— «Вояжер!» — вдруг фыркнул Сумароков и, добродушно улыбаясь, с расстановкой произнес: — Мейн муж кам домой, стиг через забор унд филь инс грязь…
Все обернулись к Александру Петровичу, которого знали как завзятого шутника, каламбуриста и остроумного разговорщика. Он тем временем сделал серьезную мину и строгим голосом, неожиданно шагнув навстречу вошедшей в комнату с подносом Аграфене Дмитревской, наставительно проговорил:
— Я в дистракции и дезеспере, аманта моя сделала мне инфиделите, а я ку сюр против риваля своего буду реванжироваться.
Аграфена, на секунду смутившись, удивленно застыла, а потом весело рассмеялась:
— Сейчас мы дистракцию вам поправим, прошу к столу.
Александр Петрович, подойдя к Чемесову, взял его под руку и, уводя в сторону, темпераментно заговорил:
— Прости меня, старого забияку и придиру, но зачем же уродовать нам язык наш природный. На что нам вводить чужие слова? Чужие слова всегда странны будут — введут лишь слабость и безобразие в сильный и прекрасный наш язык. А то еще страннее, когда мы называем или еще и пишем чужими странными словами то, чему у нас есть точные свои названия. Ну почему вместо «вояжер» не сказать путешественник? У нас свой древний и несмешанный язык. Новомодное употребление чужих слов, а особливо без необходимости, есть не обогащение, а порча языка.
Е. П. Чемесов. С рисунка Де Велли.
Автопортрет.
Гравюра резцом. Середина XVIII в.
Федор Григорьевич, рассаживая гостей за столом, огорчался, что опаздывает Козицкий.
— Не он ли, — сказал кто-то, обратив внимание на стук лошадиных копыт у подъезда.
Волков подошел к окну, сквозь листву сирени в палисаднике увидел широкую спину с дощечкой из белой жести между плечами. По дощечке с номером, по желтому широкому кушаку и желтой же ленте на шляпе узнал извозчика. У дрожек, протягивая вознице деньги, стоял высокий, подтянутый, в нарядном сером камзоле долгожданный Григорий Васильевич.
Душой вечера были Сумароков и Волков. Александр Петрович блистал красноречием и был неистощим на смешные истории, шутки и анекдоты. Потом его попросили почитать пародии, которых он считался искуснейшим мастером.
И Сумароков с важной миной на лице и едва заметной лукавинкой в глазах, выпятив грудь и оттопырив нижнюю губу, стал декламировать пародию на высокий стиль распространенного в литературе тех лет жанра торжественной оды:
…Ефес горит, Дамаск пылает,
Тремя Цербер гортаньми лает,
Средьземный возжигает понт…
Весь рот я, музы, разеваю,
И столько хитро воспеваю,
Что песни не пойму и сам.
— Ядовито пишет Александр Петрович, этих стихов Михайло Васильевич ему никак простить не может, «вздорными одами» ругает, — тихо заметил Козицкий рядом сидевшему Волкову.
Фронтиспис и титульный лист «Собрания разных сочинений…» М. В. Ломоносова.
1757.
— Эх, если бы они заодно были, ведь и враги, и друзья-то у них общие. И плен немецко-французский две такие головы пресветлые ломили бы куда успешнее, если бы сообща действовали, — сразу, перестав улыбаться, отозвался Федор Григорьевич.
— Сам Шувалов, сколь ни старался помирить Ломоносова с Сумароковым, — ничего не вышло, — ответил Козицкий.
Кто-то крикнул:
— А ведь сегодня день Петра и Павла. Не грех помянуть бы добрым словом нашего отечественного, которого народ великим нарек.
Снова обратились к Александру Петровичу, отец которого был крестником императора, — знали про его стихи, посвященные Петру. Но тот решительно отказался и махнул рукой в сторону Волкова:
— Пусть он прочтет, ода его, Петру Великому посвященная, зело хороша.
Волков — литературой он начал заниматься еще в Ярославле — продолжал, хотя и урывками, сочинительствовать. Писал стихи, эпиграммы, делал переводы пьес иностранных. В прошлом еще году закончил оду, Петру посвященную, показал Сумарокову. Ее тот теперь и припомнил.
Федор Григорьевич не заставил себя упрашивать. Глотнув теплого сбитню — смочить горло, — он встал из-за стола и мягко, конфузливо улыбаясь, пошел на средину комнаты. Обычно сдержанный и немногословный (с первого взгляда мог показаться даже суровым и угрюмым), Волков преображался в приятельском кругу, становился открытым, веселым, в шутках и юморе не уступал Сумарокову… Смолкли голоса, наступила тишина. Откинув со лба прядь темно-русых, вьющихся волос, Волков медленно, сосредоточиваясь, провел рукой по лицу, начал читать. И голос удивительной мелодичности и мощи полился, зазвенел, то взмывая, то падая, заполняя собой пространство, властно подчиняя слушателей, проникая в самое сердце. То был голос лучшего, прославленного декламатора, первого актера российской сцены.
Волков читал вдохновенно. Умные карие глаза горели огнем. Перед слушателями развертывались картины деяний Петра, положившего начало небывалым по размаху преобразованиям. Все они, и современники, и наследники его реформ были и есть участники и творцы новой судьбы отечества, мятежной и стремительной эпохи «великого метаморфозиса, или Превращения России», мощным рывком снова вышедшей на арену мировой истории…
— А и впрямь, сам словно Петр, лицом схож, — шепнул Мотонис Козицкому; оба с восхищением глядели на Волкова.
А потом пели песни. Сначала народные, потом на стихи Сумарокова. Федор Григорьевич сидел за клавикордами, его проникновенный, с переливами баритон вел за собой остальные голоса.
— Теперь «О златом веке», Федор Григорьевич, просим, — подойдя к Волкову и положив на плечо ему руку, сказал Мотонис.
Его поддержали. Радостно заблестели глаза у стоящего рядом юноши — то был недавно принятый в труппу Михаил Чулков, он обожал пение и стихи. Песню эту, тоже сочиненную Федором Григорьевичем, знали и любили за раздольный с грустью мотив, за тоскующие по счастливому веку слова. Большие мускулистые руки артиста (у нашего Федора кулаки пудовые, говаривали его братья) снова опустились на клавиши. Цепкими сильными пальцами Волков взял несколько аккордов.
Станем, братцы, петь старую песню,
Как живали в первом веке люди…
Обступившие музыканта друзья подхватили припев, повторяя его после каждых двух строк песни: «О, златые, золотые веки! В вас счастливо жили человеки».
Расходились поздним вечером, благо ночи в июне светлые, белые, — как любовно говаривали петербуржцы. Всей компанией вышли к Неве. Облокотись о деревянные перила набережной, дышали речной прохладой, любовались нежными, дымчато-розовыми красками горизонта на западе, где недавно опустилось солнце. Напротив на якорях стояли два больших парусника. По темной поверхности реки расходились круги — всплескивала рыба. Над самой водой с гортанными криками носились чайки. Вдруг кто-то испуганно вскрикнул:
— Смотрите!
Все обернулись: в противоположной стороне за домами поднимался к небу, стремительно увеличиваясь, столб густого черного дыма.
Пожар! В те времена, казалось, ничего не могло быть страшнее для горожан.
И. Розонов. С неизвестного оригинала.
Портрет М. Д. Чулкова.
Гравюра пунктиром. XIX в.
Волков и еще несколько человек быстро пошли вперед по набережной, — горело, видимо, в районе таможни и биржи. Там, у главных торговых пристаней находился кладовой гостиный двор, где хранились привозные и отправляемые за море товары. С Адмиралтейской стороны по Исаакиевскому мосту вскачь, с колокольным боем уже неслось несколько пожарных повозок. За зданием Двенадцати коллегий идущие свернули налево, к площади, где стоял высокий полосатый столб с навесом, у которого глашатаи обычно читали народу правительственные указы. Навстречу двигались десятки запряженных порожних телег, — располагавшиеся неподалеку постоем торговые ямщики уводили лошадей подальше от огня. На площади росла толпа сбегавшихся отовсюду людей. Горели амбары с пенькой и льном. Волков с друзьями подошел ближе. Какой-то седобородый старик, истово крестясь, говорил:
— Такого пожара злого не было на Васильевском острову с императора Петра, с тысяча семьсот двадцать третьего года…
Е. Внуков. С оригинала М. И. Махаева.
Проспект государственных коллегий.
Гравюра резцом и офортом. Середина XVIII в.
В толпе спорили, доискиваясь причины огня. Шелестел слушок, что стражники спьяну уснули.
— Поджог это, — негромко, но убежденно сказал аккуратно одетый человек средних лет. — Иноземным купцам русская пенька и лен помехой стали. На европейских биржах делали фальшивые публикации, будто русская пенька хуже польской. Ан не помогло. Пенька-то — самый надежный артикул нашей отпускной торговли. Товар отменный, по качеству много выше заморского. Вот и наняли нехристей на черное дело — ударить разом по российской коммерции.
Фрагмент.
— А ведь он прав. — Волков кивнул на человека. — Скорей всего так оно и есть.
«Опять иноземные канальи, вот уж истинно клопы и блохи, да что блохи — крокодилы», — думал он с гневом. Сколько ж людей разорит, сколько по миру пустит этот огонь! Ох сторожа расейские — чтоб им пусто было. Разини! Все водка проклятая. Вот уж полтора века, как завезли ее польские корчмари, на нашу голову. Что ни праздник, то пьянство. Кабаков развелось! В Петербурге ни одной улицы без винного погреба уже не осталось. Впрочем, сами тоже хороши — среди мужичков, охочих до хмеля, такие лихачи есть… Мало еще их кошками дерут на съезжих! Что говорить — «те минули златые веки!..»
В несколько часов пожар истребил расположенные по Малой Неве в пяти корпусах восемьдесят три амбара с пенькой и льном да у причалов много барок с товаром. Ветер был западный, в сторону реки. Российская торговля понесла огромный убыток — с лишком на миллион рублей.