Вечером, когда были доставлены списки и челобитная от выборных, Фёдор Алексеевич внимательно прочёл, перелистал списки, спросил Голицына:
— Ты прочёл списки, Василий Васильевич?
— Да, государь.
— Надеюсь, в них нет никого случайного?
— Нет, государь. Они при мне составлялись, и тут записаны люди, уже отличившиеся на поле брани.
— Надо, князь, нанимать офицеров и из иноземцев, хорошо знающих строй и могущих нашим преподать эти знания.
— Хорошо, государь.
Фёдор Алексеевич взял перо, умакнул в чернила и в конце списка начертал: «Быть по сему. Фёдор».
— Василий Васильевич, сего дела в долгий ящик откладывать не будем. Я назначаю на послезавтра, а именно на двенадцатое января, чрезвычайное сидение с боярами, патриархом и архиереями из монастырей. Вели туда же доставить все разрядные книги. На «сидении» ты прочтёшь эту грамоту от выборных людей, потом скажу своё слово я, патриарх и кто ещё пожелает. Там и примем окончательное решение.
На следующий день государь приказал дворецкому, чтоб он распорядился в передней очистить от золы и углей печь и не затоплять её до его, царёва, разрешения.
— Для чего это, государь? — спросил Хитрово.
— Для дела, Богдан Матвеевич. Исполняй.
Дворецкий не посмел переспрашивать, раз не пожелал царь открыть задуманное, на то его царская воля, и нечего вдругорядь соваться: любопытной-то Варваре нос оторвали.
Двенадцатого января в Думе собрались все думные бояре и дворяне, а также выборные архиереи. Царь с патриархом пожаловали последними, сели на свои места: Фёдор в кресло царское, патриарх несколько ниже на кресло, для него принесённое. Думцы и архиереи, сидевшие по лавкам, притихли.
Государь, окинув взором сидевших, кивнул Голицыну, молвил негромко:
— Читай, князь, челобитную выборных людей.
Голицын громко прочёл челобитную и тут же стал сворачивать её. Как только свернул и перестал шуршать бумагой, заговорил царь, заговорил негромко, и оттого в Думе не то что шевелиться, а кажется, дышать перестали, — такая тишина установилась.
— Я, как государь, должен во всём следовать закону и заповедям Христа, который заповедовал нам любовь и бескорыстие к ближнему. Но злокозненный плевосеятель и супостат, видя от славного ратоборства христианским народам тишину и мирное устроение, а неприятелям нашим озлобление, всеял в незлобивые сердца славных ратоборцев местные случаи, от которых в ратных делах происходила великая пагуба, а ратным людям от неприятелей великое умаление. Местничество вредит благословенной любви, искореняет мир и братское соединение, разрушает усердие и служит на пользу лишь неприятелю нашему. Ещё Иван Васильевич Грозный, борясь с местничеством, повелевал в походах быть без мест, тож делал и родитель мой, однако зло это и поныне процветает в державе нашей. Увы, я доси не могу искоренить это зло и оттого терпим мы на бранном поле срам и бесчестье. Вот князь зачёл вам челобитную выборных людей, тех, кто более всего терпел пагубу от местничества. Так давайте решите сегодня по этому челобитью — всем разрядам и чинам быть без мест или по-прежнему быть с местами?
Царь окончил, взглянул на патриарха, тот начал говорить возмущённо:
— От местничества аки от источника горчайшего, вся алая и Богу зело мерзкая и всем нашим царственным делам ко вредительному происходило, и благое начинание, яко возрастную пшенице терние, подавляло и до благополучного совершения, к восприятию плодов благих не допускало. И не точи род егда с иным родом за оное местничество многовременные злобы имел. Аз же и со всем освящённым собором не имеем никоея достойные похвалы принести великому вашему царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение.
Патриарх кончил, отёр лоб платком. Царь обратился к боярам:
— Хочу услышать и Думы слово.
— Что и говорить, — поднялся с лавки Хованский. — Вели, великий государь, учинить по прошению патриарха и архиереев, чтобы всем во всех чинах быть без мест, ибо в прошлые года во многих делах от местничества, когда полковники и воевода перепирались меж собой, кто из них знатнее, нашему воинству была поруха, а неприятелю радованье.
— А чтоб навсегда искоренить сие зло, вели, государь, нарушителей смертью карать или ссылкой в Сибирь, альбо кнутом хорошим, — предложил Одоевский.
Выступили и Милославский, и Долгорукий, и все в одно слово говорили: местничеству не быть. Никто не выступил против царского и патриаршего приговора. Может, кому-то и думалось за местничество, особенно из старых знатнейших фамилий, но никто не решился поперёк царского и патриаршего слова даже пикнуть. А когда государь спросил, обращаясь ко всей Думе, все ль думают так, то бояре дружно ответствовали:
— Да будет так!
— Внесите разрядные книги, — приказал царь.
Стрешнев отворил дверь, и через неё пошли один за одним подьячие, неся высокие стопы книг перед собой и всё это составляя на пол. Получилась изрядная гора.
— Здесь, в этих книгах, — указал царь на эту «гору», — за многие годы собраны записи о местах. Для совершенного искоренения и вечного забвения этого зла велю ныне же в вашем присутствии предать эти книги огню. И отныне повелеваю всем боярам, окольничим и всяких чинов людям и в полках, и в посольских делах быть между собой без мест. И впредь никому ни перед кем прежними местами не возноситься. И впредь да не воспомнится местничество вовеки.
К концу голос государя возвысился и он приказал подьячим, стоящим у «горы»:
— В печь! И немедля!
— Да будет так, — нестройно подтвердили с лавок бояре.
— Гореть злу синим пламенем, — не удержался сказать последнее слово Хованский.
Подьячие вновь подхватили стопы разрядных книг и потащили их назад в переднюю, где уже пылала печь. Несколько окольничих было послано проследить за сожжением, дабы не было утаено от огня ни одной «плевосеятельной» книги.
И когда из передней сообщили, что книги уже славно горят, Фёдор Алексеевич повеселел и с умиротворённой улыбкой обратился к Думе:
— Благодарю вас, бояре и отцы святые, за столь единодушную поддержку моего решения. И в знак моей признательности вам я велю сохранить в Разряде и всегда держать там родословную книгу и всем вам разрешаю держать родословные дома, у кого они есть, дабы будущие потомки ваши могли гордиться своими пращурами и наследовать их великие дела во славу отчины. Гордиться, но не выситься. Ибо спесь пучит, смиренье возносит.
— Да будет так, — сказали бояре, искренне довольные, что государь ныне повеселел. Впервые со дня смерти жены он улыбался, и это Думой засчитывалось себе в заслугу.
Глава 51ИЗ ПОГАНСТВА В ХРИСТИАНСТВО
Артамон Лузгин сколь помнил себя жил на Волге под Казанью и промышлял в основном рыбалкой, а потом решил не только рыбой, но и хлебом своим разживиться. Вспахал, засеял, и едва взошла полба, как явился к нему местный мурза Темир.
— Артамошка, почему без спроса на чужой земле сеял?
— А чья она?
— Моя, конечно. Я на ней князёк.
— А я и не знал.
— Так я тебе и поверил. Но я человек добрый, Артамошка. Пусть твоя полба растёт. Не жалко. Пусть. Только, когда соберёшь урожай и обмолотишь, половину зерна мне отдашь.
— За что? — удивился Артамошка. — Эвон вокруг земли немерено, хоть засыпься.
— За землю, Артамошка, за землю. Хоть она и немерена, но моя. Я князёк на ней. Вот.
Уехал мурза, расстроил Артамошку. Поехал Лузгин к соседу-татарину, который давно уж полбу сеял, и тоже на земле Темира.
— Здравствуй, Керим.
— Здравствуй, Артамошка. Что невесёлый?
— Не с чего веселиться. В кои веки вздумал свой хлеб вырастить, ан мурза явился, велит половину ему за землю отдавать.
— Ну тут он прав, Артамошка. Земля его, ему за службу нарезана. Но сколько-сколько он с тебя заломил?
— Половину.
— Фитю-тю, — присвистнул сосед. — Это и впрямь разбой. С нас он четвёртую, а с некоторых даже пятую часть берёт.
— Это почему же? — удивился Артамон.
— А ты его самого спроси.
— И спрошу.
— Вот-вот, спроси, Артамошка.
Приехал Артамон к мурзе, он сидел под деревом и кумыс пил из деревянной пиалы. Увидел Лузгина, вроде даже обрадовался.
— A-а, Артамошка. Драствуй, драствуй. Хочешь кумыса?
Конечно, хотел кумыса Артамошка, но если выпить, как же тогда сердитый разговор начинать?
— Спасибо, Темир. Не хочу.
— Ну гляди, — посерьёзнел мурза, поняв, что гость не случайно от угощения отказывается, чем наносит хозяину стола обиду. Спросил, сразу нахмурившись: — Что у тебя?
— У меня к тебе вопрос, Темир, почему ты со всех берёшь четвёртую, а то и пятую часть, а с меня половину заломил?
— А ты не догадываешься? — едва усмехнулся мурза.
— Не догадываюсь.
— А ты подумай.
Артамон изморщился, даже на небо посмотрел, словно там был ответ написан. Разочарованно развёл руки, признался:
— Нет. Не догадываюсь.
— Ты христианин, Артамошка? Так?
— Да я православный.
— А я мусульманин. Понял?
— Ну и что?
— Как что? Перейди в нашу веру, Артамошка, и я тебе сразу, как брату по вере, скошу до четверти, а то и до пятой части. Ну?
«Ах ты рожа поганская, — подумал Артамошка. — Это чтоб я — да Христа продал?» А вслух сказал вполне пристойно:
— Это надо подумать.
— Подумай, подумай, Артамошка.
Артамошка думал недолго, всего одну ночь. Не спал, ворочался, думал. Жена спрашивала:
— Артамон, ты чё? Заболел, чё ли?
Не станет же он бабе об этом рассказывать. Баба есть баба, волос долгий — ум короткий, что она сможет посоветовать. И утром, так ничего и не сказав жене, оседлал своего Сивку и поехал в Казань. Нашёл там у Кремля площадного писчика — на ремне чернильница, за ухом перо — сказал ему:
— Мне надо челобитную написать.