Говорил он негромко, несколько приглушенным голосом, но выразительно, отчеканивая каждую фразу, и это производило сильное впечатление.
– Да, в появлении Пушкина для всех нас, русских, есть нечто бесспорно пророческое, – продолжал свою речь Достоевский, заглядывая по временам в свои записки, но почти не пользуясь ими. – Ни один писатель, ни прежде, ни после него, не соединялся так задушевно, так родственно с народом своим, как Пушкин. Были громадной величины гении, но, не было ни одного, который обладал бы такой способностью к всемирной отзывчивости, как Пушкин. И эту способность, главнейшую способность национальности нашей, он разделяет с народом своим.
По мере продолжения речи голос Достоевского становился все громче, лицо – вдохновеннее, жесты – увереннее, и вскоре он полностью завладел вниманием всего зрительного зала. Его слушали, не шелохнувшись, в полной тишине, затаив дыхание.
– Пушкин предчувствовал великое грядущее назначение наше. Стать настоящим русским, может быть, и значит стать братом всех людей, – продолжал Достоевский.
Татьяну из поэмы «Евгений Онегин» Достоевский назвал «апофеозом» русской женщины.
– Такой красоты положительный тип русской женщины уже и не повторялся в нашей литературе. Кроме, пожалуй, Лизы в «Дворянском гнезде» Тургенева.
При этих словах Тургенев «закрыл лицо руками и вдруг тихо зарыдал», – вспоминал присутствовавший на этом вечере Дмитрий Николаевич Любимов (1864–1942), в то время совсем молодой воспитанник Московского лицея. Достоевский говорил долго. Приводил наизусть выдержки из стихов и поэм Пушкина. А зал слушал его с неослабевающим вниманием. Не только и не столько смысл выступления, «сколько интонация голоса и экспрессия оказывали глубокое воздействие на аудиторию» (Ф.Б. Тарасов). Свое выступление Достоевский закончил словами:
– Пусть наша земля нищая, но ведь нищую землю в рабском виде исходил, благословляя, Христос. Если бы Пушкин жил дольше, он успел бы разъяснить нам всю правду стремлений наших. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и, бесспорно, унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь, без него, эту тайну разгадываем.
Не успел еще Достоевский сойти с кафедры, как зал разразился овацией и восторженными возгласами. «Кричали и хлопали буквально все и в зале, и на эстраде. В зале стоял такой рев, что, казалось, стены рухнут» (Д.Н. Любимов). А Тургенев уже шел к нему с объятиями. Они расцеловались и оба прослезились. Так возобновилась дружба двух великих русских писателей, которые много лет были во взаимной вражде. Аксаков Иван Сергеевич должен был выступать после Достоевского, но он заявил:
– Я не могу говорить после Достоевского. Я считаю речь Федора Михайловича событием в нашей литературе. Он показал истинное значение Пушкина. Все разъяснено и ясно.
Овации зала произвели на Достоевского потрясающее впечатление. Его охватило не просто радостное волнение, а настоящий восторг. Он пошел за кулисы, но толпа молодежи окружила его с выражением своего восхищения. А один студент упал перед ним и потерял сознание.
Зал снова и снова вызывал Достоевского. Его вывели на сцену. Две женщины внесли огромный венок и поставили сзади него, окружив писателя как ореолом. Этот венок в тот же вечер привезли Достоевскому в гостиницу, а он возложил его к памятнику Пушкину.
В письме к жене Анне Григорьевне Достоевский писал: «Я бросился спасаться за кулисы, но туда прибежали студенты. Один из них в слезах упал передо мною в истерике и лишился чувств». Далее Достоевский пишет, что был очень взволнован, всю ночь не спал, «сердце сильно стучало, и дыхание было несвободным»».
Жена журналиста Алексея Ивановича Суворина – Анна Ивановна Суворина, присутствовавшая на торжественном вечере, в своих воспоминаниях писала: «Достоевский удивительно читал и говорил вдохновенно. Девушки падали на колени перед ним и целовали руки. Торжество закончилось апофеозом Достоевского, и всё перед ним побледнело, такова была сила его слова».
В последующие дни Достоевский делал визиты к друзьям или принимал их у себя в гостиничном номере. К семье, которая находилась в Старой Русе, вернулся только через 22 дня. А 7 октября он с семьей был уже в Петербурге.
Историк и публицист Константин Дмитриевич Кавелин выразил свое отношение к речи Достоевского в открытом письме к нему: «Ваша восторженная речь в Москве по случаю открытия памятника Пушкину произвела потрясающее впечатление в слушателях самых разных лагерей. Вопросы, которых Вы коснулись с Вашим необыкновенным талантом, всегдашней искренностью и глубокой убежденностью, назрели в умах и сердцах мыслящих людей в России и живо их затрагивают».
Не успел еще Федор Михайлович прийти в себя от невиданного триумфа, как в прессе стали появляться статьи, осуждавшие его речь на Пушкинском празднике. Его жена Анна Григорьевна писала в воспоминаниях: «На Федора Михайловича обрушилась лавина газетных и журнальных обвинений, опровержений, клевет и даже ругательств».
Редактор «Отечественных записок» писатель Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин на празднике не присутствовал и речи Достоевского не слышал, тем не менее написал литературному критику Николаю Константиновичу Михайловскому и Александру Николаевичу Островскому: «Праздник вызвал у меня недоумение, так как торжество имело мало отношения к самому Пушкину. По-видимому, умный Тургенев и безумный Достоевский надували публику и сумели похитить у Пушкина праздник в свою пользу».
Для такого безапелляционного заявления нужно было услышать хотя бы отрывок речи Достоевского, ведь на слушателей производит впечатление не только и не столько содержание речи, сколько, как писал И.И. Попов, «форма изложения и темпераментность выступления».
Несмотря на то что эти выпады были немногочисленными, они глубоко ранили чувствительного ко всякой критике Достоевского. В письме к профессору О.Ф. Миллеру он писал: «За мое же слово в Москве – видите, как мне досталось от нашей прессы, точно я совершил воровство, мошенничество или подлог».
Вскоре после этих неприятностей у него случились два тяжелых судорожных припадка. Но через несколько дней он был уже в состоянии выступать на вечерах, на которые его почти беспрерывно приглашали. Все его выступления заканчивались овациями. Одновременно он работал над «Дневником писателя» и заканчивал роман «Братья Карамазовы».
Глава 16Закат жизни
Все ближе подходит предел
Природой отмеренных сроков.
«Неумолимый времени закон» (Утесов) обрекает человека на смерть. Бессмертными остаются только его дела. «Какой бы длиной не была жизнь человека, он все равно умрет. Финал предначертан», – писал в конце ХХ века литератор Юрий Кувалдин.
К концу 70-х годов ХIХ века Достоевский был одним из популярнейших писателей в России. Семейная жизнь его оставалась благополучной. У него была крепкая семья, любящая и заботливая жена, оберегавшая его здоровье и заботившаяся о благополучии в семье. Она родила 4 детей, из них в живых осталось двое – Люба и Федор. Благодаря ее хлопотам уже в 1878 году были выплачены все кредиты. Они приобрели небольшое загородное имение – выкупили то, в котором раньше отдыхали в летнее время. Большого богатства в семье не было, но и нужды тоже.
На 59-м году жизни здоровье Федора Михайловича сильно пошатнулось. Особенно подкосила его смерть младшего сына, которая стала для него самой тяжелой душевной травмой. Этот удар был непосильным для его немолодого сердца. В 59 лет он выглядел стариком. Обострились все прежние болезни – бронхит, эмфизема легких, сердечная недостаточность, подагра. Последний год его часто видели сидевшим в ограде Владимирской церкви в согбенной позе, опиравшимся на зонтик. Сгорбленный, худой, с изможденным лицом, ввалившимися глазами, он производил впечатление тяжелобольного человека. Частые приступы кашля сотрясали его грудь.
Последние 5 лет Федор Михайлович страдал одышкой. На ухудшение здоровья влияли вредные привычки: частое, почти беспрерывное курение, употребление крепкого чая и кофе, а также изнурительный умственный труд. Последний год ухудшилась память, особенно, как отмечала Анна Григорьевна, на имена и лица, и «он нажил себе немало врагов тем, что не узнавал людей в лицо, забывчивость ставила его иногда в неудобное положение».
Несмотря на плохое самочувствие, неукротимая жажда творчества не покидала великого писателя ни на минуту, и он работал до изнеможения, просиживая почти до утра за письменным столом. Даже незадолго до своей кончины он все еще старался понять окружающий мир жизни и сущность человека, причастного к этому миру. Он сумел постичь даже сущность детской души. Накануне кончины он послал в издательство последний номер «Дневника писателя».
Друг Достоевского, журналист и книгоиздатель Суворин Алексей Сергеевич писал, что «ожидание смерти присутствовало в его сознании задолго до кончины. Он постоянно был как бы накануне смерти». В то же время был «живой, подвижный, кипел замыслами и мало думал о покое». Ежедневно был погружен в творческую работу. Задумал писать продолжение «Братьев Карамазовых».
25 января 1881 года к нему обратился профессор Петербургского университета Орест Федорович Миллер с просьбой выступить на литературном вечере 29 января (в день кончины Пушкина). Несмотря на занятость своими литературными делами, он согласился выступить перед студентами. В этот же день были другие посетители, и он успевал после беседы с ними уделить внимание детям, просмотреть почту и газеты. По своему темпераменту не мог быть спокойным, предаваться праздности.
Ночью Федор Михайлович, как обычно, работал за письменным столом. Случайно выронил подставку для пера. Чтобы ее достать, ему пришлось сдвинуть тяжелую этажерку. После чего у него, по словам Анны Григорьевны, «пошла горлом кровь». 26 января кровотечение повторялось несколько раз. Был осмотрен терапевтом-профессором Дмитрием Ивановичем Кошлаковым, который предписал ему полный покой, глотание кусочков льда. Ему запретили не только двигаться, но даже громко разговаривать. Кровотечение уменьшилось. Ночью у его постели дежурил доктор Яков Богданович фон Бретцель. 27 января кровотечения не было, и он спокойно заснул. Но Достоевс