно.
— Таку перешибёшь, стерву. У-у, зенки-то пялит, бесстыжая. Это ж надо, свово кормильца. А?
— Да слышал я, не шибкий он кормилец был, питух изрядный, пропивал всё подчистую.
— Всё одно христианская душа, да и муж же венчанный, чай, не татарин.
Иные зеваки спорили меж собой, выдюжит баба три дня в земле или не выдюжит?
— Где ей, пигалице, на второй день окочурится.
— Не скажи, такие-то как раз живучие. Год пять тому такую же окопали, к третьему дню аж синяя стала, как утопленник, а сдюжила. Раз за три дни не померла, как и положено, прощение вышло. Откопали, вытащили, а она ещё и «спасибачки» молвила. Но от ямы уж идти не смогла сама, на карачках поползла. Бабы сжалились, подняли, пособили до избы добраться.
— А ещё ж может государь помиловать, сказывают, ныне он добрый.
— Но для того ж надо челобитную писать, а у неё руки-то повязаны, а тут ещё и землёй засыплют.
— А писчики площадные на что? Эвон уж лёгок на помине.
Ужом проскользнул меж зевак плюгавенький мужичонка в старом, заношенном кафтане, с чернильницей в мешочке, привязанном к поясу, с пером за ухом, с невеликим свитком бумаги в руке. Почти крадучись приблизясь к осуждённой, спросил негромко:
— Марыска, челобитную станем писать?
Женщина не успела и рта раскрыть, как на писчика ощерился судебный пристав:
— Ты что, чернильная душа, порядка не знаешь? Изыди! Сполним приговор, тогда и являйся.
Площадный писчик знал порядки, а потому, угодливо изогнуршись в сторону пристава, попятился, бормоча виновато:
— Всё, всё, жду.
Допятился до зевак, остановился, глаз не сводя с осуждённой, ожидая своего времени.
— Что, писчик, — толкнул его плечом какой-то детина, — поживу чуешь?
— Какая пожива, — промямлил смутившись площадный, — душу живую спасать надо.
— Она мужа убила, а ты «спасать».
— То, что убила, её грех, Бог решит, как взыскать. А мы? Должны друг к дружке, как Христос заповедовал.
Складно говорил площадный писчик, но лукавил даже перед самим собой, в уме давно прикинув взять с осуждённой за челобитную не менее десяти алтын. Хотя понимал, что идёт на риск. А ну раньше времени помрёт баба, с кого тогда плату за челобитную брать? Но у площадного есть знакомый подьячий в Разбойном приказе, такую горячую челобитную живо до государя доведёт, никто задержать её не посмеет, так как, сказывают, о таких делах государь повелел без всякой очереди доводить. И решает тут же, безотлагательно, говоря пять заветных царских слов: «Вины отпустить, пусть Бог судит».
— «Дай Бог ему здоровья, — думает площадный писчик, вспомнив о государе. — Не дай Бог, болеет опять, не доведут до него, пролечу я с этой окаянной бабой». Однако десять алтын на дороге не валяются. «Надо рыскнуть».
А меж тем копавший яму протянул товарищу, стоявшему наверху, лопату:
— Емеля, примерь, може, будет, добавь к черенку пару пядей.
Емеля взял лопату, приложил к бабе, лопата доставала до пупка преступнице, он отмерил выше по животу ещё пядь, крикнул товарищу с облегчением:
— Всё. Как раз по грудь. Вылазь, Федос.
Подал ему руку, подсобил вылезти наверх.
— Ну, Марыска, — обернулся пристав к осуждённой, — слезай в яму.
Женщина присела на землю, подгреблась к яме, опустила в неё ноги, взглянула на церковь, взметнувшую ввысь крест.
— Ироды, ослобоните руку, дайте перекреститься хоть, — попросила она.
— Обойдёсся, — отвечал пристав. — Вон Емеля перекрестит. Емеля, пособи ей в яму слезть.
Емеля подошёл, взял женщину за плечи. Вздохнул:
— Ну, горе ты наше, давай осунемся вниз, — помог ей спуститься, шепнул на ухо: — Засыпать почнём, надуйся, чтоб дыхать после было способно.
— Закапывайте, — скомандовал пристав, отступая от ямы и перекрестясь.
Емеля с Федосом взялись за лопаты, кидали землю быстро, без передынжи, стараясь не смотреть в глаза женщине. Управились скоро.
— Отопчите, — приказал пристав, когда осуждённая была закопана по грудь.
— Не надо бы, — возразил Емеля, — всё же человек живой.
— Ну-у, — насупился пристав, — нашёл человека.
Отаптывали землю вокруг осуждённой нехотя, для виду, более стараясь по матерой земле ступать. Пристав видел это (не слепой), но помалкивал, для него было главное соблюсти порядок: окопали, отоптали. И всё.
— Ну, будет, — буркнул начальник и, оборотись к стрельцам, наказал, видимо, давно заученное: — Сторожите в оба, явится кто откапывать, рубите бердышами. Ни от дождя, снега, ветра, ни от молоньи, ни от комаров, ни от мух никакого заслона злодейке. Ни поенья, ни еденья. Ясно?
— Ясно, господин пристав. Свою службу знаем.
Заметив среди зевак площадного писчика, выжидательно глядевшего на пристава, приказал напоследок:
— Плошадного можете допустить, но ненадолго.
Пристав ушёл, за ним, прихватив лопаты, отправились копальщики. Площадный писчик, получив дозволение, приблизился к окопанной женщине, опустился возле на корточки.
— Ну, Марыся, будем челобитную писать?
— Будем, будем, — отвечала женщина, тяжело дыша от груза, навалившегося на грудь.
— Скажи мне в нескольких словах, как ты, за что его?
— Я ж на суде сказывала.
— Я что, по судам бегаю, что ли, — выговорил писчик. — Меня площадь кормит, не суды.
— Ну, явился он с вечера в дымину, — начала рассказывать женщина, и в глазах её заблестели слёзы. — Почал бить меня, схватил топор: зарублю, кричит. Я на полати, он за мной, а там не размахнёсся, потолок мешат. Сказал: слезешь, мол, всё едино зарублю. А потом свалился у печи, да и заснул с топором-от. Слезла я тихонько, да и думаю, всё едино зарубит, злодей, почну сама. Вот и почала.
Слёзы катились уже ручьём по щекам женщины, у писчика шевельнулась в сердце жалость, стал ладошкой отирать ей щёки. Но за спиной послышался строгий окрик стрельца:
— Эй ты, площадная душа, о чём пристав говорил? Не смей касаться осуждённой. Да и кончай тары-бары.
— Счас, счас, — забормотал писчик и опять к женщине: — Надо было об этом на суде рассказать.
— Я что, не говорила?
— Ну и что судьи?
— А что? Там в помощниках целовальник Епишкин сидел, который с Варварки.
— Ну и что?
— Этот кобель как-то ко мне подъезжал, на грех склонял, я его тогда по морде ощеучила. Вот он ныне и отомстил.
— Ах, Марыска. Марыска. Ну держись. Тужься. Я ныне ж челобитную государю накатаю, уже завтрева у него будет. А ты держись. Я за работу с тебя десять алтын потом возьму. Ты согласная?
— Хосподи, — просипела женщина. — Да ежели выручишь, рубль с меня будет, шубу продам, век за тебя молиться стану.
— Ну всё, — посветлел лицом писчик. — За руль я тебя завтра ж выну, слышь, завтра ж. У меня в Разбойном приказе друг... A-а, ладно. Я побег. Держись, Марыска!
Площадный писчик убежал делать своё дело — строчить челобитную. По пути заскочил в питейный дом и, поскольку предстоял хороший заработок, выпил в долг полную кружку водки, закусил пирогом с потрохами. Пропив грош с денежкой, пообещал целовальнику завтра же воротить долг, помчался домой. Примостив на лавку бумагу, чернильницу, присел около на колени и начал писать. Однако с выпитого голова плохо «варила». «Отдохну чуток, — решил писчик. — Ещё успеется». И на этой же лавке растянулся и вскоре захрапел сладко.
А меж тем уже вечерело. Постепенно разошлись с площади зеваки. Караульщики-стрельцы ушли под навесик, специально сделанный для них от дождя и ветра. Оттуда хорошо была видна голова осуждённой, торчавшая из земли.
— Как думаешь, скоко она протянет? — спросил молодой стрелец старшего.
— Да дни два, пожалуй, проживёт.
— А на три дня не потянет?
— Нет. Хлипка. Кабы завтра к вечеру не окочурилась.
— Може, площадный писчик выручит с челобитной?
— Може, — зевнул старый стрелец.
А несчастная Марыся со страхом ждала ночи. Тело, зажатое землёй, постепенно нёмело, ноги затекали, и что самое тяжёлое, невозможно было шевельнуть даже пальцем. А когда наступила ночь, в тишине вдруг как по команде взвыли, залаяли собаки почти по всему городу. Жутко стало Марысе. И вот уже где-то неподалёку послышался визг и рычанье собачьей стаи, которых было без счета по Москве. Тут же перед самыми глазами Марыси явился пёс с горящими зелёными глазами. Не зная, как отпугнуть его, Марыся клацнула зубами и даже зарычала по-собачьи. Но голодный зверь в ответ на это схватил её горячей пастью за щёку.
Площадный писчик вспопыхнулся ночью, всё вспомнил, зажёг свечу, принялся за челобитную. Закончил уже перед утром и, едва взошло солнце, помчался к Разбойному приказу. Вызвал своего приятеля на улицу.
— Петрович, горячая челобитная до государя.
— От кого?
— От бабы, вчера окопали.
— Марыска, что ли?
— Ну она.
— Зря трудился. Нет уж Марыски.
— Как нет? — обомлел площадный. — Её только вчера перед вечером окопали.
— Ну и что? Ночью бродячая стая псов налетела, разорвали бабу. Съели.
— А что ж стражи-то? — простонал писчик.
— Ты что, не понимаешь, сторожа охраняют, чтоб не откопали. А тут псы, животные без понятиев! Это, брат, как суд Божий. А ты чё в расстройстве-то?