толка прыгать. Спроть царя и генерал не переважит, а то сотник какой-то, тьфу.
— Не трожь девку, Иван, — заступилась тётка. — Думаешь, легко девке нерву любовь избывать. Пусть отплачется, отвоется. И не забывай, станет царицей, она те «дуру-то» припомнит. Батагов с сотню велит всыпать. Правда, Агаш?
И девушка вдруг засмеялась. Плакала и смеялась над тёткиной шуткой. Заулыбался и дьяк, и шутку жены подхватил, склоняясь к девушке, допытывался:
— Агаш, дочка, неужто всыпешь?
— Всыплю, — отвечала со всхлипом и неожиданно обняла дьяка, прижалась к нему, уткнулась в грудь лицом, мокрым, горячим. Плечи её вздрагивали.
Заборовский гладил её по голове, рокотал растроганно:
— Всё ладом, всё ладом, Агашенька, царица наша жемчужная.
Глава 34СОН НА ЯВУ
Родной тётке наряжать царёву невесту не доверили, от дворца явились девушки во главе с верховой боярыней Хитрово Анной Петровной и с ворохом одежды.
Опытным глазом осмотрев невесту, словно лошадь на торге, Анна Петровна изрекла:
— Сделаем куколку, — и скомандовала: — Разбалакайте.
Агафья и глазом моргнуть не успела, как три пары девичьих рук стали раздевать её, сбрасывая с неё одежды. Не привыкшая к чужой помощи в таком деликатном деле, она было запротестовала:
— Я сама.
Но верховая боярыня властно взглянула на неё, нахмурилась:
— Теперь, детка, отвыкай сама.
А когда девушка оказалась совсем нагой, Анна Петровна придирчиво осмотрела её, велела повернуться туда-сюда, не обращая внимания на то, что Агафья, стыдясь наготы, закрыла руками лицо, которое полыхало маковым цветом.
— Обалакать, — скомандовала Хитрово.
Зашуршала нижняя сорочка тонкого полотна, облегая дрожащее тело невесты, потом другая, потом белое платье, унизанное бисерными строчками и серебристыми прошвами.
Перед тем как накинуть фату, боярыня сказала:
— Государь говорил о каком-то жемчужном ожерелье, что дарил тебе.
— Вон там, — с трудом пролепетала Агафья, кивая на шкатулку. У неё от происходящего почти пропал дар речи.
— Он очень просил, чтоб ты надела его, — сказала Анна Петровна и, достав ожерелье, сама надела его на невесту.
— Фату, — приказала Хитрово.
И одна из девушек накинула на Агафью кружевную фату.
Боярыня, отступив, прищурилась, оценивая невесту в этой фате.
— Не пойдёт. Бедно. Снимите. Оденьте парчовую.
Накинули парчовую, но и она отчего-то не понравилась Анне Петровне. Приказала накинуть золотоцветную. Долго поправляла её, присматривалась со всех сторон и наконец сказала удовлетворённо:
— Золотоцветная в самый раз.
С этого момента, как обрядили Агафью к венцу, она уже не принадлежала сама себе. Всё ей словно во сне виделось. И родная тётка, увидав её в подвенечном наряде царской невесты, онемела от восторга. Онеметь-то онемела, но не забыла шепнуть напоследок:
— Агашенька, на свадьбе не пей.
Бедная Агаша лишь взглядом спросила: «Почему?»
— Таков порядок. Нельзя невесте. Не опозорься.
И разве ж не сон то был, когда её везли в раззолоченной карете в Кремль, в сопровождении конных стрельцов, когда её встретил царь и повёл к венцу в Успенский собор, где венчал их сам патриарх, а венец над ней держала царевна Софья Алексеевна.
Разве такое могло случиться в яви?
И когда из-под венца пошли они, уже муж и жена, царь и царица, на пир в Грановитую палату, ударили по всей Москве колокола. И их радостный перезвон, и июльское яркое солнце, сиявшее в вышине, — всё радовалось и ликовало:
«Господи, — думала Агаша, — не проснуться бы».
Патриарх Иоаким, знавший невеликие силы государя, постарался венчанье не затягивать и предупредил о том же дворецкого Хитрово и Стрешнева:
— На пиру не томите государя. Посидит чуток с царицей, отдаст честь, и довольно. Как узрите, царь положил кубок набок, это вам и будет знак, что он устал уже. Помогите им подняться и из-за стола выйти. Пусть идут в опочивальню. Да смотрите, на пути чтоб кто дорогу не перебежал.
— А пир?
— Пируйте хошь до утра, но чтоб государя не вздумали неволить.
В то, что она уже царица, Агафья не могла сразу поверить, хотя видела, как богато одетые князья и бояре кланялись им, а простые люди просто падали ниц. Но всё это почитание она относила к царю, шедшему с ней рядом, но только не к себе. И сама она испытывала к Фёдору те же чувства, что и встречные люди.
И когда наконец их привели и оставили одних в опочивальне и Фёдор устало присел на край ложа, Агафья опустилась перед ним на колени и взялась за сапог.
— Позвольте, ваше величество.
Где-то она слышала, что у русских в первую брачную ночь жена обязательно должна сама разувать мужа.
— Агаша, — заговорил ласково Фёдор, — запомни, ты теперь тоже царское величество и жена мне. Давай хоть меж собой не будем величаться. Хорошо?
— Хорошо, — прошептала пересохшими губами Агафья, и стащив один сапог, взялась за второй.
Фёдор, как смог, помог ей справиться с разуванием, и поскольку Агафья по-прежнему продолжала стоять на коленях перед ним, ласково погладил её по голове.
— Позвольте попросить... — прошептала она.
— Фёдор, Федя... Ну, Агашенька?
— Не могу я, простите, сразу... Федя.
— Что ты хотела просить, Агаша?
— Попить...
— Что, что? — удивился Фёдор.
— Пить. Сильно пить хочу.
Фёдор вскочил и босой побежал к двери, открыл её и позвал:
— Родимица-а-а.
— Что, дитятко? — появилась встревоженная старуха.
— Принеси что-нибудь попить, Родимица. Квасу, сыты, соку ли. Быстрей.
— Дитятко, так у ложа в головах на столике стоить всё.
— Разве? — молвил обескураженно Фёдор. — Прости, Родимица.
Прошлёпал босиком к столику, от которого только что сидел в трёх шагах, на нём действительно стояло три кувшина серебряных и рядом две, тоже серебряные, кружки.
— Агаша, что будешь пить?
— Мне всё равно, государь.
— Тогда вместе выпьем квасу.
Фёдор наполнил обе кружки, хотя сам пить не хотел, но решил поддержать смущающуюся жену.
— Да встань ты с колен, Агаша. Ты царица теперь. Иди, выпьем вместе.
Агафья подошла, взяла свою кружку, и, увидев, с какой жадностью она пьёт, Фёдор вспомнил, что там на пиру она и не ела и ничего не пила, лишь касаясь губами своего кубка.
— А почему ты не пила на пиру, Агашенька?
— Тётка сказала, что невесте нельзя пить.
— Как? — удивился Фёдор и тут же догадался: — Милая, тётка твоя имела в виду хмельное. Понимаешь, нельзя невесте пить хмельного, но не квас же.
И, тихо засмеявшись, притянул к груди голову жены, почувствовав к ней почти отеческую нежность.
— Нет, правда? — спросила удивлённая Агафья.
— Правда, милая, сущая правда. Может, грушевой ещё выпьещь? А?
— Выпью, государь, — согласилась она.
— Ну раз ты так, — сказал Фёдор, наполняя вновь кружки, — то и я тебе так. Вот! — И, сунув ей кружку, с полупоклоном произнёс церемонно: — Извольте откушать, ваше царское величество.
Агафья прыснула от такого величанья, всё её существо не могло ещё принимать это всерьёз. Глядя на неё, засмеялся и Фёдор.
За стеной Родимица, заслыша смех молодожёнов, вздыхала, крестилась, шептала умиротворённо: «О-о, диты и е диты, прости им Боженька смешки, бо не ведають, шо нечистого тешат».
Глава 35И ОПЯТЬ ТЯПКИН
В дороге, пока ехали до Батурина, Тяпкин допытывался у Зотова:
— Ну как ты с царевичем Петром управляешься? Каков он?
— Робёнок ещё, семь лет всего. Но боек, шибко боек, — рассказывал Никита, не скрывая удовольствия (ещё бы, чай, возле царевича обретается). — Ученье на лету схватывает, уж псалтырь едва не всю назубок взял. Наизусть любое место чешет без запинки. Почерк, правда, корявый, спешит дюже. Но ум востёр, ох востёр. Надысь меня, наставника, по арифметике устыдил. Спрашивает, сколь будет семь раз по семь? Я изморщился подсчитать, а он тут же выдаёт: «Сорок девять, горе ты моё».
Зотов добродушно посмеивается, ему лестно рассказывать, сколь близок он к наследнику, сколь дорого ему «горе ты моё».
— Когда государь приходит к нам...
— А он приходит к нему?
— А как же. Не проходит недели, чтоб не пожаловал. И всякий раз спрашивает: «Ну-ка, крестничек, что нового узнал?» А Пётр Лексеич как почнёт, как почнёт чесать. Ну государь очень нами доволен. Всякий раз и хвалит и дарит подарками.
— Значит, любит он Петра?
— Ещё как! Более чем родного Ивана. Уж раза два говорил Петру Лексеечу: «Учись, Петь, расти, Петь, тебе царство откажу».
— А что Пётр?
— А что он? Робёнок. Грит: «Не хочу я с долгобородыми боярами порты протирать, ну их, грит, к лешему».
— А государь?
— А что государь. Смеётся. Треплет его по голове, молвит: «Вырастешь — захочешь». Так вот и живём.
Зотов покосился на Тяпкина, полюбопытствовал:
— А ты что это меня вдруг возжелал, Василий Михайлович, к хану тащить?
— Пишешь ты знатно, Никита. Хочу чтоб договор с султаном ты писал, от твоего письма татары обалдеют, глядишь, выправлять не станут. И потом, пора тебе от царевича и отпуск иметь. Поди, два года без роздыху пашешь.
— Это ты прав, Василий Михайлович, и от царевичей роздых нужон. Это тебе спасибо за отпуск-то.
— Отпуск будет нелёгкий, Никита, так что шибко не радуйся и благодарить не спеши. Татары нам кишки помотают, чует моё сердце. Сухотин вон от них явился едва ли не вполовину отощавшим, говорит: «Упрямы как бараны, с ними ты каши не сваришь». Ничего, Никита, как говорится: Бог не выдаст — свинья не съест. Ляжем костьми, но мир заключим.
— Да надо бы. А то мне перед Петром Лексеичем стыдно будет. Он ведь знает, зачем я поехал.