И боярин не сердился на старуху, не мог, не имел права такого. Он довольствовался тем, что спал в царской опочивальне у государева ложа на овчинном тулупе.
Но вот погашены все свечи, оставлена лишь лампада у образов, и Родимица, покряхтывая от старости и бормоча молитвы, удалилась к себе. И в царской опочивальне наступила тишина.
Боярин Языков чутко прислушивается к дыханию государя, дабы не упустить момента, когда он уснёт и тогда можно и самому засыпать безбоязненно. Пока не спит царь, постельничий обязан бодрствовать. Фёдор Алексеевич, слава Богу, из быстрозасыпающих, и постельничему недолго приходится «лупать» очами в темноту. Но ныне что-то не спится государю, ворочается, вздыхает.
«Уж не заболел ли?» — думает Языков, но спросить не решается, дабы не нарушить опочивальную тишину. И вдруг сам государь окликает его:
— Иван Максимыч? А, Иван Максимыч?
— Что, государь?
— Ты не спишь?
— Как можно, Фёдор Алексеевич. Разве я позволю себе поперёд тебя.
— Ты же был на крестном ходе?
— Был, Фёдор Алексеевич, за тобой следом шёл.
— Помнишь, перед входом в храм о правую руку девушки стояли.
— Помню, государь, — отвечал Языков, смутно начиная догадываться о причине внезапной бессонницы царя.
«Слава Богу, наконец-то девушки его заинтересовали, — думает радостно постельничий. — Давно пора. Самодержцу без жены никак нельзя. Династию подвергать пресечению грех великий, а державе смута и шатание».
А Фёдор продолжает пытать негромко:
— А ту, у которой на очелье кокошника жемчуга были, помнишь?
— Помню, государь, — отвечает Языков, хотя никакого очелья, да ещё с жемчугом, он не помнит, но не хочет огорчать молодого царя, надеясь, что тот назовёт более заметную примету или обстоятельства.
— Очень красивая девушка. Правда?
— Очень, государь, — согласился Языков, до ломоты в висках пытаясь вспомнить, какая же из группы девушек заинтересовала государя. Какая из них показалась ему красивой?
— Ты завтра, Иван Максимович, узнай, пожалуйста, чья она.
— Хорошо, государь, — отвечает Языков, заранее впадая в отчаянье: где искать? Вся эта кучка красавиц разлетелась по Москве и наверняка вместе никогда не соберётся. Которая из них?
— А с кем это она рядом стояла? — спросил Языков государя, пытаясь найти хоть какую-то зацепку для поиска.
— Рядом не знаю, но за ней стоял наш думный дьяк Заборовский, кажется.
«Слава Богу, есть с кого начать, — обрадовался Языков. — Завтра возьму дьяка за жабры, пусть вспомнит, что за девушка стояла перед ним с жемчужным очельем».
Утром, облачась с помощью Языкова и комнатного стольника Лихачёва, государь напомнил постельничему:
— Иван Максимыч, ты не забыл?
— Всё помню, Фёдор Алексеевич, сегодня же узнаю и доложу.
Лихачёв не осмелился при государе спросить, о чём речь, но едва они остались с постельничим наедине, тот сам рассказал ему всё.
— Слава Богу, — перекрестился радостно Лихачёв. — Не придётся невест со всего царства свозить. Одна понравилась — это хорошо. Эта будет наша.
— Наша-то, наша, но как её найти, вот закавыка.
— Не боись, Иван. Найдём. Раз стояла у Успенского собора, да в жемчугах, значит, не из черни, слава Богу. Начнём с Заборовского. А ну как он помнит её.
Думного дьяка Заборовского нашли в передней, подсушился к нему Языков.
— Иван Васильевич, ты вчера во время крестного хода стоял около Успенского собора.
— Ну, стоял, ну что?
— Около тебя девушка была, на кокошнике у неё жемчужное очелье. Часом, не знаешь, чья она?
— Знаю.
— Чья? — едва не подпрыгнул от радости постельничий, что так скоро наткнулся на искомое.
— Это моя племянница, то бишь моей жены.
— Как зовут?
— Агафья. Агафья Семёновна Грушецкая.
— Она, надеюсь, не замужем?
— Пока нет.
— Что значит «пока»? Сговорена, что ли?
— Сговорена.
— За кого?
— За сотника стрелецкого Прокопа Понькина.
— Вот что, Иван Васильевич, никаких Прокопов. Твоя племянница приглянулась государю.
— Государю? — вытаращил глаза дьяк.
— Да, государю Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам — от ворот поворот. Понял?
— Понял, Иван Максимыч, — кивал головой ошалевший от новости дьяк. — Как не понять, такое счастье Агашке свалилось.
— Смотри! Ежели что, кнута схлопочешь.
— Да ты что, Иван Максимыч, али я враг нашей дитяти. Не изволь беспокоиться. А Понькина и близко не подпущу.
— С Понькиным мы разберёмся. — Языков оборотился к Лихачёву: — Кто ныне у нас начальник Стрелецкого приказа?
— Князь Хованский. Он только что Приказ от Долгорукого принял.
— Ступай к нему, Алексей Тимофеевич, пусть он этого сотника Понькина в какую-нито Тьмутаракань зашлёт.
Тараруй был в Приказе и принял Лихачёва в своём кабинете. Что от него требовалось, на лету схватил.
— Так Прокоп Понькин, говоришь? Не изволь беспокоиться, Алексей Тимофеевич, я ещё не зрел его, но завтра же сыщу и отправлю в полк черниговский или киевский. Сотник нам не помеха.
Хованский вскочил, забегал по комнате, потирая в возбуждении руки.
— Так, значит, Агафья Грушецкая. Каюсь, не знал такой, не знал. Видно, род захудалый какой-то, — вдруг захихикал Тараруй.
— Ты чего, Иван Андреевич? — удивился Лихачёв.
— Ой, Алексей Тимофеевич, Милославскому-то сие не по шерсти будет. Взовьётся царёв дядя, взовьётся.
— А при чём он-то?
— Как же, он за государя свою какую-то родственницу прочил.
— Ну мало ли, — пожал плечами Лихачёв. — Государь волен сам выбирать, не отрок уж, чай. А что до Милославского, то ему можно и не сказывать.
— Это само собой, — отвечал Хованский.
Хотя как же было Тарарую удержаться от такого соблазна — первым сообщить Милославскому о пренеприятнейшей для того новости. Ах как сладостно было оглоушить дядю! Но, сообщая, князь Хованский лишь нутром ликовал, а внешне являл скорбь и сочувствие. А как же иначе? Ведь именно благодаря Милославскому Тараруй стал начальником Стрелецкого приказа.
— Иван Михайлович, не хотелось мне тебя огорчать, но что делать, мы, чай, друзья.
— Ну что такое? — насторожился Милославский.
— Государь-то, племяш твой, невесту себе присмотрел.
— Кого? — нахмурился боярин.
— Агафью Грушецкую.
— Какую «Грушецкую»? Кто такая? Почему не знаю?
— Я тоже впервые о ней слышу, Иван Михайлович. Какая-то, сказывают, родственница дьяка Заборовского.
— Ах, пострел, — всплеснул руками Милославский, ударив себя по бокам. — Не посоветовавшись, не спросясь...
И, словно стрела, пущенная из лука, помчался царёв дядя куда-то. Куда?
«Не иначе, к «пострелу», — подумал, глядя ему вслед, Хованский. — А впрочем, скорее разузнать о невесте. Кто такая? Какого роду-племени? Взвился Иван Михайлович, взвился родимый. Держись, «пострел»!
Тараруй не ошибся. Милославский всё, что только мог, разузнал о Грушецкой Агафье, расспросил подробно самого Заборовского: откуда он выкопал такую? Где её родители? Не больна ли чем? Не поленился боярин собрать и поулочные сплетни от соседей Заборовского. И через три дня вечером во всеоружии явился в верхнюю горницу, где в этот час отдыхал среди родных Фёдор Алексеевич. Он играл в шахматы со своей тётушкой Татьяной Михайловной.
— Федя, — подойдя к играющим, сказал нетерпеливо Милославский.
— Погодь, дядя, — остановил его жестом Фёдор, не отрывая взгляда от доски. — Сейчас я у тётушки королеву съем, и тогда...
И снял конём королеву соперницы.
— Ай, Федя, — качала головой Татьяна Михайловна. — Овдовил ты мово короля-то, овдовил, как не совестно.
— Спасай теперь своего вдовца, тётушка, — отвечал улыбаясь Фёдор. — Э-э, нет, сюда нельзя, тут офицер сторожит.
— Вот, — оборотилась Татьяна Михайловна к Милославскому. — Вот, Иван, выучила его на свою голову. А он мне сплошные маты ставит. За вечер уж три влепил.
— Может, будет тебе четырёх-то, — отвечал в нетерпении Милославский.
— Пожалуй, будет, — согласилась царевна и через два хода, получив мат, поднялась. — Садись теперь ты, Иван Михайлович, пусть и тебя племянничек матами обложит.
— Сыграем, Иван Михайлович? — спросил Фёдор, начиная расставлять на доске фигуры.
— Сыграем, — согласился Милославский, усаживаясь на место, освобождённое царевной.
— Какими будешь?
— А какие дашь.
— Так и быть, даю тебе белые.
— Федя, — негромко заговорил Милославский, машинально делая первый ход. — Я слышал, тебе приглянулась какая-то Агафья Грушецкая?
Фёдор насторожился, улыбка, только что светившаяся, слетела с лица, сказал хмуро:
— Во-первых, не «какая-то Агафья», а Агафья Семёновна Грушецкая, Иван Михайлович. Кто же это тебе сообщил-то?
— Господи, да уж пол-Москвы знает об этом.
— Ну и что? — спросил Фёдор холодно.
— Да как-то не подумавши, не посоветовавшись...
— Что, и в этом я должен советоваться?
— А как же, Федя? Мы ж, чай, не чужие. Тебе только добра хотим.
— Ну-ну, — поощрил Фёдор, и Милославский, не уловив в этом ничего угрожающего, словно сорвался:
— Да знаешь ли ты, она из полячек, а это и вера не наша. И потом, живёт у дяди, вернее, у тётки. А почему?
— Почему? — молвил Фёдор ещё холоднее, и опять Милославского не насторожил тон голоса, с каким это было спрошено.
— Потому как мать выгнала её, отказалась. И мать, говорят, такого поведения... И такую девку в невесты к царю...
На последних словах Милославского Фёдор вдруг единым махом смёл все фигуры с доски, горохом сыпанули они на пол, кровь отлила с лица его.
— Я царь, — тихо, но твёрдо сказал он в лицо Милославскому. — Я великий государь всея Руси. Ты, боярин Иван Милославский, забыл, с кем говоришь.