— На кого слать хочешь? На воеводу? На государя?
— На патриарха.
— У-у, — поднял уважительно вверх брови писчик. — Три алтына.
— Ладно. Согласен.
— Покажи деньги.
— Зачем?
— Ну как. Я надысь одному написал. Плати, говорю. А он по карманам шасть, а там пусто. Божится, что были, что, мол, тать обчистил. А я-то тут при чём? Я трудился, бумагу тратил, плати. В общем, кажи, брат, деньги. И почнём.
Долгонько Артамонова челобитная до Москвы шла, долгонько. Наперво попала к митрополиту нижегородскому Филарету, месяца два пролежала, пока до неё у владыки руки дошли. Прочёл её Филарет, возмутился даже, выговор секретарю сделал:
— Что ж ты, братец, не читал рази?
— Читал, владыка.
— Так что ж мне не говорил?
— А я что?
— А вы говорили, успеется, мол, отстань.
— Неужто? Ахти мне батюшки. Надо было напомнить, братец.
— Я напоминал, владыка.
— А я что?
— А вы: отстань.
— Выходит, мы с тобой оба грешники, братец. Да, да, не перечь. Челобитная наиважнейшая, а она у тебя два месяца...
— Но я ж вам, владыка...
— Всё, всё, замолчь. И с первой же оказией отправь патриарху.
В общем, писал Артамошка челобитную в мае, на летнего Николу, а легла она на стол патриарха в декабре, на Николу зимнего. С ней Иоаким отправился к царю.
— Сын мой, глянь, что творится на русской-то земле.
А? Это как? Христианина силодером в поганскую веру перегоняют. А?
Фёдор Алексеевич прочёл Артамошкину челобитную, покачал в удивлении головой.
— По-моему, это уже не первая. В Казанском приказе их несколько лежит.
— Я знаю, сын мой, я и те видел, мне дьяк казал. А эту я почему тебе принёс-то?
— Почему?
— Да этот самый Артамошка, сам того не ведая, подсказывает в конце, как поступить надо. Перечитай-ка вот, что я ногтем отчеркнул.
— Так... Ага, вот. «А лепш было бы, пресветлый отче, кабы не я в иху поганскую, а он бы, Темирка тот, в нашу христианскую перешёл. Вот две души бы и спасены были: моя — от предательства, его — от греха поганского».
— Ну как? — спросил Иоаким.
— Совет хороший, но как его в жизнь проводить. Опять огнём и мечом, как Добрыня новгородцев крестил[51]? Так это с турками на ссору лезть. Только что помирились. Им только причину дай, пойдут войной, мол, братьям по вере пособлять. А мы ещё от тех ратей не отдышались.
— Это верно. Подумать надо. Но оставлять без последствий не можно. Эдак пойдёт, так и не успеешь оглянуться, и вся Русь святая опоганится. А патриарх-то Царьградский, помнишь, что писал мне?
— Помню, святый отче.
— Вот то-то. На нас у него вся надёжа. На Русь.
— Будем думать, — сказал Фёдор Алексеевич.
И ночью эта челобитная не шла из головы государя. Ворочался, вздыхал. Постельничий Языков, перебравшийся после смерти царицы опять в опочивальню к царю и не смевший заснуть ранее государя, не выдержал наконец, спросил:
— Что за забота, Фёдор Алексеевич?
— Да с мусульманами нашими российскими неладно. Силком хотят христиан в свою веру перетянуть.
И рассказал государь в подробностях об Артамошкиной челобитной, и даже о совете его, как поступить надо.
— Так в чём дело, Фёдор Алексеевич, так и делай, как этот мужик советует.
— Нельзя силой, Иван Максимыч, нельзя. Можно и с ханом, и с султаном поссориться.
— Так и не надо силой, Фёдор Алексеевич. Объяви указ, так, мол, и так, в державе христианской землёй владеть должны лишь христиане. И всё. Тут же твой Темирка в церковь прибежит креститься. Ей-ей.
Царь помолчал, видимо обдумывая предложение постельничего, потом повернулся на ложе, почти свесился с него, дабы ближе видеть Языкова.
— А ведь ты, Иван Максимыч, дело говоришь. Ей-богу, пожалуй, я так и сделаю.
После заутрени государь велел позвать к себе думного дьяка Семёнова. Тот явился запыхавшийся, с усами, ещё мокрыми от утреннего кваса.
— Звал, государь?
— Звал, Василий Григорьевич. Садись к столу, станем указ писать.
А в конце января и начале февраля уже поскакали по татарским и мордовским деревням приставы и подьячие. Сзывали весь народ на площадь перед съезжей избой, громко указ царский читали:
— «...Сим объявляем всем мурзам и татарам, их жёнам, вдовам, недорослям и девкам, чтобы они упрямство своё отложили, во святую веру греческого закона крестились бы и били челом великому государю о поместьях своих и вотчинах до двадцать пятого февраля сего текущего года. А которые до этого срока не крестятся и челобитен о вотчинах и поместьях не подадут, у тех поместья и вотчины и всякие угодья отнять и раздать тем мурзам и татарам, которые крестились уже и крестятся до двадцать пятого февраля. Тот, кто крестится, то за ним останутся прежние крестьяне и, кроме того, ему будет выплачиваться жалованье. А мордве, ныне крестившейся, будет освобождение от податей на шесть лет».
— Шесть лет не платить податей! — восторженно рокотала толпа. — Пишусь в мордву!
Когда явился пристав в деревню Темира, сам мурза к съезжей не пошёл, снесь не позволила: как это он, князец, будет между простонародья толкаться. Знал Темир, что пристав его не минует, обязательно забежит кумысу отведать да бараниной побаловаться. И не ошибся. Отпустив с площади народ, пристав явился к мурзе. С порога с поклоном приветствовал:
— Мир дому твоему, Темир.
— Садись к столу, угощайся, Иван. Небось замёрз.
Пристав не стал чиниться, снял шапку, скинул шубу на лавку, перекрестился, сел к столу.
— Ну что за вести привёз нам, Иван?
— У-указ государев, — отвечал пристав, опоражнивая пиалу, намеренно не спеша оглоушивать хозяина дома. За гостеприимство неловко вроде сразу-то.
— Хороший ли указ, Иван?
— Это как посмотреть, Темир. По мне так он очень хорош. А по тебе — не ведаю.
Утолив первый голод, пристав наконец сказал, сочувственно вздохнув:
— Придётся тебе, Темир, креститься в нашу веру.
— Это почему же?
— Государь велел. Держава, мол, христианская, и все должны быть христиане.
— А если я не схочу?
— Схочешь, Темир. Ежели до двадцать пятого февраля не окрестишься да не подашь челобитную государю, то у тебя землю и все угодья отберут и отдадут другому татарину, который уже крещён.
— А есть такие?
— Ого. Сколь угодно. В Лаишеве, почитай, все татары крестились.
Долго молчал Темир, оглоушенный такой новостью, потом сказал:
— Это что? Поди, и свинину заставят есть?
— Про это в указе не сказано, но я полагаю, всяк будет есть то, к чему привык, да и что у кого есть, кому что Бог послал.
— Это ежели меня крестят, как же назовут-то?
— Можешь своё имя оставить, а можешь и наше, христианское взять. Можешь себе и фамилию придумать.
— Фамилию? А как это?
— Ну как? Очень просто. Скажем, ты Темир. А отца твоего как звали?
— Керим.
— Ну вот, станешь ты зваться Темир Керимович. А? Как? Звучит?
Татарин покачал головой неопределённо, но хмыкнул вроде заинтересованно.
— Ну, а если полностью, то так и обзовёшься, скажем, князь Темир Керимович Темирканов. А?
Пристав даже засмеялся радостно, что сумел доказать притягательность перехода мусульманину в христианство.
Татарин раздельно повторил за приставом;
— Князь Темир Керимович Темирканов. Вроде неплохо. А?
— Ещё как здорово, князь, — ввернул пристав словцо, пришедшееся хозяину по вкусу. — Наливай пиалы. Да, кстати, станешь христианином, можешь с кобыльего молока на водку переходить. В нашей вере это можно, и даже желательно.
— Почему желательно?
— А как же? Все питейные заведения и кружечные дворы за государем. Все деньги с них в казну идут.
Насосавшись кумыса и от пуза наевшись баранины, отвалил от стола пристав.
— Ну, спасибо, князь, за угощение. А мне бежать надо. Ещё успею сегодня две деревни оповестить.
Ушёл пристав, оставив в глубоком раздумье Темира. Долго ходил он по горнице, вздыхал, колебался: с Аллахом оставаться или к Христу переходить? Нелёгкое это дело веру менять, ох нелёгкое. И как это царю в голову пала такая мысль немилостивая?
И невдомёк было Темиру, что сам же он когда-то этот камушек с горы толкнул, предложив Артамошке веру менять. Вот и покатился камушек вниз, всё крупнее и крупнее за собой глыбы увлекая, вот так и обвал начался. Обвал, накрывший и самого Темира. Именно это чувство испытывал мурза, словно под обвал попал, из-под которого не выбраться, не вылезти. А впрочем!..
— Князь Темир Керимович Темирканов, — повторил он вслух, наслаждаясь звучанием полного своего имени и звания. Оно слух ласкало.
Однако даже себе не хотел признаваться мурза, что лучше всего звали на крещение поместья и угодья, которые останутся за ним. А может, глядишь, ещё и прибавятся. Найдётся же какой-нибудь глупец, не захочет креститься — и его землю Темиру отпишут. Может же такое случиться? Может. А Темир — не глупец, завтра же поедет в церковь, надо только подумать, чем священника одарить, чтобы окрестил хорошо.
Глава 52ТОЛЬКО ПО СОГЛАСИЮ
Нелегко быть вдовцом молодому человеку, а окружающим от этого ни жарко ни холодно. Никого-то это не касается, кроме его одного.
Но вдовствующий царь, молодой, да ещё и бездетный, это уже дело касаемо всей державы, ибо грозит пресечением династии, а значит, великой смутой в государстве.
— Надо женить Фёдора, — решили в верхней горнице тётки и сестры царя.
— Женить, — особенно настаивала Софья Алексеевна, — пока он ещё что-то может. После смерти Агафьи совсем захирел. А Ванька? Этого дурака на престол? Вся Европа обсмеётся.
А о Петре Алексеевиче, которому уж десятый год пошёл, здесь старались не поминать: нарышкинское семя, воцарись Пётр — и конец корню Милославскому. Самый лучший и правильный выход — скорее оженить Фёдора: он родит наследника и тогда Пете не видать царства как своих ушей. Потому как полагается венец сыну передавать, не брату. А то, что сын этот ещё мал — не велика беда, родные тётки за него поправят. Всё-то у царевен было просчитано и разложено по полочкам. Дело за Фёдором. А он, как нарочно, ещё со свадьбы в верхнюю горницу ни ногой. Словно и не родной.