Тяпкйн старательно начал пережёвывать пироги с вязигой, сделав вид, что и не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда смерть как поболтать хочется.
— Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя ув-важаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...
Тяпкин и ухом не вёл на все эти приятности, жевал себе да жевал.
— Ты на меня осерчал? Да? Пан Василий?
Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, и даже вина себе налил в кубок.
— А мне? — спросил Сапега.
«А чёрт с тобой», — подумал Василий Михайлович и налил кубок Сапеге.
— За что выпьем?
— За молчание, — буркнул Тяпкин.
— Обиделся, пан Василий, обиделся. Ну ладно. — Сапега покосился на дверь, прошептал: — Только как другу, за Киев мы запросили четыреста тысяч.
— Вы что, обалдели с Собеским вашим!
Сапега приложил палец к губам.
— Т-с-с, пан Василий, так это ж запрос.
— А убавки сколько король разрешил?
— Ровно вполовину, пан Василий, вполовину, так что не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.
— Но, наверно, за это нам что-то уступать надо?
— Ну, какой-нибудь город. Вам жалко, что ли?
— Может, ещё раз Москву возьмёте, — съязвил Тяпкин.
Сапега хоть и был пьян, но намёк понял. Был период в Смутное время, когда поляки хозяйничали в Москве[42].
— Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва-а-а.
— Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, — помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. — И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы был у нас успех. Разве твоей жене не будут к лицу соболя?
— О-о, пан Василий, не искушай, не искушай, ибо слаб грешный человек.
— Такова жизнь, пан Казимир, давай выпьем за неё.
— За жизнь?
— Нет, за жизнь потом. Сперва за твою жену.
— О, Зося!
За Зоею пан Казимир ещё одолел кубок, а вот за жизнь уже не потянул. Под стол, правда не свалился, но благополучно заснул, сронив кудри на осетровые объедки.
Когда Голицын и Чарторыйский воротились с осмотра коллекций князя, бодрствовал за столом только Тяпкин.
— О-о, как нехорошо, — наморщился Чарторыйский, увидев своего коллегу спящим в рыбных объедках.
— Ничего, ничего. Это бывает, — успокоил его Голицын. — Я позову слуг, его доставят самым изящным образом. Эй, кто там!
Явился дворецкий, вытянулся у двери.
— Позови людей, помогите пану сесть в карету, пусть отвезут откуда взяли и помогут там лечь в постель. Живо.
Два широкоплечих молодца, явившиеся в польских кунтушах, подхватили пана Сапегу и почти вынесли из зала быстро и бесшумно.
— О-о, простите, Василий Васильевич, я тоже, наверное, поеду, — сказал смущённо Чарторыйский. — Я не знаю, как благодарить вас за столь щедрый подарок.
— Ничего, пан Михаил, мы свои люди, сочтёмся, — отвечал вежливо Голицын. — Я провожу вас.
Они вышли. Тяпкин задумчиво ковырял вилкой остывшего осётра, слушал, как во дворе скрипели ворота, с тарахтеньем выезжали кареты, что-то громко наказывал князь кучерам (слов было не разобрать), но наказ, видно, был строгий.
Потом князь появился в зале, присел к столу, налил себе соку грушевого, выпил, взглянул на Тяпкина.
— Ты что сделал с Сапегой?
— Как «что»? Упоил — как на Руси положено.
— А сам почти тверёз.
— Мне, увы, нельзя было. Я себе едва поплёскивал для виду.
— Ну, вытянул?
— А то. В общем, за Киев они заломят четыреста, но уступать станут до двухсот.
— Ну это ещё ничего. Государь доволен будет.
— Как я догадываюсь, князь, и ты под Чарторыйского соломки подстелил. Наверное, вымозжил у тебя Психею. Верно?
— Верно. Как ты догадался?
— Что я, глухой. Он же тебя благодарил «за столь щедрый подарок». Пожалуйста, Василий Васильевич, если всё сладится, попроси у государя для Сапеги сорочку соболей.
— Пообещал?
— Ну а куда денешься. За секреты платить надо. Да и мы же, русские, в конце концов, на Западе за широту души ценимся. Так что не урони моей чести, князь, ибо за ней и твоя стоит, и не только твоя.
— Ладно, ладно. Скажу государю.
Переговоры шли несколько дней. И той и другой стороне надо было показать своим государям, что они не зря хлеб едят, что денно и нощно пекутся об интересах своих суверенов. И наконец в июле 1678 года был заключён договор между Россией и Польшей, что быть перемирию ещё на тринадцать лет, считая с июня 1680 года, когда должен окончиться срок Андрусовского соглашения. И было отмечено в договоре, что в грядущем оба государя будут радеть об установлении вечного мира между своими державами.
Русская сторона уступила полякам города Невль, Себеж и Велиж с уездами. За Киев платила двести тысяч московских рублей.
Не обманул Сапега Тяпкина, но зато и одарён был соболями щедро. Впрочем, и князь Чарторыйский тоже не был обижен.
А Василию Михайловичу «за великие его труды» по подсказке Голицына была подарена от государя с царских конюшен пара гнедых коней с коляской. Для царских конюшен, насчитывавших около сорока тысяч коней, это не было великой потерей, но для Василия Михайловича явилось ценным обретением.
— Ну что ж, — молвил удовлетворённо Тяпкин, оценивая подарок, — теперь будет на чём волочиться по делам государевым.
Глава 28К МИРУ С ОБЕИХ СТОРОН
Покупка Киева у поляков ещё не означала, что эта «матерь городов русских» теперь навечно остаётся за Россией. После падения и разрушения Чигирина, туркам был, в сущности, открыт путь на Киев и в Москве опасались, что нападение может произойти уже в ближайшее лето. Надо было как-то сговариваться с султаном.
В Посольском приказе стараниями Голицына была заготовлена грамота государева к султанскому величеству, в которой предлагалось восстановить дружеские отношения между Россией и Портой. В грамоте в очень вежливой форме обосновывались исторические права русских государей на владение Малороссией.
— Кого пошлём к султану? — спросил Фёдор Алексеевич Голицына, скрепив грамоту своей подписью и печатью.
— Я думаю, дворянина Даудова.
— Почему именно его?
— Во-первых, он свободно говорит по-турецки. Ну и, что немаловажно, не раз уже бывал там по своим делам. По крайней мере не заблудится.
— Он где сейчас?
— В передней сидит.
— Пригласи Даудова, Родион Матвеевич, — обратился государь к Стрешневу.
Дворянин Даудов оказался крепким, хотя уже и немолодым человеком, со скуластым лицом и разрезом глаз, указывающим на присутствие восточной крови в его жилах.
Государь, ознакомившийся уже с содержанием грамоты, начал говорить:
— Ты повезёшь к султану турецкому грамоту, в которой мы предлагаем восстановить прежние дружеские отношения. Приложи все усилия, чтобы разузнать об их планах на будущий год. Не станут ли они промышлять Украину? Это самое главное. Разузнай также, если сможешь, сколь серьёзны их надежды на Хмельницкого? И постарайся договориться с визирем о переговорах с нами. Когда, где и сколько должно прибыть для этого наших людей.
— Хорошо, государь, всё исполню.
— Попробуй выяснить, кто будет на переговорах с их стороны, дабы мы могли послать послов, равных по рангу турецким. Если вдруг узнаешь, что готовится скорое нападение, шли поспешного гонца или лучше немедленно возвращайся сам. Вот и всё. Василий Васильевич, у тебя есть что?
— Нет. Ты всё сказал, государь. Но патриарх Иоаким хотел с Даудовым послать грамоту турецкому муфтию, дабы он со своей стороны споспешествовал установлению мира между нашими державами.
— Ну что ж, Василий Александрович, бери нашу грамоту и зайди к патриарху. Деньги на дорогу получил?
— Получил, государь.
— Достанет?
— Достанет, наверно.
— Сколько человек берёшь с собой?
— Двух, государь.
— Надо, чтоб молодцы были крепки и надёжны.
— Эти надёжны, государь.
— Ну, с Богом, Василий Александрович, счастливого пути и успеха в сём важном деле. Родион Матвеевич, отдай Даудову грамоту.
Когда Даудов вышел, Голицын сказал:
— Вот, пожалуйста, более двадцати лет тому привёз его князь Лобанов-Ростовский от шаха, перекрестил в нашу веру и много лет он был отличным толмачом в Посольском приказе. Не далее как в семьдесят пятом году уже ездил посланником в Бухару и Хиву. И вот теперь к султану.
— Да, видно, не глупый человек, — заметил Фёдор Алексеевич.
— А фамилию Даудов при крещении получил. До того звался Алимарцалом Бабаевым. И вот христианин, да ещё какой.
— Поболе бы нам таких выкрестов.
Патриарх встретил Даудова милостиво, допустил к руке и, уж чего не ожидал дворянин, сам прочёл ему написанное:
— Послушай-ка, сын мой, чего я тут накарябал муфтию, на свежее-то ухо, может, оно что не так услышится, чем желательно.
— Хорошо, святый отче, читайте.
Иоаким прокашлялся, отстранил от себя подале грамоту и начал читать, аккуратно перечислив вначале все звания своего адресата:
— «...Надеемся, что вы первый и начальнейший блюститель мусульманского закона на показание своей духовности о покое и тишине вненародной большой подвиг свой и учение предложите и всяким образом хитростное военное расширение удержите, и плод в том правды пред Господа Бога в дар принести похощите, и народам своим милость и покой ходатайством у султанова величества упросите, и рати, начинающиеся неправдою за причиною богомерзкого законопреступника Юраски Хмельницкого пресечёте».
— Ну как? — спросил Иоаким, выглядывая поверх листа бумаги.
У Даудова не хватило духа осудить текст, столь закрученный, что едва-едва улавливался смысл его.
— По-моему, хорошо, отец святой. Но лучше, если б письмо было написано на турецком языке.