— Мне бы прислано было от короля жалованье быдлу моему, вот это была бы поддержка. А ещё лучше войско, я б тогда мог пойти не только правым берегом, но и на левый перейти и промышлять Батурин.
— У короля с Москвой перемирие, Иван, не может он в открытую против царя идти.
— Но правый-то берег за поляками вроде?
— За поляками.
— Я б их на левый не брал. Мне б своих голодранцев хватило бы Батурин разорить, да гетмана с его старшиной повесить.
— Что уж ты так зол на него?
— Есть отчего. Он Сечи великое всегда утеснение творил, хлеб не пропускал к нам. И уж если на то пошло, гетмана Дорошенко он схарчил, мои клейноды обманным путём захватил.
— Король велел сказать тебе, что Москва ищет мира с султаном.
— Я уже знаю. Мне Хмельницкий сообщил.
— Ну и как ты к этому относишься?
— Плохо отношусь. И всё сделаю, чтобы хан не поддерживал этого. Москве нельзя спокою давать. Я в этом ещё в Сибири поклялся.
— Ну это ты, Иван, а как Рада? Старшины? Круг, наконец?
— А что круг? Я куда захочу, туда и круг покатится. Хочешь убедиться? Ныне ж увидишь.
— А с Хмельницким как у тебя? Ты в союзе с ним?
— В союзе, а что проку? Войска у него, почитай, нет. Что даст хан — и на том спасибо. Он же пьёт, скотина, бесперечь, ещё хуже батька своего. С ним визирь промашку дал. Высунули как чёрта с-под печки: князь! А из него князь, как из моей бороды сабля. Казаки смеются с него князь — с горища слазь. Разве за таким пойдут казаки. Нет, конечно.
— Визирь, видимо, на его фамилию рассчитывал.
— Фамилия фамилией, но за Богданом две победы стояли, да какие. А за Юраском что?
— Ну как же, четыре года гетманствовал, кажется, с пятьдесят девятого по шестьдесят третий.
— Ну и что? Булавой бутылки распечатывал, а бунчуком мух колотил да сопли вытирал. Быдло и взбунтовалось, едва ноги унёс Юрий Богданович. Кто же запалёного коня на скачки выставляет? А визирь выставил, ныне и сам не рад.
— Так, считаешь, бесполезен Хмельницкий?
— Не то слово: бесполезен. Вреден делу, я даже одно время хотел его Москве выдать, не за так, конечно. Да Юраска, видно, почуял неладное, затаился в Казыкермене. Мне гетманство в случае удачи обещал. Нашёл дурня. Такое гетманство стоит его княжества.
Они проговорили ещё с час, но ни до чего конкретного её договорились. Апостолец от имени короля заверил Серко в полной поддержке против Москвы, тайной, разумеется Кошевой в свою очередь велел передать королю сечевую верность, которую требуется ещё оплачивать.
— Разве он не понимает, что от казаков дешевле откупаться, чем против них вооружаться и сражаться. На-амно-го дешевле.
— Да знает он, но с деньгами у короля, как всегда, туго. Сам из Москвы ждёт компенсацию за Киев.
— Велика ли она?
— Да что-то около двухсот тысяч.
— Ого-о. Нам бы хоть четверть этого. А то моя чернь оборвалась, завшивела. Ну что, пойдёшь на круг?
— А что я там делать буду?
— Посмотришь, как я им кручу.
— Ну а вдруг казаки спросят, кто таков, что за человек? Сам понимаешь, я ведь...
— Я не схочу, никто не спросит. Идём.
— Ну хорошо, — согласился Апостолец.
— Гриц, — позвал Серко и, когда в дверях явился писарь, приказал: — Вели сзывать круг. Да по-скорому.
За окном ударили тулумбасы, сзывая казаков на круг. Послышались крики: «Круг, круг!» И вот уж загалдела, зашумела за стенами канцелярии толпа. Апостолец не рискнул взбираться на степень, его миссия была секретной, и он почёл за лучшее оставаться пока в тени, а Серко сказал:
— Я должен сперва прощупать твоих старшин.
— Ну что ж, щупай, — усмехнулся кошевой. — Постоишь внизу у степени. Поглядишь, как я с имя.
Серко взошёл на степень один, хмуро оглянул толпу Говор постепенно стал стихать, и наконец на площади установилась относительная тишина.
— Казаки, — зычно начал кошевой, — атаманы-молодцы, среди вас явился гетманский подсыл, который за тридцать сребреников продавал нас с потрохами гетману Самойловичу. Именно по его наущению гетман не пускал к нам хлеб, дабы уморить Сечь голодом. Разве можем простить мы предательство нашего боевого товарищества. Я спрашиваю вас, атаманы-молодцы? Простим предателя?
— Ни-ни, батько, — завопило несколько казаков.
— Давай на круг подсыла!
— Атаманы-молодцы, судите сами предателя, — продолжал Серко. — Как скажет круг, так тому и быть.
— Смерть, смерть! — орали одни.
— Кажи его, Иван, — орали другие, — мы с него кишки выпустим.
— Я хочу, чтобы вы постановили, что нам делать с подсылом?
— Сме-ерть! — завопила дружно подогретая кошевым толпа. — Сме-ерть!
— Подсыл этот, — заговорил кошевой, — обретается во втором курене.
— Прозвище, Иван, давай прозвище? — заверещал какой-то оборванец.
— А имя его Рыгор, — веско уронил в толпу Серко.
И тут же где-то в правом краю расступилась толпа, образовав круг, в центре которого оказался несчастный Рыгор. От него отшатнулись словно от чумного. И Рыгор, только что со всеми кричавший «сме-ерть», стоял ошеломлённый, не имея сил что-то сказать. Лепетал испуганно одно:
— Братцы, то не я... братцы, ведь я...
Но круг этот вокруг Рыгора недолго держался.
— Бей! — закричало сразу несколько голосов, и толпа захлестнула, затоптала несчастного.
Серко покосился вниз, где притиснутый к бочке стоял Апостолец. Бледный и напуганный случившимся, он понял взгляд кошевого: «Ну кого круг слушается? Вот то-то!»
Когда воротились в канцелярию, Апостолец осмелился спросить кошевого:
— Он что, действительно подсыл?
— Нет. С чего ты взял?
— Но за что ж ты его?
— Были у него грехи, были. Не переживай, он заслужил смерть. Ему всё равно теперь: подсыл не подсыл.
— Но зачем же ты его обвинил в измене?
— Потому что в Сечи это самое тяжкое преступление. А кошевому надлежит это быдло в страхе держать. Теперь настоящий подсыл хвост прижмёт, увидев, как наказали другого. А кто на меня зуб точит, тоже подумает, допрежь укусить. Я старый вояка и лучше иных молокососов знаю, что надо Сечи, где её корысть.
Но недолго пробыл Серко в Сечи, на следующий день снова разболелся и опять отправился на пасеку. Войсковой судья Яков Константинов, поймав его перед отъездом, спросил:
— Иван Дмитриевич, а зачем к нам приехал этот королевский посланец Апостолец?
— То дело не твоё, Яков.
— Как не моё, я, чай, судья.
— Вот и занимайся судом. А сношения с государями оставь мне.
— Но ты же ныне лез не в своё дело — осудил Рыгора.
— То не я, Рада осудила, Яков.
После отъезда Серко войсковой судья, сговорившись с войсковым писарем Быхоцким и полковником Щербиновским, подступил к самому Апостольцу с единственным вопросом: с чем пожаловал он в Сечь?
— Король велел мне узнать, в чём у вас нужда, — отвечал Апостолец, — чтобы помочь вам.
— И об этом вы вчера едва ль не полдня говорили с кошевым? — спросил Быхоцкий.
— Именно об этом.
— Ну и в чём же мы нуждаемся? — поинтересовался судья.
Апостолец понял, куда клонят вопрошающие, засмеялся:
— А вот это вы лучше меня знаете. И мой вам совет, господа старшины, безоговорочно слушаться кошевого. Он очень мудрый человек.
По тону вопросов Апостолец понял, что полностью раскрывать цели своего приезда старшине нельзя, что между кошевым и ими не всё гладко, как убеждал его Серко. После ухода Апостольца Щербиновский, хлопнув ладонью по столу, сказал:
— Всё ясно, как Божий день.
— Что тебе ясно, полковник? — спросил судья.
— Король хочет Серко натравить на Москву.
— Да ты что, полковник! Москва пальцем шевельнёт — и от Сечи мокрого места не останется.
— Да не на саму Москву — на Самойловича. Король не может, у него договор с Москвой о мире, а вот Серко напустить, как цепную собаку, это будет в самый раз. Лишний раз Москву за ляжку тяпнуть.
— Но какая тут связь, — пожал плечами Яков, — Апостольца с Рыгором? После переговоров с ним созвал Раду и натравил народ на Рыгора.
— Никакой тут связи нет, — решительно заявил Быхоцкий. — Рыгор, царство ему небесное, дурак, вздумал среди казаков толковать о переизбрании кошевого. Вот и дотолковался.
— Но это ж... это ж, — возмутился Яков, — беззаконие!
— А ты ему скажи, — усмехнулся писарь, — и зафитилишь вслед за Рыгором.
— Но надо ж что-то делать.
— Что делать? Рядовых сюда впутывать не стоит, но старшине надо дружно противостоять Серко, всем вместе Только так мы можем свалить его. Он у всех уже в печёнках сидит И, сдаётся мне, государю тоже насточертел.
Но не старшины свалили Серко. Скрутила кошевого болезнь. Через несколько дней по возвращении на пасеку он, кособочась от боли, поплёлся в сарай. Выбрав сухие доски, начал строгать их. Жена, заглянув в сарай и увидя мужа за работой, удивилась.
— Иван, шо ты робишь?
Тот долго молчал, но видя, что жена не уходит, ответил:
— Домовину себе гоношу, мать.
— Христос с тобой, Ваня, — испуганно закрестилась женщина. — Зачем говоришь это?
— А чтоб тебе лишних хлопот не было Ступай, готовь обед. Пока я жив, кормить же надо.
Жена, обливаясь слезами, варила борщ. Но муж, воротясь из сарая, отхлебнув две ложки, отодвинул чашку.
— Ну съешь же ещё чуток, — попросила жена. — Я варила, старалась.
— Не можу, мать. Борщ добрый, но я уж не в борщ.
После обеда, передохнув часок, отправился Серко в сарай доканчивать работу. До самой темноты доносился оттуда визг пилы, стук молотка.
На следующий день, не услышав звуков из сарая, жена пошла туда и, заглянув, вздрогнула. Муж её лежал в гробу Несколько мгновений стояла, оцепенев от страха, но, увидев, как Иван скосил на неё глаза, вздохнула с облегчением.