Под монотонное чтение сына задрёмывает Артамон Сергеевич. Казалось, и недолго дремал, очнулся, а Андрей всё бубнит, склонившись над книгой:
— «...В России полное самодержавие, повелением царским можно всё исправить и завести всё полезное. Таким образом, преобразование должно идти сверху, от самодержавной власти, русские сами не захотят добра сделать, если не будут принуждены к тому силой. Для поднятия торговли государь должен запретить иметь лавку с товарами тому купцу, который не знает грамоте и цифири. Для введения и процветания ремёсел нужен особый Приказ, который бы их ведал исключительно, нужно перевести на русский язык сочинения о ремёслах, перевести книги о земледелиях, нужно вызвать отличных ремесленников из-за границы, с правом свободного возвращения домой, но не прежде, как выучат русских молодых людей своему ремеслу. Надобно промышлять, чтоб из чужих стран привозился в Россию сырой материал и чтоб наши ремесленники его обрабатывали, и заповедать накрепко, под страхом казни, вывозить за границу сырьё...»
— Стой, Андрюша, ну-ка подумай и скажи, почему Крыжанич не советует вывозить за границу сырьё?
— Ну как, батюшка, сырьё же намного дешевле, чем предмет, из него изготовленный.
— Верно. Умница ты у меня. А ныне что у нас творится-то: лес, пеньку, железо туда за полушку отдаём, а они нам, наделав из этого нужных предметов — мебели там, ружей, полотна — из нашего-то, нам же уже за руль отдают, а то и за золото. Неужто у нас своих мастеров не найдётся? А? Мотай это себе на ус, сынок, помяни моё слово, тебе доведётся при Петре Алексеевиче служить, чтоб ты знал, где польза державы нашей лежит. Слышишь?
— Слышу, батюшка.
Нет, не давал ни себе, ни сыну покоя Артамон Сергеевич, твёрдо веря, что не только сын, но и он ещё сумеет послужить отчине. Обязательно ещё послужит.
Посвящал сына Артамон Сергеевич и в тонкости дипломатии, где в последние годы своей службы был едва ли не первым человеком в государстве — начальником Посольского приказа. О каждом государстве, соприкасавшемся с Россией, рассказывал Артамон Сергеевич самым подробнейшим образом, по памяти чертил чертежи сопредельного с Русью государства, углублялся в далёкую историю его и во взаимоотношения с Русью. Историю России, насколько помнил, рассказывал от самого Рюрика и Святослава. Долгими тёмными ночами под завывание пурги усваивал эти знания Андрей, прижимаясь к тёплому боку отца, греясь от него, набираясь ума и мужества и проникаясь его верой, что всё это скоро, очень скоро сгодится ему.
Среди зимы явился в Мезень капитан Лишуков, сперва зашёл к местному начальству сказать ему свои полномочия и показать царскую грамоту. Затем пришёл в избушку Матвеева. Пригнувшись в низеньких дверях, вошёл, поздоровался, спросил:
— Ты ли есть Матвеев Артамон Сергеевич?
— Я — Матвеев, — насторожился ссыльный. — А кто есть ты?
— Я капитан Лишуков, послан великим государем скорым гонцом к тебе объявить от его имени и имени царицы, что с тебя сняты все вины и тебе возвращено боярство. Вот, всё сказано в грамоте. Читай.
Вскочил с лавки Артамон Сергеевич, засуетился, залепетал голосом, прерывающимся от слёз подступающих:
— С-садись, капитан... Я счас... Андрюша, сынок, мне что-то очи застит... Читай ты.
Андрей взял грамоту, развернул, расправил на столе, придвинул жирничок с огоньком ближе, начал читать:
— «Великий государь Фёдор Алексеевич Великой, Малой и Белой Руси самодержец велел объявить вам, Артамону Матвееву и сыну Андрею, что царское величество, рассмотря вашу невинность и бывшее на вас ложное оклеветание и милосердуя о вас, указал вас из-за пристава освободить, московский ваш двор, подмосковные и другие вотчины и пожитки, оставшиеся за раздачею и продажею, возвратить. Сверх того жалует вам государь новую вотчину в Суздальском уезде — село Верхний Ландех с деревнями, восемьсот дворов крестьянских, и указал отпустить из Мезени в город Л ух, где ждать вам нового указу».
Андрей кончил чтение, взглянул на отца, тот плакал, слёзы градом катились по седой бороде его, и был ныне Артамон Сергеевич жалок и вроде совсем немощен. Только теперь увидел сын, как постарел отец. Поседел, сгорбился.
— Кто ж это порадел о нас? — спросил Матвеев капитана.
— То новая царица, сказывали, за тебя вступилась.
— А кто ж новая-то?
— Марфа Матвеевна Апраксина.
— Стой, стой, как ты сказал? — встрепенулся Матвеев. — Марфа?
— Да, Марфа Апраксина.
— Батюшки-светы, — всплеснул руками Артамон Сергеевич. — Так ведь она, милая моя, моя крестница. Ай умница Марфинька, что за крёстного отца вступилась. Ай умница!
— И вот ещё, — сказал капитан, подходя к столу. — Послала она тебе триста рублёв на дорогу. Вот, считай! — И высыпал деньги на стол.
Глядючи на это, растрогался Артамон Сергеевич того более, потом взял со стола три рубля, протянул Андрею.
— Ступай, сынок, отнеси Марковне, протопопице, хошь и раскольники, а всё ж люди, живые души. Да с парнем-то помирись, сирота ведь. Попроси прощения у него, чтоб зла не оставлять за собой.
Глава 55У РУКИ
В тот день новую царицу Марфу Матвеевну нарядили в торжественное платье, шитое из дорогой ткани и сплошь усыпанное жемчугами и драгоценностями. Платье оказалось столь тяжёлым, что, казалось, тянуло за плечи вниз. На голову была надета соболья шапка, объятая снаружи золотой короной, оттого тоже нелёгкая, от короны полудужья уходили вверх и сходясь наверху, заканчивались золотым крестом. От государевой шапки Мономаха царицына и отличалась этим золотым ободом, на котором россыпью высверкивали алмазы. На государевой шапке опушка была соболья, но зато крест наверху сверкал бриллиантами.
Предстояло торжество во дворце — всем быть у царицыной руки.
В государеву переднюю и царя, и царицу вели, поддерживая под руки, ближние бояре, и если б не они, юной царице трудно было бы всходить к креслам, установленным на возвышении.
Как только царь и царица вошли, все присутствующие встали и устремили взоры на них, в передней смолкли разговоры.
Наконец Фёдор и Марфа уселись в кресла. Государю были поданы в руки скипетр и держава.
Патриарх Иоаким, пришедший со всем своим синклитом — митрополитами и архиепископами, благословил государя с государыней и всех присутствующих. И царь кивнул боярину Одоевскому:
— Василий Фёдорович!
Одоевский выступил из толпы, приблизясь к царице, поклонился ей, поцеловал руку, оглядел присутствующих и начал читать.
— Князь Голицын Василий Васильевич, глава Посольского приказу.
Князь вышел из толпы, быстро взбежал к креслу царицы, поклонился и, поцеловав ей руку, сошёл вниз, пятясь.
— Князь Голицын Борис Алексеевич, — продолжал Одоевский, — начальник Приказа Казанского двора.
Князь Борис прошествовал к руке царицы с достоинством и, тоже поцеловав, воротился не спеша на своё место. Этот знал себе цену. Далее из Голицыных Одоевский представил к руке царицы князей Алексея Васильевича и Иван Алексеевича.
Затем, видимо по-родственному, он представил князей Одоевских, Никиту Ивановича и Якова Никитича. За Одоевскими к руке царицы приложились князья Хованские — Иван Андреевич, Иван Иванович и Пётр Иванович. За ними последовали представители рода Шереметевых — Василий Борисович, Василий Петрович, Пётр Васильевич Большой и Пётр Васильевич Меньшой.
У бедной Марфиньки кружилась голова от столь высоких имён и званий, кланявшихся ей и прикладывавшихся к её крохотной, ещё детской ручке. Князья Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Морозовы, Пронские, Урусовы. Знатнейшие роды прошли за эти часы перед нею — Куракины, Долгорукие, Бутурлины, Ромодановские, Пожарские, Волконские, Стрешневы, Милославские, Пушкины, Плещеевы, Львовы.
И если ещё первым она говорила заученное: «Да пребудет приязнь наша к вам», то уже последним лепетала что-то непонятное, ибо смертельно устала от этого коловращения. Фёдор заметил, как жена побледнела, взглянула на него жалко и умоляюще, и сказал Одоевскому:
— Довольно, Василий Фёдорович, на сегодня. Мы утомились. — Тут же передал державу и скипетр, стоявшим около боярам. И поднялся.
Их опять же подхватили под руки, повели вниз. И если Фёдора поддерживали, то Марфиньку почти несли, у неё подгибались ноги.
Когда в царской горнице с Марфиньки сняли тяжёлое платье, она вздохнула с облегчением и явившемуся вскоре к ней Фёдору, тоже уже разоблачившемуся от тяжёлого платья, вполне искренне сказала.
— Не хочу я его носить.
— И не надо, милая, — улыбнулся Фёдор. — Думаешь, мне легко в таком же? Я в него облачаюсь лишь в торжественных случаях, приём послов, например, или вот, как сегодня, представление тебе нашего двора.
Фёдор ласково погладил жену по голове, поцеловав в лоб, вздохнул:
— Что делать, милая, мы цари и должны отвечать сему званию.
— А почему не было твоего дяди Ивана Михайловича? Или я прозевала его?
— Нет, милая, ты не прозевала. Как мне сказали, он занедужил. Да я уже спрашивал его об ожерелье. Говорит, нашёл в Спасских воротах.
— Врёт он, врёт, — сжав кулачки, сказала Марфинька.
— Может, и врёт. Но я просил Хованского поспрошать стрельцов, и те говорят, что ожерелье валялось.
— Они все сговорились, не верю я им, не верю.
— Успокойся, милая. Найдётся твой Тиша. Куда ему деться? Утерял ожерелье. Испугался, да и сбежал.
— Не мог Тиша сбежать, не мог Батюшка давал ему вольную, но он не захотел. Он батюшку за отца родного почитает. Ах, если б я знала, — всхлипнула Марфинька и заплакала, — разве б я...
— Ну вот тебе раз, — обескураженно произнёс Фёдор, прижимая голову жены к груди. — Что уж так-то, милая?
— Они его, они его, — лепетала сквозь слёзы Марфинька. — Они его куда-то запрятали... Я уверена.
— Ну хорошо. Я завтра же велю дьяку Семёнову проверить застенки, тюрьму. Может, действительно он где-то есть.