Само же рождение каждого нового судна, большого или малого, дощаника или многопушечного фрегата, отмечается торжеством…
Ночь перед спуском фрегата на воду Апраксин, уподобляясь повивальной бабке, провел на верфи. «Как-никак, — размышлял он, — а сей фрегат — мой первенец. Да, пожалуй, и первый боевой российский корабль на Беломорье». Собственно, и ночь-то не обозначалась, как положено, мраком. Едва скрывшись за горизонтом, через час светило вновь брызнуло лучами, ярким светом озаряя стоявший на стапеле фрегат.
Невыспавшийся воевода зажмурил глаза и присел на лавку, блаженно улыбаясь в полудреме: «На Двине-то все по-чудному. В зиму, когда надобно, светило не светит и не греет, в лето все наоборот».
— Федор Матфей, — потревожил Апраксина за плечо Никлас. — Кажись, все готово, поди посмотри.
Притомленные за ночь плотники, прикрывая глаза от солнца, довольные своей работой, сидели на бревнах, а кто и растянулся поодаль на теплой стружке.
Сначала Апраксин обошел стапель, осмотрел помост — все ли убрали лишнее, какая-нибудь чурка на пути скольжения фрегата могла привести к беде. Потрогал последние крепежные подпоры, удерживаемые двумя большими клиньями.
— Поставишь на второй-то клин десятника да сам рядышком находись, — предупредил он Никласа. — Я-то буду подле государя, мало ли што стрясется.
Хватаясь за натянутый канат, Апраксин полез по сходням на фрегат. Не счесть, сколько раз забирался он по этой лесенке на строящееся судно за последний месяц.
На носу такелажники складывали в бухту просмоленный якорный канат.
— Коренной конец надежно ли закреплен? — сразу спросил он у Яна, ощупывая взглядом уходивший под палубу канат.
— Сам проверял, воевода, у киля скобой прочно скреплен, — ответил голландец.
— Останешься на судне старшим, на баке[21] находись. Не позабудь доглядеть, штоб штандарт государев вовремя вздернули на корме…
Петр пришел на шняке после полудня, с опозданием, но в хорошем настроении. Прищурился, с хитрецой подмигнул:
— Припозднился вчера с компанией, Федор. Все ли готово, как фрегат?
— Все готово, Петр Лексеич, токмо тебе подпоры вышибить.
Солнечным полднем 20 мая 1694 года на стапелях Соломбальской верфи царь выбил собственноручно подпоры. Первый российский двадцатичетырехпушечный корабль, нехотя, чуть качнувшись, набирая ход, скользнул в устье Двины, рассекая зеркальную гладь. На корме, расправляемый весенним ветерком, затрепетал полосатый, трехцветный, бело-сине-красный флаг России.
Грянули пушки, повеяло гарью от полозьев на стапелях, шипели в воде всплывшие салазки. С носа фрегата, взметнув фонтан брызг, бултыхнулся в воду якорь, с двух сторон спешили шлюпки, заводили буксиры, тянули судно к достроечной пристани. По установившейся со времен Плещеева озера традиции на верхней палубе праздновали успешный спуск и подъем флага.
Пили здоровье царя, корабельных умельцев.
После бессонной ночи Апраксин быстро захмелел; и то и дело вздремывал от усталости. Петр наполнил кружки, толкнул его в бок:
— Очнись-ка, Федя. — Встал, посмотрел на корму, где реял штандарт, на разлившуюся многокилометровую ширь Двины. — Спасибо умельцам соломбальским за сие судно, да нельзя не выпить здоровье воеводы двинского. Вижу, не токмо зело усердие его нашим помыслам и старание, но дело знает оное по-нашенски, творит по совести, смекалку являет. Здоров будь, Федор!
Не садясь, переждав, пока все угомонятся, добавил:
— А имя судну нарекаем по второму апостолу — «Святой Павел».
За столом разом загалдели, потянулись поздравлять Апраксина. Меншиков, как всегда, ревниво, но без зависти поздравил первым.
— Будь здрав, воевода, люб ты мне.
«Однако хамоват становится Алексашка», — чокаясь, подумал Апраксин.
— Сколь долго в отделке будет судно? — хрустя любимым соленым лимоном, спросил Петр сидевшего напротив Никласа.
Голландский мастер, как всегда, ответил не сразу, немного подумал:
— Видимо, господин шхипер, не менее месяца займет. — И пояснил: — Надобно мачты подогнать по месту, установить такелаж, оснастить, паруса проверить. Еще спасибо, что не течет корпус.
Пир на корабле затянулся, но никто не заметил позднего часа. На голубом небе не было ни облачка, красно-медный диск солнца катился по горизонту, не помышляя скрываться из глаз.
Петр посмотрел на Апраксина, будто спрашивал.
— Дай Бог нам достроиться за это время. — Воевода поддержал Никласа. — К тому же все одно, торопиться пока некуда. Фрегат из Голландии неведомо когда будет.
Еще в Москве на совете с «адмиралами» царь обговорил идти в плавание на новом фрегате.
— Добро, — согласился царь, — будем ждать вестей от Виниуса. А пока суть да дело, пойдем-ка на Соловки, навестим преподобного Фирса, как думаешь, владыко? — обратился царь к Афанасию.
Афанасий перевел взгляд на Апраксина.
— Там, государь (Петр поморщился, но не перебил), твой воевода уже погостил, нынче твоя очередь.
Царь неожиданно резко дернулся в сторону, недовольно прищурился:
— Как так, Федор, когда ты поспел?
Не любил Петр, когда его в чем-то упреждали, да еще без его ведома. А тут еще в таком деле, как море. Царь засопел, схватил огурец, заиграл желваками.
Афанасий добродушно проговорил, прерывая молчание:
— Каждому христианину, государь, не заказана дорога в церковь. Воевода монастырю Соловецкому как правитель дань принес.
Петр ухмыльнулся:
— Ну, это дело другое. Меня-то архимандрит жалует?
— На Соловках, государь, преподобный настоятель с нетерпением ожидает приезда высоких гостей. Неделю, как он прислал кочь для вашего отвозу в обитель.
— А мы на своей посудине, «Святом Петре», туда двинемся, а кочь пущай следом идет, нам веселей станет. — Петр оглядел сидевших за столом. — Возьмем немногих. Тебе, Федор, там делать нечего, упредил-таки меня. — Он посмотрел на боярина Стрешнева. — Ты, Тихон, в прошлый раз с нами не был, Франца прихватим, Никита, князь-кесарь наш Бахусов, Алексашка с Захарием. — Петр повернулся к Афанасию. — А ты, владыко, пойдешь с нами?
Афанасий улыбнулся, словно ждал этого вопроса:
— Как не пойти, государь, с тобой, ежели сам жалуешь. Святое мое дело благословение Божье к тебе приветить.
— Быть по сему, а своих дьяконов сам определишь, да и нашего духовника не забудь.
На другой день обедали на «Святом Петре». Яхта стояла у пристани, грузили провизию, тянули такелаж, проверяли паруса. Команда обновилась, не было прошлогодних потешных, кроме Скляева и Меншикова. Отыскали Енсена и Прохора. Оказалось, что деверь на Соловках не был ни разу. Апраксин нашелся:
— Часть матроз возьмем с коча монастырского и кормщика, он те места должон знать.
Накануне на яхте пировали, Петр пригласил за стол всех попутчиков. По привычке заставлял всех пить, даже через силу. В этом деле послушным помощником шкипера, как всегда, оказался Никита Зотов. После возвращения из ссылки он исподволь превратился из духовного наставника в прошлом в патриарха пьяных застолий.
— Никитушка, штой-то Захарий наш отстает от компании, подлей ему секты[22], — входя в роль, командовал царь.
Захмелевший с непривычки доктор долго отказывался:
— Петр Алексеевич, невмоготу, душно.
В самом деле припекало, ветер стих, палуба раскалилась.
— А ты выпей, легче станет, — шутил Петр, подмигивая Никите, — выйди на палубу, там проветришься.
— Пей, тебя государь жалует, — тыкая полной кружкой под нос Гульста, подначивал Никита.
Все-таки заставили выпить…
Покидали Архангельский в день рождения шкипера, после обеда.
На яхте прибавилось пассажиров. Афанасий прихватил ризничего и дьякона. С ними появился и кормщик, служка Соловецкого монастыря. Бухнулся в ноги царю.
— Подойди, — поднял кивком Петр, цепким взглядом ощупывая кряжистого, лохматого монастырского служку, не торопясь спрашивать, кто, откуда.
— Антипка, сын Тимофеев, мы сумские, при монастыре.
— Путь ведаешь?
— Знамо. Сызмальства кажинное лето от Соловков по Беломорью в окиян да на Колу хаживаем.
От пристани соловецкая кочь отваливала сама, а яхту пришлось буксировать шлюпкой на стремнину. Ветер затих, паруса обвисли и только течение и начавшийся отлив потащили «Святого Петра» вниз по реке.
Апраксин и Гордон с провожающими долго стояли на пристани, пока яхта и карбас не исчезли за поворотом…
Апраксин пригласил Гордона:
— Прошу, Петр Иванович, откушать, поведаешь мне новости стольного города.
Генерал хлопнул себя по лбу:
— Тебе поклон братец передавал, да я запамятовал.
Сидели долго, Гордон остался ночевать. Наутро за Гордоном пришел его зять, полковник Снивенс.
— Пошли с нами, воевода, — пригласил Гордон.
Уговаривать Апраксина не пришлось, соскучился он по общению с давними друзьями.
— Заеду на съезжую — и к вам тотчас.
На съезжей Озеров, как обычно, доложил о делах. Апраксин направился было к двери, но она распахнулась, и на пороге появился Лефорт. Обычно краснощекий, веселый, Франц сейчас не походил на себя. Осунувшийся и бледный, с обмякшей фигурой, он растерянно смотрел покрасневшими глазами на Апраксина.
— Беда, Федор, Гульст помер, никто не видел, ночью преставился.
Апраксин оторопел, перекрестился, потом усадил Лефорта, и тот рассказал, как все случилось.
— Видимо, сердце не выдержало, — виновато закончил Франц.
…Хоронили царского лекаря на другой день. Ясное с утра небо к полудню заволокло рваными тучами. Западный ветер крепчал. Пастор на лютеранском кладбище, придерживая шляпу, спешил прочитать молитву. Порывы ветра рвали полы его сутаны, засыпали сухой землей лица людей, провожавших в последний путь Гульста.
Поминали усопшего по-православному у воеводы. За окном бушевал ураганный ветер. На поминках больше говорил Лефорт, он хорошо знал покойного Гульста, ценил его добросовестность, лекарские способности.