♬ Lee Miles – Take Me Home, Country Roads
Третий день моросит. За тучами не видно звезд, и Джек шагает почти вслепую. Оскальзывается, шлепая подошвами солдатских сапог по липкой грязи, чертыхается и поправляет лямку заплечного мешка. Сапоги ему велики: снял с лейтенанта Роудса взамен своих прежних, дырявых. Тому уже без надобности, а Джеку послужат.
Индейская горная тропа не щадит пеших дураков в такую погоду. Середина лета больше напоминает осень. Шелестят березовые кроны, белеют во мраке стволы – деревья будто тянут призрачные руки, изгибаясь в причудливом танце. В другое время он бы поделился славной байкой – одной из тех, что принято рассказывать у походного костра под треск поленьев, но Джеку, у которого – все в полку знали – язык был подвешен как надо, требовались слушатели, благодарно внимающие и заглядывающие в рот в ожидании концовки, а салага Таннер на эту роль не тянет.
Джек оборачивается и переводит дыхание.
Илай Таннер по кличке Песий Язык плетется ярдах в тридцати. Хлюпает носом. Рот по обыкновению открыт; дышит часто и тяжело. За то и получил насмешку от старших: мол, какие там перебежки, какая «тактика зуавов», когда пять шагов сделает – и уже выдохся. Джек зубоскалил вместе с остальными, вот и аукнулось: из всех уцелевших Бог послал ему «Давидова воина», больно грамотного и поминающего Писание не к месту[12].
В последний раз, на привале у ручья Сенека-Крик, когда Таннер процитировал строки про воровство и покаяние, Джек ласково пообещал лишить поганца зубов. Тем самым «краденым» сапогом.
Убеждать он умел. Почти так же хорошо, как рассказывать небывальщины.
За последние часы Таннер не проронил ни слова, только старательно пыхтел, нащупывая твердые участки дороги. Так-то лучше.
Джек отворачивается, извлекая из внутреннего кармана флягу с водой. Три глотка – и пересохшее горло перестает саднить. Жизнь уже не кажется такой паршивой. Насколько это возможно в нынешнем положении.
Потеряв сотню человек в перестрелке, они бежали из Рич-Маунтин: удирали, словно зайцы от своры гончих, поджав хвосты. После того как федералы во главе с Роузкрансом, черт бы его побрал, отрезали путь снабжения, идущий через дорогу Стаунтон-Паркерсберг, судьба южан была решена. Подполковник Пергам, если и остался жив, то угодил в плен. Многие оказались в окружении. Спаслась лишь горстка людей, ушедших в сторону Беверли. Джек видел их из-за угла амбара, который стал ему убежищем на время перестрелки. С разряженной винтовкой долго не повоюешь.
И нет, мук совести рядовой Хиггинс не испытывает. Ни на йоту.
Мораль Джека проста: спасение жизни не трусость. Желание выжить не мародерство. Если кто вздумает его судить – пусть для начала свою безгрешность докажет. В пустые слова о храбрости и самопожертвовании он верит в последнюю очередь. Как и в то, что война – доблестное дело. Ни черта подобного. Война – это кровь, пот и дерьмо. И барахтанье в грязи на проселочных дорогах, пока командование греет задницы за стенами фортов. Уж это Джек за прошедшие месяцы уяснил накрепко. Ни о чести, ни тем более о честности тут речи не шло.
Выжил – твое счастье, а нет – заменят очередным безусым юнцом в самодельном мундире. Лишь «синие» могли позволить себе форму, а в Конфедерации штопали мешковину. Рекруты – сплошь сыновья фермеров и городские босяки. Такие как Джек.
Он усмехается своим мыслям. Сколько ни делился байками, а правду не знал никто из боевых товарищей. Для них Джек Хиггинс был занятной выдумкой. Каждый раз новой, если компания подбиралась незнакомая. Он и сам не сумел бы сосчитать, сколько жизней прожил. Некоторые были не в пример лучше собственной.
За спиной раздается треск. Удар.
Джек едва сдерживается, чтобы не застонать.
Таннер сидит в луже, размазывая по лицу грязные полосы. Нога неловко подвернута. Подбородок дрожит – вот-вот заплачет.
– Эй! – Джек опускается рядом на корточки. – Давай-ка тебя подымем.
Никакой реакции.
Бог знает, о чем думает малец, но взгляд стеклянный. Смотрит куда-то в пустоту над Джековым плечом, даже не моргает.
– Ла-адно… – тянет Хиггинс и бьет наотмашь.
Таннер вскрикивает. Прижимает ладонь к щеке. А ведь не сильно бил, плашмя. Хотя мог бы кулаком.
– А ну встал! – рявкает Джек, будто за прошедшие часы его как минимум повысили до капрала. – Нечего сопли разводить. Дойдем до лагеря – там хоть мамку зови, хоть цитируй Завет. Всем будет плевать.
Он подхватывает размякшего спутника за шкирку и тащит вниз, к ручью. Умыть порося, отрезвить водой.
Каменистый берег идет под уклон. Галька хрустит, отзываясь на шаги; березы сменяются колючим кустарником. Сенека-Крик катит воды с тихим, почти умиротворяющим плеском. В заводи поют лягушки, над ухом звенят комары. Джек машинально отмахивается. Таннер снова оседает на землю.
– Сукин сын.
На то, чтобы злиться, нет сил. Он просто озвучивает факт.
Спускается к воде, уже готовясь достать из мешка походную миску, и замирает. В чернильной воде плавают зеленые искры – как отражение звезд, скрытых за тучами.
– Это что за dolah’ish chaah? – В памяти смутно всплывает ругательство на языке навахо.
Джек опускает руку, чувствуя прохладу. По коже бегут мурашки – от пальцев до самого плеча. Ночь окрашена в два цвета: черный и глубокий изумрудный. Будь на его месте Таннер, наверняка бы крестился.
Джек зачерпывает пригоршню воды. Нюхает пальцы. Не мазут и не масло. Никакого запаха. Попробовать на вкус он не решается, но наполняет водой миску и возвращается на пригорок. Плещет Таннеру в лицо, смывая грязь.
– Давай-ка сам. Я в дуэньи не нанимался.
А зря! Может, платили бы больше. Шесть долларов в месяц – сущие гроши. Болтали, мол, рядовым северянам подняли жалование до тринадцати. Даже тут их обошли!
Джек сплевывает в траву. Штанины намокают от капель дождя и ночной росы. Заночевать бы… Только не здесь. Не стоит оставаться на съеденье комарам. Говорят, в болотах Луизианы водится нечисть пострашнее – не то что в родной Вирджинии, – но даже эти кровопийцы добавляют мороки. Шея под воротником чешется. Последний раз Джек чувствовал себя так погано лет в двенадцать, когда завшивел. Пришлось бриться наголо и больше не соваться в южный квартал Ричмонда. Теперь же хочется одного: добраться до тепла и брюхо чем-нибудь набить.
– Вставай.
Он вытирает пальцы, с которых срываются чернильные капли, о куртку и протягивает Таннеру ладонь. Тот недоверчиво поднимает глаза.
– Зачем тебе?
– Да вот… Не хочется нарушать шестую заповедь, – отвечает с напускной веселостью. – Сдохнешь же. Как пить дать.
Колеблется. Недолго, правда. Сжимая зубы до скрежета, наступает на больную ногу. Джек, мысленно проклиная все и всех, подставляет плечо. Вместе они бредут вверх по дороге шауни – туда, где узкая тропа превращается в торговый путь, по которому снуют повозки. Не сейчас, так среди бела дня. Главное – дотерпеть.
Из груди Таннера вырываются хрипы, на лбу выступает испарина. Он бормочет что-то несвязное под нос, но Джек не слушает. Очевидно, что у парня жар. Не просто усталость от скверной погоды, а Бог знает что еще. Глаза его лихорадочно блестят, и в глубине зрачков Джеку мерещатся зеленые искры.
Ручей позади неспешно катит волны: звезды сияют ярче изумрудов.
К лагерю они выходят на рассвете. С облегчением человека, узревшего свет Божий в подземном тоннеле, Джек узнает, что части южан под командованием генерала Гарнетта удалось спастись. Последняя миля далась с боем: Таннер едва переставлял ноги, свесив голову на грудь. Хоть и тщедушный, а тяжелый, собака, и не оставишь ведь. Он, может, и вор, согласно библейским законам, но не паскуда, чтобы своих бросать.
Джек передает салагу двум крепким бойцам с носилками и переводит дыхание. Дошли. Сдюжили. Шагает, слегка пошатываясь, мимо тлеющих костров и палаточных зевов. Кто-то останавливает его. Ведет в другом направлении. Голова кружится в хмельном танце, и мимо проносятся обрывки снов: чьи-то перчатки, усы, знамена и жесткая мешковина под щекой. Подушка. Наконец-то. Слова «доложить», «генерал» и «тропа шауни» исчезают в водовороте. Кажется, он произносит их сам, и ему отвечают, прежде чем… что?
Он резко садится. Проводит по лицу рукой, стирая остатки сна, который слишком быстро минул и не принес долгожданной сладости. Зевает до хруста в челюсти. Осматривается по сторонам, выбираясь из-под тонкого шерстяного одеяла и натягивая сапоги, а затем и куртку. Снаружи снова темно. Неужели проспал весь день?
Дым от костров не плывет над лагерем. Значит, северяне где-то близко – наверняка донесли разведчики. Вечернюю тишину вспарывают лишь стрекот сверчков и отдаленные голоса, на звук которых Джек направляется. Первым делом – раздобыть еды, а потом уже вызнать, как там Таннер.
У Таннера все плохо.
Полевой госпиталь устроен под навесом; вместо коек – застеленные дерюгой топчаны. На дальней лежанке кто-то стонет, да так жалобно, будто жилы тянут. Джек передергивает плечами. Кивает медбрату у входа. Тот сетует на нехватку питьевой воды, мол, раны промыть нечем. В ручье какая-то дрянь завелась: никто не поймет, в чем дело, да только солдаты слегли один за другим после перехода от Рич-Маунтин. Кто сыпью покрылся, кто бляшками гнойными, и кровью начали харкать. Худое дело нехитрое. Симптомы у всех разные – черт голову сломит, а он, лейтенант Финч, не медик даже, от отца нахватался знаний по вершкам, когда тот занимался частной практикой в Фэйрфаксе, и диагнозы ставить не берется – только грех на душу брать, да и лечить нечем, не считая спиртовых настоек.
Джек хмыкает, слушая вполуха. Говорят, что у него язык медом мазан, но и Финч – по виду его ровесник, лет двадцати с небольшим – не промах. Сразу видно: человеку надо выговориться.
– Так и рехнуться недолго. Заразное оно или нет – кто скажет? Может, через пару дней мы все тут…