Собственно, именно это столпотворение самопрезентаций и мнений иногда трактуется как ситуация постправды, фейковой информации. Между тем, речь идет об изначальной особенности коммуникации, которая, благодаря современным технологиям, вышла на первый план. Речь идет о широчайших возможностях позиционирования самосознания (идентичности) «от первого лица», погружения его в контекст публичной социальной коммуникации, где оно уже в формате «от третьего лица» (как идентификация) получает обратную связь в виде позитивных и негативных оценок.
В этом плане любой контент социальной коммуникации в каком-то смысле фейкоподобен, а современные коммуникативные практики способствуют не столько консолидации социума, сколько его дивергенции и ширящемуся на этой основе недоверия.
Между тем, именно доверие, с самого начала истории homo sapiens было платформой, расширение которой способствовало выживанию и экспансии этого вида. Вехами развития такого преимущества были речь, письменность, другие знаковые системы и коммуникации, способствовавшие созданию смысловых картин мира, объединяющих большие массы людей: религии, идеологии, экономики. Однако современные сетевые технологии коммуникации порождают обилие неоднозначной, вызывающей сомнение в добросовестности информации. В настоящее время впервые в истории мы мы сталкиваемся с технологически обеспечиваемым разветвленным недоверием, иногда перерастающем в агрессию, выходящую офлайн.
Это порождает формы «технологического обеспечения доверия» и безопасности вроде блокчейна или других форм электронного цифрового контроля (мониторинга, блокировок и т. п.), неизбежно ограничивающих права и свободы.
К этому добавляется непродуманная гипертрофированная пропаганда прав человека без учета роли и значения ответственности, что дополнительно стимулирует рессентимент, эгоцентризм, конфликты и агрессию. Права человека – великое достижение современной цивилизации – предполагают баланс взаимной ответственности, нарушения которого деструктивны, оборачиваясь «институциональным склерозом» [Olson 1982]. Возникает противоречие между институтом прав человека, прав личности на свободу слова и мнения – с одной стороны, и необходимостью противодействия разрастанию фейков, практикам травли и буллинга, защитой тайны личной жизни, репутации, здоровья, собственности, а то и жизни.
А этому обществу и каждому его члену есть что терять. Современный социум и его образ жизни являются буквальной реализацией великого проекта гуманизма Просвещения с его лозунгами: «Человек есть мера всех вещей», «Все на благо человека, все во имя человека!» Перефразируя известный советский анекдот, можно сказать, что мы знаем этого человека. Это каждый из нас. Кластеризация рынков, избирательных технологий достигла индивида: машину тюнингуют под тебя, архитектура компьютера, fashion формируются под индивидуальные потребности. Современный маркетинг nudge с использованием Big Data позволяет удовлетворить и даже стимулировать любые потребности. Из этого следует несколько важных обстоятельств.
Во-первых, этому обществу и каждому его члену есть что терять.
Во-вторых, любые достижения современной цивилизации: почта, медицина, компьютеры, авиация, высотные здания, водохранилища, все средства транспорта и коммуникации – могут быть использованы для ее же разрушения.
В-третьих, в отличие от традиционного общества, где ценности выстроены иерархически (от простейших физиологических до ценностей трансцендентных), в этом социуме все ценности (включая трансцендентные) приведены к общему знаменателю маркетизации, фактически становясь рубрикаторами рынка массового потребления. Эта культура имманентна и самодостаточна.
В-четвертых, вследствие самодостаточности эта культура не нуждается в образе будущего: сплошные сиквелы, приквелы, пародии, перепевы, а место научной фантастики заняло фэнтези с его средневековой стилистикой. Расширение смыслов подменяется накоплением разнообразия, фрактализацией настоящего и прошлого. Более того, это общество боится будущего. Как следствие – эта культура не нуждается в образе будущего. И такое уже было в истории, когда сытое, благополучное общество, боясь потерять свое привычное – настоящее и прошлое, цеплялось за маньеризм, разновидностью которого выступают нынешние сериальность и сеттинг, включая ток-шоу и бесконечные повторы, репликации…
Однако ситуация видится глубже, шире и объективней. Чем более развита социальная (и не только) система, чем более сложный характер она носит, тем более уязвимой она становится. А поскольку любые достижения современной цивилизации могут быть использованы для ее же разрушения (что всему миру по всем медиа наглядно продемонстрировала страшная трагедия 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке), постольку это общество боится и своего настоящего.
Поэтому аларм и хоррор – это состояние современной цивилизации, которая боится сама себя, своего будущего. И это хорошо известно из истории: чем более развита цивилизация, чем выше качество жизни, тем более общество уязвимо, тем больше в нем накапливается фобий, которые становятся не только предметом психиатрии, эстетического осмысления, духовных поисков… Эта тенденция ясно и ярко представлена в современных культурных индустриях, где сложились жанры и соответствующие рынки хоррора в массовой литературе, экранной культуре, развлечениях.
Хорроризация используется и даже усиливается в современных политических практиках. Базовой, первичной ценностью социогенеза является безопасность (жизнеобеспечение). Вместе легче противостоять неопределенности, опасностям, вызовам, угрозам. Вместе легче выжить, прокормиться, вырастить потомство. Эта интенция заложена на генетическом уровне, лежит в основе образования человеческих сообществ. Базовой ценностью безопасности нередко пользуются политики, призывая «сплотиться вокруг мудрого руководства», «не менять лошадей на переправе». Действительно, консолидировать общество перед лицом реальной опасности, реального (или выдуманного) врага намного легче, чем на конструктивной позитивной основе.
Среди политологов и политиков почти аксиоматически принимается концепция Карла Шмитта, согласно которой сам феномен политического связан с противостоянием врагу [Шмитт 2013]. Поэтому хоррор как сознательнее и бессознательное стремление к безопасности нередко формируется в политических целях, и не только террористами: нагнетание тревог, алармизма, формирование образа коварных «врагов» – колоссальный потенциал манипулирования общественным сознанием и поведением, в том числе с использованием возможностей современный информационных технологий, включая старые и новые медиа.
Политический класс, пришедший к власти на хорроре, в дальнейшем вынужден позиционировать себя в целях легитимности исключительно в контексте «борьбы с врагом» – внешним и внутренним, конкретизируя символическую политику в соответствующем идеологическом контенте. Толпы охранников, в том числе в офисах, общественном транспорте, постоянные призывы быть бдительными к «подозрительным предметам», странному поведению пассажиров и прохожих только завершают картину аларма и хорроризации социальной жизни.
Можно сказать, что если на первых стадиях социогенеза хоррор носит (условно говоря) «естественный» характер страха перед неопределенностью и стихиями естественной, природной среды, то на стадии постиндустриального общества массового потребления возникает хоррор «второго порядка» [Террор и культура 2016: 74–80]. Речь идет о страхе утраты благополучного настоящего, рационально созданной искусственной среды, с одной стороны, а с другой – об искусственно создаваемом и культивируемом хорроре, в конечном счете – политической хорроризации [Сноуден 2020].
Наконец, цифровые технологии коммуникации резко увеличили объемы и скорость передачи и обработки информации, которые все менее доступны человеческому мозгу. А такие форматы, как Twitter, Snapchat, просто не оставляют времени на рефлексию. Нарративы вытесняются перформативами. Это новая семиотика (если не онтология!), когда предъявляемые означающие без означаемых предстают самой реальностью. Возникает и новая антропология: понимание предполагает не рассуждение, а быструю правильную реакцию активации опций, реализующих алгоритмы. Человек сам становится опцией с ограниченным функционалом «лайкать, банить, покупать». Это ситуация «новой животности» [Агамбен 2012], открывающей дополнительные возможности для манипуляции.
Все отмеченные выше тенденции современной публичной коммуникации были кратно усилены коронавирусной пандемией, добавившей важный штрих, если не поставившей точку, в этом сюжете [Blockmans 2021]. Коронарвирусная пандемия полностью вписалась в общий глобальный тренд апокалиптических нарративов, которые подготовили катастрофическое восприятие пандемии [Axt, Landau, Kay 2020; El Maarouf M., Belghazi, El Maarouf F. 2020; Rasskazova, Leontiev, Lebedeva 2020]. Получилось, что, во-первых, ничто не ново, мы все уже сами себе рассказали, а во-вторых, тем самым, подготовили себя к новому формату бытия. Подготовили настолько алармистки, что некоторые авторитетные законодатели интеллектуальной моды, увидели в пандемии и реакции на нее то ли конец либеральной демократии и угрозу возрождения коммунистических идеалов общественного устройства [Zizek 2020], то ли, как минимум, возможность увидеть контуры будущего, разрушительные для нынешней устоявшейся реальности [Agamben 2020].
В кризисной ситуации параллельно с масштабной манипуляцией, хорроризацией, погоней за хайпом, в ответ на них отчетливо проявилась альтернатива – запрос на взвешенное ответственное слово или даже молчание, запрос на проявление в публичном дискурсе личностной свободы как ответственности [Тульчинский 2020b; Tulchinskii 2020].
Речь идет не только об упомянутых формах «технологического обеспечения доверия» и безопасности: блокчейна, мониторинга, электронного цифрового контроля, блокировок. Не менее, если не более важно взятие ответственного слова. В этом плане полезным является использование полузабытого концепта парресии как свободного и ответственного высказывания и фигуры парресора. И к этому концепту, как и фигуре парресора в современных условиях мы еще вернемся в конце книги.