— Хорошо, государь, я их наставлю.
— Что там поляки?
— От короля приехали послы Бростовский и Гнинский.
— С чем пожаловали?
— Да всё с тем же. Что-де если великий государь соединит войска с польскими, то король разорвёт мир с султаном.
— Ишь ты, уж не пронюхали ли, что мы с турками мира ищем?
— Возможно, государь, возможно. Это узнать они вполне могли через волохского господаря. И видимо, не хотят мира меж нами и султаном. Вот и зовут нас в поход на него. Но и это не всё, государь.
— Что ещё?
— Король помимо соединения войск просит у нас на военные издержки ежегодно по двести тысяч рублей.
— По сколько, по сколько?
— По двести тысяч.
— Хэх, — усмехнулся царь, — как им это число понравилось. Двести тысяч содрали с нас за Киев. А тут ещё за неведомо какой союз по двести в год алкают. У короля губа не дура. Прав гетман, что не советует с ним в союз вступать. У Ивана Самойловича нюх на обман. А что ты им ответил, Василий Васильевич?
— Сказал, доложу государю. Но что и ты, мол, без комиссии сего вопроса решить не можешь. А комиссия заседать будет лишь в грядущее лето.
— Спасибо, князь. Правильно ответил, можешь то же сказать и от моего имени. И отправить в обрат с пожеланиями королю здоровья и всяческих успехов. Вот так же вежливо научи и Сухотина с ханом говорить, никаких невыполнимых требований. И обязательно снабди Сухотина мягкой рухлядью для подарков: соболей, бобров и чего там ещё. Без подарков они до хана не доберутся.
— Я знаю, государь.
Ради бережения посланников и их ценного груза поскакали с ними десять конных стрельцов, проводили их до Батурина. От Батурина их уже охраняли казаки, в начале пути левобережные, в конце пути запорожцы. И хотя запорожцам было хорошо заплачено за охрану посланников, дьяк Михайлов всю дорогу трясся от страха.
— Ох, Иван, ограбят они нас.
— С чего ты взял? Это ж охрана.
— Ты глянь на их рожи, чистые разбойники.
— Кошевой за нас головой перед государем отвечает.
— Что мне его голова, если свою потеряю.
Однако до реки Альмы, где располагалось становище для посланников, они добрались вполне благополучно. Мало того, Михайлов сумел в пути даже подружиться с одним из запорожцев Нечипором, которого угощал калачами на днёвках, втайне надеясь иметь в его лице защитника, если начнётся ограбление. Нечипор вполне прикормился около дьяка и с удовольствием исполнял его нехитрые поручения — принести воду, нарубить дров, покормить коней.
Татарин, встретивший их на становище, показал им какой-то сарай, сляпанный из дикого камня, в котором не было окон и свет попадал лишь через дверной проем, не имевший двери, и через дыры в крыше. Потолка у сарая тоже не было.
— У вас разве нет чего получше? — спросил Сухотин вполне миролюбиво, памятуя о наказе Голицына: не лезть на ссору.
— Ничего нет, — отвечал сердито татарин. — Здесь все посланники живут.
Подаренная шкурка бобра смягчила хозяина становища, и он от щедрот своих показал, где можно было взять солому для постелей. Солому для дьяка и Сухотина приволок Нечипор, навалил в углу сарая. Михайлов, почувствовавший себя хозяином запорожца, приказал ему:
— Ляжешь около меня, Нечипор.
— Добре, — согласился тот.
Расстелил поверх соломы потники, сунул под головы сёдла и мешки, а дьяку предложил накрыться своим зипуном.
— Ночью холодно будет.
— А сам чем укроешься?
— Я привыкший и так, — отвечал запорожец.
Михайлов радовался, что в столь ужасном месте обрёл себе слугу, добровольного, великодушного. Сухотин тихонько ругался:
— Чёртова татарва, этакие хоромы для посланников уготовили. У нас свиньи в лучших живут.
— Надо завтра хану заявит решительный протест, — сказал дьяк.
— Ты забыл, что Голицын наказывал: никаких ссор и требований.
— Но он же не думал, что нас разместят в сарае, не в доме.
Среди ночи дьяк проснулся от сильного зуда. Зуделась грудь и плечи. И он догадался, что с нечипоровского зипуна на него наползли вши. Михайлов сбросил его с себя, выругался по адресу запорожца: «Окаянный казак, чтоб ему пусто было».
Однако не только вши алкали свежей крови московских посланников, в сарае обнаружилось скопище блох. Отчаянно чесался и Сухотин, из последних сил цепляясь за ускользающий сон. Лишь Нечипор да его товарищи дружно задавали храпака, оставляя без внимания укусы паразитов.
Вдосталь начесавшись и наворочавшись, дьяк перед рассветом снова забылся тревожным и беспокойным сном. Проснулся он от крика:
— Коня покрали!
Все, вскочив, выбежали из сарая. Коней с вечера привязали к верёвке, которую натянули сами же запорожцы между двумя деревьями. Не было сухотинского гнедого жеребца.
— Шукаемо, — скомандовал старший из запорожцев и первым кинулся седлать своего коня. — Ты скачи сюда, ты — сюда, Нечипор, ты скачи на полуночь. Гладить в оба, у гнедка на лбу пятно белое.
Михайлов, поняв, что сейчас охрана разбежится и скорее всего более уже не воротится, крикнул:
— Нечипор, погоди, я с тобой.
Он кинулся в сарай за своим седлом, воровато оглянулся и, убедившись, что никого нет, выхватил из мешка несколько шкурок соболей, сунул за пазуху.
Обескураженный Сухотин стоял по-прежнему на том же месте.
— Не беспокойся, Иван, — утешил его, пробегая, дьяк. — Найдём! Поймаем татя.
Нечипор помог дьяку заседлать коня и даже подсадил в седло. Они поскакали на полуночь, как и приказал Нечипору старшой. Версты две они гнали коней вслань, потом Михайлов крикнул:
— Побережём коней, — и перевёл своего на шаг.
Нечипор тоже попридержал своего, поравнялся с дьяком.
— Слушай, Нечипор, — заговорил Михайлов, — я хочу воротиться назад.
— На становище?
— Нет. В Москву.
— Це дило хозяйско, — пожал плечами запорожец.
— Ты проводишь меня до Сечи?
— Оно бы можно, — замялся Нечипор, — но как хлопцы...
— А что хлопцы? Они вчетвером остались, и с Сухотиным, ты один провожаешь меня. Я же плачу тебе за это. Скажешь, что, мол, дьяк захотел воротиться, я, мол, его сопровождал. В конце концов, я за тебя кошевому слово замолвлю. Ну?
— Ну ежели так, то я согласный.
— Ты видишь, как нас встретили, — продолжал Михайлов, пытаясь даже перед собой оправдаться за своё бегство. — Хуже последних собак. Это одного коня угнали, а если бы всех? Что тогда? Если найдут коня Сухотину, он тоже там не останется, он тоже возмущался, что разместили как свиней.
— Эдак, эдак, — соглашался Нечипор, понимая, что, соглашаясь во всём с дьяком, он получит с него добрую плату за охрану. А если начнёт спорить, то может отхватить «дулю с маком». Лучше соглашаться: «Эдак, эдак».
Князь Голицын докладывал государю дела крымские:
— «...Дьяк Михайлов, испугавшись тех татей, сбежал от Сухотина, и тому пришлось одному вести переговоры. Ему было заявлено, что татарская земля доходит до тех пор, до которых ступало копыто татарских коней».
— И до куда же они считают ступало их копыто? — спросил царь.
— До самой Роси.
— Ох ты! Татарские копыта и у Москвы копытились, что ж они этого не возжелали, — заметил с сарказмом Фёдор.
— В общем, всё Правобережье они считают своим вместе с Сечью. Сухотин говорит, что они не хотят уступать и пяди.
— Надо посылать, Василий Васильевич, кого поопытнее. Раз от переговоров не отказываются, рано или поздно пойдут на уступки.
— Я хочу послать Тяпкина Василия Михайловича. Этот муж опытный, а за государев интерес насмерть стоять будет.
— Я знаю, Василий Васильевич, он много сил положил и к договору с поляками. Только, пожалуйста, дай ему на подарки и на проезд побольше. А кого с ним хочешь послать?
— Он просит Никиту Зотова.
— Это который крестника Петра пестует?
— Его самого, государь.
— Надо будет с мачехой Натальей Кирилловной поговорить, чтоб отпустила.
— Поговори, Фёдор Алексеевич, дело ведь важное, а у Зотова почерк добротный, для договора аккурат годится, и упрямства тоже у него хватает. Этого тати не испугают.
— А что, ты, князь, наказал ли Михайлова за побег из Крыма?
— Наказал, государь. Велел всыпать ему сто бататов.
— Что уж так густо-то, Василий Васильевич, хватило бы и половины.
— Ничего. Вытерпел. Зато дольше помнить будет.
Глава 32ПОКА НЕ СПИТ ЦАРЬ
День был нелёгким для государя. В полном царском облачении (а оно не из лёгких) участвуя в крестном ходе, после которого добавилось щедрое угощение у патриарха, Фёдор утомился и поэтому, добравшись до своих покоев, искренне радовался в предвкушении отдыха и ещё чего-то, о чём хотелось помыслить одному в тишине царской опочивальни.
Постельница Родимица взбила пуховые подушки на царском ложе, пригласила ласково:
— Лягай, дитятко. Почивай с Богом.
Для Родимицы, отвечавшей и ныне за царскую постель и стелившей её когда-то ещё малолетнему царевичу, Фёдор и в двадцать лет останется «дитяткой». Правда, теперь уже она не «размовляла» с ним страшных сказок, но по-прежнему нежно любила его, как родного сына. И Фёдор же, рано потерявший родную мать, был накрепко привязан к Родимице и отвечал ей взаимностью. И всегдашнее её обращение к нему «дитятко» согревало душу юного царя, устававшую от напыщенных «великий государь» или «царское величество».
Правда, с взрослением Фёдора Алексеевича Родимица уже не спала в его опочивальне, располагаясь в соседней комнатке, но приготовление постели для «дитятки» не уступала никому, даже постельничему боярину Языкову. И если тот иногда во исполнение своих должностных обязанностей касался царского ложа, Родимица всё равно переделывала по-своему, ворча при этом на боярина:
— У тебя, Иванко, не руки — крюки.