Приспела пора Бибикову ладить сани, загружать их мягкой рухлядью и везти в Якутск. Укладывал в мешки отдельно соболей, отдельно песцов. Зашивал мешки, подписывал; что, где и сколько в книгу писал. Учёт вёл точный. То, что себе оставлял, в сторону отдельно откладывал. Не обижал себя ясачный сборщик Бибиков, деньжонки в схроне под печкой у него подкапливались. И когда за чаркой приказной иногда интересовался: «Поворовываешь небось, Данила?» — Бибиков, ухмыляясь, отвечал: «А ты как думаешь, можно ль в воде быть, да не обмочиться?»
Увязав воз, пошёл Бибиков к приказному атаману.
— Везу рухлядь на великого государя, атаман, давай казаков в охрану.
— Сколько?
— Ну хошь бы с десяток.
— Ты что? У меня вон пятеро болеют, зацинжели. Достанет тебе трёх.
— Ну дай хоть пяток.
— Не могу, Данила, пост оголять. А ну инородцы взбунтуются, под стены города явятся, с кем отбивать стану?
Ничего не поделаешь, пришлось Бибикову довольствоваться тремя казаками. Сам сел на воз, захватив с собой заряженную пищаль. Казаки верхами, тоже с ружьями.
— Ну, с Богом! — сказал Бибиков и тронул вожжой коней.
Дорога бежала по лесу узкая, приходилось ехать гуськом. Впереди Бибиков на санях, сзади казаки один за другим.
В зимнем заснеженном лесу было тихо, скрип саней далеко окрест разносился. Кони бежали малой хлынью, пофыркивали на морозе, обдавая возчика тёплым паром.
И вдруг словно гром загрохотал. Бибиков не разу сообразил, что это выстрелы. Оглянулся — и от страха волосы на голове зашевелились. Все три казака были на дороге, а испуганные кони, лишившись седоков, мчались назад.
— Н-но, — заорал Бибиков и захлестал коней вожжами по бокам.
— Тр-р-р, — послышалось спереди, и коней взял под узцы тунгус.
Бибиков признал в нём Зелемея. «Разве не говорил я, что давно надо пристрелить его», — успел подумать Бибиков, а вслух сказал дрожащим голосом:
— Зелемей, это государев товар.
— Знаю, Бибик, знаю. Он дойдёт до государя, не боись.
И вот уж воз окружили тунгусы с пищалями, стволы которых ещё подымливали. К ужасу своему, Данила увидел и «крестников» своих — Омолона и Кулантая.
— Это разбой, Зелемей, — пролепетал Бибиков. — За это знаешь, что бывает?
— Знаем, Бибик, знаем, — отвечал Зелемей. — Везёшь ли ты нашу челобитную великому государю? Покажи.
— Какую челобитную, Зелемей?
— Значит, не везёшь. Ну что ж, будем судить тебя, Бибик Есть хорошая русская пословица: око за око, зуб за зуб Будем по ней судить. Омолон, возьми ухо Бибика.
— Вы что, с ума сошли, — закричал Данила. — Я государев человек.
— У доброго государя не должно быть злого человека. Омолон, бери ухо!
Бибиков кричал, кусался, отбивался как мог. Пришлось тунгусам связывать его И тогда Омолон, сорвав с Данилы шапку, отрезал ему ухо. Бибиков визжал как поросёнок, обречённый на закланье. Кулантай отрезал ему нос. Наклонившись к захлебывающемуся в своей крови Бибикову, Зелемей прокричал:
— Ты, Бибик, сам выбрал свою смерть, повесив Тобура. — И, обернувшись к своим, скомандовал: — Быстрее, а то от его визга у меня уши болят.
И ясачный сборщик Бибиков был повешен. Опять в лесу стало тихо.
— Омолон, — сказал Зелемей, — езжай с возом в Якутск. Заедешь во двор приказного атамана, скажешь, Бибик заболел и велел тебе привезти государев товар. Свалишь мешки и воротишься.
— А как же грамота? Он же, наверно, её выбросил.
— Ты забыл, что мы в грамоте просили убрать Бибика. Убрали сами. Теперь пришлёт другого сборщика, может быть хорошего.
Глава 44МЫ ГОСУДАРЕВЫ ЛЮДИ
Долгонько Тяпкину со спутниками пришлось ждать ответа из Стамбула от султана, почитай, всю зиму просидели на Альме. Как ни утепляли сарай свой, всё равно мёрзли, дрогли. Зима не походила на московскую, то шёл дождь, то снег мокрый: и всё это с ветром, пронизывающим до костей.
Казаки слепили в сарае подобие печки, которая плохо горела, сильно дымила, съедала уйму хвороста, но не грела. Почти все по очереди переболели простудой. Особенно тяжело болел Никита Зотов, и Тяпкин опасался, что парень помрёт, уже раскаивался, что взял его с собой. Если б знал, что посольство затянется едва не на полгода, то не стал бы отнимать у царевича Петра его пестуна. Никита и сам иногда вздыхал невесело:
— Что-то там поделывает мой Пётр Лексееич, хошь бы глазком взглянуть.
«Неужто государь найдёт царевичу в учителя кого другого», — думал Тяпкин, но вслух не говорил этого, дабы не огорчать Никиту, напротив, обадривал:
— Что поделывает? Читает небось книжки, да тебя поминает и ждёт. Читать-то выучил?
— Читать давно выучил.
— Вот и славно. И есть ему дело. Небось книжки-то есть?
— Да есть. Я царице Наталье Кирилловне список составил, там очень много по истории Руси. Она всегда всё достаёт, что я прошу. Он ведь вельми любознательный, Пётр Лексееич-то, во всё вникает, кто да у кого, где да зачем? У меня иной раз мозоль на языке вскакивает. А то такое спросит, что я и слыхом не слыхал, а он сердится: «Ты дурак», — говорит.
В конце февраля воротился наконец гонец из Стамбула и Ахмет-ага вызвал к себе московских посланцев.
— Ну вот, господин Тяпкин, султан утвердил ваши условия. Читайте шертную грамоту и подписывайте. А ханское величество достойно проводит вас в обратный путь.
Тяпкин прочёл один раз шертную грамоту, другой, дал прочесть Никите Зотову.
— Ну?
— Так тут о Запорожье ни слова.
— И о свободном плавании по Днепру тоже опущено. Ахмет-ага, мы не можем подписывать шерть в таком виде.
— Как так не можете? — возмутился татарин. — Эта шерть утверждена самим султаном.
— Ну и что? Надо внести статьи о Запорожской Сечи, как было, и о плавании по Днепру. Султан мог не обратить на это внимания: что ему подсунули, то он и утвердил, а ваши чиновники исключили эти статьи.
— Вы что, приехали сюда наших государей учить? Да? — закричал Ахмет-ага. — Или по яме соскучились? Мы можем и без вас обойтись, пошлём с этой грамотой своих послов к царскому величеству, а вас в железы закуём и на каторгу.
— А что ты кричишь на нас, Ахмет-ага, — сказал спокойно Тяпкин. — Мы государевы люди и царского величества интерес блюдём. Давай я отправлю гонца в Москву. Позволит государь это подписывать, мы подпишем. Не.
даст согласия — не подпишем. Ты-то ведь тоже не вольный человек, тоже ведь в ханской и султанской воле.
— Хорошо, я доложу хану, — сказал Ахмет-ага тоном, не обещающим ничего хорошего. — Но вы добра не ждите.
Однако Мурад-Гирей, выслушав своего клеврета, не разделил его гнева на государевых людей.
— Ты зря кричал на них, Ахмет. Султан не менее царя заинтересован в перемирии. А шертная грамота что? Это ведь ещё не договор, но лишь клятва соблюдать определённые условия будущего договора. И Тяпкин прав, что статьи эти опустили, видимо, чиновники, не султан. Мне султан написал, чтоб я с честью их проводил, статьи их пригодны нам, а ты их опять ямой пугаешь. Зачем? Договор будет заключаться в Стамбуле, не у нас. Мы лишь посредники, Ахмет-ага, посредники. А ты кричишь на них, сам себя подарков лишаешь. А у них, я слышал, несколько мешков рухляди — соболи, куницы, песцы. С ними лаской надо ныне, а не таской, Ахмет, лаской.
— Кто ж знал, надо было предупредить меня.
— Вот теперь можешь и порадовать их. Передай, что четвёртого марта я их буду чествовать и домой отпускать. Для того вели вблизи Бахчисарая, в поле, поставить мой шатёр, там я и дам им напутствие. И чтоб на тебя они обиду не имели, ты будешь на них золотые халаты надевать, которые я им пожалую. Ты.
— Спасибо, великий хан, — поблагодарил Ахмет-ага, вполне оценив заботу хана о его авторитете перед русскими. Если ему будет доверено одевать московитов в дарёные халаты, разве не ответят они ему щедрым отдаром. Не зря у русских пословица есть: всякий дар красен отдаром.
Когда Ахмет-ага сообщил русским о предстоящей церемонии их проводов в шатре хана, Тяпкин догадался о происшедшем в ханском дворце. А по отъезде Ахмет-аги сказал Зотову:
— Видно, влетело этому спесивцу от хана, гляди какой шёлковый стал, ровно и не он вовсе утресь орал на нас.
— Да и я дивлюсь, эк его перевернуло, словно мёдом точит.
— Ну, судя по этому псу, будет у нас с ханом доброе расставание. Надо рухлядь пересмотреть, перетрясти и решить, кому что и сколько дарить.
— Я думаю, главное, одарить хана. Что ни говори, эти беи лишь орать горазды да грозить. А хан негромок и негрозлив.
— Вот, вот, — засмеялся Тяпкин. — Не этот ли негрозливый велел нас в яму спихнуть.
— Сам же говорил, что яма нас мигом выучила.
— Ну что ж, за такую науку кинем хану соболей самых добрых. В Крыму у них этот зверь не водится, и ценят они его мех выше золота. Без подарков с татарами каши не сваришь. С батыевого времени дорогонько они нам обходятся. Да уж лепше рухлядью откупаться, чем в крови купаться.
Четвёртого марта Тяпкин поднял всех чуть свет, казакам велел готовиться в обратный путь, а сам в сопровождении Зотова и Раковича отправился в сторону Бахчисарая. К сёдлам их были приторочены мешки с мягкой рухлядью.
Когда вдали на пригорке показался сверкающий позолотой ханский шатёр, Тяпкин сказал Раковичу:
— Семён, если нас позовут в шатёр, ты оставайся у коней. Не ходи с нами.
— Почему, Василий Михайлович?
— Боюсь я. Пока мы будем там хана слушать, у нас могут мешки покрасть все. Чем тогда поганых одаривать станем?
— Так там посмотри сколь воинов-то около шатра, кто посмеет?
— Они и посмеют как раз. Чего доброго, и коней умыкнут.
— Ну уж, Василий Михайлович, у ханского шатра, да при таком торжестве.
— Эх, Семён. Ханы-то сами испокон разбоем и жили. Может, оно и ничего не случится, но всё ж лучше покараулить, как говорится, бережёного Бог бережёт.