Том не стал спорить. Это было бесполезно. Мать никогда не поймет, но сам он наконец понял.
Выйдя от матери, он снова проверил телефон: «Доставлено, но не прочитано». Еще раз попытался дозвониться, однако Алиса не ответила. Он сел в машину, глубоко вдохнул и медленно выдохнул, как делают, просыпаясь, монахи Шаолиня. Что-то изменилось: признание своей негодности наполнило его блаженством с нотками ностальгии. Он подумал, что такое ощущение, наверно, испытывают, умирая от холода.
От охватившего его покоя создалось впечатление, что терять ему нечего, и он решил поехать к Алисе домой. Том не знал, где она живет, но поиск по справочнику «118.712fr» выдал ему адрес. Он ввел его в навигатор своего телефона и поехал, следуя указаниям механического голоса. Как приятно было смириться с заурядной судьбой, какое умиротворение даровал отказ от всех амбиций! Он вдруг почувствовал себя как достигший пробуждения Сиддхартха в романе Германа Гессе, пусть рушится мир, пусть опишут его мебель, квартиру, вынут позвоночник и конфискуют глаза, ему плевать, он — лишь молекула, на короткое время живущая в огромной вибрации мира. В унисон его мыслям радио передавало «Песни об умерших детях» Густава Малера, это было невыносимо грустно, он подумал обо всех своих книгах, с таким трудом написанных и ныне забытых, и сказал себе, что, наверно, надо их похоронить, как умерших детей, да, он положит все хранящиеся дома экземпляры в чемодан, выроет яму в лесу, и там будет их могила.
Эта мысль очень ему понравилась, и он решил сегодня же купить лопату.
Голос из навигатора сообщил ему, что он приехал по адресу. Том остановился перед небольшим и довольно неказистым домом на углу двух улиц, тоже неказистых. Он припарковался, нашел звонок с именем Алисы и позвонил.
Был конец дня, он понятия не имел, дома ли Алиса в этот час и в этот день, он, в сущности, очень мало знал о ее жизни, может быть, она сбежала с Агатой, а может, как он думал сегодня утром, в тюрьме. Но в домофоне раздался детский голос:
— Кто там?
— Э-э… Это Том, друг Алисы.
— А… Мамы нет дома… Она в больнице… Вернется через час.
— В больнице?
— Да. Хотите подняться?
Том поколебался, но все же сказал:
— Да… Я подождал бы ее, если не помешаю.
Дверь подъезда открылась. Он поднялся на лестничный пролет. В дверном проеме стоял мальчик лет восьми-девяти.
— Ты Ахилл? — спросил Том.
— Да, мама говорила вам обо мне? — сказал мальчик, впуская его.
Квартирка была крошечная. Гостиная/столовая четыре метра на три с единственным окном, выходящим на улицу, в глубине узкий темный коридорчик, который, должно быть, вел в спальни и в ванную.
— Да, она мне много о тебе говорила.
— А как вас зовут?
— Том.
— А, да, вы писатель. Это вы поможете ей написать роман?
Том кивнул. Ему не хотелось объяснять ребенку, что вот уже час, как он больше не писатель. Он спросил:
— Что с твоей мамой? Почему она в больнице?
— Это с Агатой. Дочкой ее друзей. Она сейчас живет с нами и заболела. У нее был менингит.
— Менингит?
— Да, ей было очень плохо. Она могла умереть! Но сейчас, слава Богу, уже лучше. Ее выпишут завтра или послезавтра. Мама весь день с ней в больнице, а вечером возвращается побыть со мной.
— Я уже два дня пытаюсь дозвониться твоей маме! Вот почему она не отвечала!
— Не знаю… Наверно… Сегодня она забыла свой телефон дома, а в больнице телефоны все равно запрещены, и потом, когда она возвращается, то пишет и ничего вокруг не замечает.
— Пишет? Ты знаешь, что она пишет?
— Она пишет роман. Приходит домой, садится сюда, — Ахилл показал на ноутбук на обеденном столе, — и пишет… Всю ночь. Утром я просыпаюсь, а она все еще пишет. Когда я ухожу в школу, она выходит со мной и идет в больницу к Агате.
— Она, наверно, совсем вымоталась!
— Она сказала мне, что немного спит в больнице. Сказала, что там есть большие кресла, специально для родителей, когда они устали.
Том посмотрел на компьютер.
— Если хотите, можете почитать, пока ее ждете, — предложил Ахилл.
— Нет! Я не буду! Это личное, понимаешь?
— Ну, не знаю… Я думал, что вы делаете эту работу вдвоем.
На самом деле Тому очень хотелось прочесть, что могла написать Алиса за эти две ночи.
— Ладно, я только взгляну. Надеюсь, она не рассердится.
— Не рассердится, она вас любит.
— Это она тебе сказала?
— Да, она сказала, что вы очень умный и она счастлива, что встретила вас.
— Это еще не значит, что она меня любит.
— Не знаю. Ладно, мне надо делать уроки. Так что вы можете просто ее подождать. Или подождать и почитать.
Ахилл достал из портфеля тетради и положил их на обеденный стол. Том сел рядом, посмотрел на ноутбук и открыл его.
— Я так и знал, что вы будете читать! — сказал Ахилл.
Том подумал, что этот ребенок умен не по годам. Он пригляделся к нему, мальчик очень походил на Алису: подбородок, форма глаз, рот, пожалуй, тоже.
Потом он начал читать.
Часть пятая
1. Руки дровосека
Алиса, как и все, слышала рассказы о писателях, постепенно погрязавших в наркотиках, пьянстве и безумии. Она не помнила имен, кажется, Бодлер, кажется, Эдгар Аллан По, такого типа авторы… Она слышала о них, но никогда по-настоящему не верила в этот образ писателя, бродящего по квартире, где все вверх дном, небритого, немытого, лохматого, с запавшими от ночных глюков глазами, с изнуренным телом и с пылающей душой.
В сущности, она всегда думала, что «писать роман» — не такая уж тяжелая работа, а уж тяжелых работ она знала немало: продавать обувь, мыть офисы, проводить инвентаризацию в магазине «Сделай сам», трахаться с незнакомцами и все другие тухлые подработки, за которые она бралась в последние годы, оставшиеся в ее памяти, каждая на свой манер, подлинным мучением. Мир был полон тяжелых работ, к которым скверно устроенная экономическая система толкала мужчин и женщин: делать канцерогенные гамбургеры, убивать животных на бойнях, охранять склады с ядовитыми и бесполезными веществами, контролировать пассажиропоток в метро, продавать промышленную выпечку в подвалах торговых центров, прочищать анусы в клиниках эстетической хирургии, выносить чужую помойку и еще много, много работ, унижающих дух и калечащих тело. Для Алисы писать представлялось домашним, уютным занятием, это была «удаленка». И потом, это занятие, в силу почти священной ауры, окружавшей писателя, представлялось ей деятельностью «социально значимой»: школы носили имена писателей, но ни одной школе не было присвоено имя биржевого маклера или трейдера из Сити. Короче говоря, деградация физического и душевного здоровья писателя казалась ей фантазмом или, может быть, кокетством, ни в коей мере не отражающим действительность. Но в эти два дня или, вернее, две ночи работы Алисе пришлось пересмотреть свое мнение о том, что такое писать роман. Была первая ночь, та, в которую Агата заболела менингитом, в эту ночь она по-настоящему начала писать. Это был странный момент, когда ей показалось, что история высасывает, подобно вампиру, часть ее самой. С другой стороны, история, высосавшая часть ее, симметричным движением проникла в ее, Алисин, ум, и эта часть истории, угнездившись в ней, теперь подняла шум и гам, устроила полный хаос, совершенно не считаясь с тем, что происходило в реальной жизни Алисы, например со скоротечным менингитом, грозившим убить крошечную девочку.
В общем, с этими ее частями, которые куда-то уходили, и кусками романа, враставшими внутрь, Алиса теперь чувствовала себя не совсем Алисой.
За две ночи это ощущение распада усилилось. Днем, задремав в кресле педиатрического отделения больницы, она была одновременно там и не там, наполовину в педиатрическом отделении, наполовину в номере отеля «Кастель Монастеро». Вечером, когда она возвращалась домой и Ахилл рассказывал ей про свой день, она тоже была не совсем с ним. Она старалась, потому что больше, чем когда-либо, чувствовала себя плохой хозяйкой и плохой матерью, но силы, внедрившиеся в ее ум, были такими мощными, что она никак не могла им противостоять, — с тем же успехом можно было пытаться удержать прилив руками. Она спрашивала: «Как прошел день?», но не слышала ответа Ахилла, который терялся за шумом, поднятым растущей в ее голове историей. Она спрашивала: «Ты голоден? Хочешь поесть попозже?» и через минуту снова задавала тот же вопрос, потому что забывала, что уже спрашивала: «Ты голоден? Хочешь поесть попозже?» Эти странности смешили Ахилла, но Алису пугали, и она старалась взять себя в руки; когда Ахилл попросил ее повторить с ним задание по географии, она села очень прямо напротив него и приготовилась слушать, но едва он заговорил о Луаре, Сене и Гаронне, как ее внимание рассеялось и ее перебросило в пространственно-временные рамки начатого романа. Ахилл этого не заметил, но она ругала себя и клялась исправиться (но как?), скоро, как можно скорее, как только придет в себя, если вообще когда-нибудь придет.
А потом, когда ужин был съеден и посуда наскоро вымыта, она открывала ноутбук и, с жадностью потерпевшего кораблекрушение, изголодавшегося за долгие месяцы в открытом море, принималась писать. И тогда, как это было в первую ночь, она уносилась далеко от себя, куда-то вне времени и пространства, она не помнила, кто она, забывала свою жизнь с ее проблемами; забывала, что у нее есть сынишка, за которого в обычное время она отдала бы свои глаза; забывала, что в момент безумия и отчаяния похитила крошечную девочку и, сама того не желая, полюбила ее истинно, глубоко, бесконечно, как родную дочь; забывала больницу, забывала про страх перед будущим; забывала про боль в спине и тяжесть в ногах; забывала, что она уже старая; забывала даже, что пишет, что ее пальцы стучат по клавиатуре компьютера, она просто была не здесь, она была там, где существовала только рождающаяся история.
Эту историю (и это было странное чувство) будто сочинила не совсем она, эта история была в какой-то мере ее собственной жизнью. Как ребенок, который должен родиться. Да, история — это и есть ребенок, который должен родиться. Мать только отчасти его автор.