Легкое, циничное движение бровей.
– Да что ты? Ну и кто же умер?
– Человек, которого я знал давным-давно. До того, как ушел из дома.
Такого она не ожидала, но быстро справилась с удивлением.
– Другими словами, тот, до кого тебе не было дела двадцать с лишним лет, вдруг стал для тебя важнее дочери? Мне вообще стоит заново договариваться с Дермотом или есть вероятность, что с кем-то из твоих знакомцев произойдет что-нибудь еще?
– Вряд ли. Мы с этой девушкой были близки. Ее убили в ночь, когда я ушел из дома. Тело нашли на выходных.
Мой ответ произвел на Оливию некоторое впечатление.
– Эта девушка… – сказала она, пристально вглядевшись мне в лицо. – То есть вы с ней встречались? Первая любовь?
– Да. Вроде того.
Лив задумалась. В ее лице ничего не изменилось, но по глазам видно было, что она взвешивает в уме мои слова.
– Мои соболезнования, – произнесла она. – Наверное, тебе следует объяснить это Холли, хотя бы в общих чертах. Она у себя в комнате.
Когда я постучал в дверь дочери, она завопила:
– Уходи!
Спальня Холли – единственное место в доме, где еще остались свидетельства моего существования: в антураже розовых рюшек попадаются купленные мной мягкие игрушки, нарисованные мной уродливые картинки, присланные мной без повода забавные открытки. Холли лежала ничком на кровати, натянув на голову подушку.
– Привет, малышка, – сказал я.
Дочь свирепо поерзала и прижала подушку к ушам.
– Я должен принести тебе извинения, – сказал я.
После секундного молчания приглушенный голос изрек:
– Три извинения.
– Как это?
– Ты вернул меня маме; сказал, что заберешь меня попозже, но не забрал; сказал, что заедешь за мной вчера, но не заехал.
Техничный удар.
– Ты, конечно, права, – сказал я. – Если выглянешь сюда, ко мне, я трижды принесу извинения, глядя тебе в глаза. Перед подушкой извиняться не буду.
Чувствовалось, что она прикидывает, не продлить ли мне наказание. Впрочем, долго дуться Холли не умеет, пять минут для нее – максимум.
– Еще я должен тебе объяснения, – добавил я для верности.
Любопытство победило: через мгновение подушка соскользнула на несколько дюймов вниз и из-под нее высунулось настороженное личико.
– Прошу прощения – раз. Прошу прощения – два. Прошу прощения – три, от всей души, и вишенка сверху.
Холли вздохнула и, сев, смахнула волосы с лица. На меня она по-прежнему не смотрела.
– Что случилось?
– Помнишь, я говорил, что у твоей тети Джеки проблемы?
– Ага.
– Умер один человек. Которого мы знали давным-давно.
– Кто?
– Девушка по имени Рози.
– Почему она умерла?
– Мы не знаем. Она умерла за много лет до твоего рождения, но мы узнали об этом только в пятницу вечером. Все очень расстроились. Понимаешь, почему мне надо было повидать тетю Джеки?
Холли коротко повела плечом.
– Наверное.
– Значит, можем весело провести остаток выходных?
– Я собиралась в гости к Саре. Вместо… – сказала Холли.
– Цыпленок, я прошу тебя об одолжении. Мне было бы очень приятно, если бы мы могли начать эти выходные заново. Давай начнем оттуда, где закончили в пятницу вечером, и повеселимся на полную катушку, пока не придет время везти тебя домой. Притворимся, что в промежутке ничего не было.
Холли, дрогнув ресницами, мельком покосилась на меня, но ничего не сказала.
– Я понимаю, что слишком много прошу, и понимаю, что, наверное, не заслужил, но люди должны иногда делать друг другу поблажки. Иначе мы бы и дня не протянули. Прощаешь меня?
Она задумалась.
– А ты опять уедешь, если что-нибудь еще случится?
– Нет, милая. Обо всем позаботятся другие детективы. Что бы ни произошло, вызовут именно их. Это больше не моя проблема. Ну так что?
Через мгновение Холли, словно котенок, быстро потерлась о мою руку.
– Папа, – сказала она, – очень жалко, что твоя подруга умерла.
Я погладил ее по волосам.
– Спасибо, малышка. Врать не буду, выходные выдались паршивые. Впрочем, дела идут на лад.
Внизу зазвенел дверной звонок.
– Ждете кого-то? – спросил я.
Холли пожала плечами, и я уже начал корчить свирепую рожу для Дерьми, но тут в прихожей раздался женский голос – Джеки.
– Привет, Оливия! На улице закоченеть можно!
Торопливый ответ Лив на пониженных тонах; пауза, тихий звук закрывающейся кухонной двери, приглушенное шушуканье – женщины обменивались новостями.
– Тетя Джеки! Можно она поедет с нами?
– Конечно, – сказал я и собрался поднять Холли с кровати, но она поднырнула под мой локоть и зарылась в шкаф, откапывая в ворохе пастельных нарядов подходящий кардиган.
Джеки и Холли разом нашли общий язык. К моему удивлению – и некоторому беспокойству, – Джеки и Лив тоже. Какому мужчине захочется, чтобы женщины в его жизни сошлись накоротке: чего доброго, начнут о тебе откровенничать. Я долго не знакомил Лив с Джеки; уж не знаю, стыдился я кого из них или боялся, только мне – так я тогда считал – было бы гораздо спокойнее, если бы Джеки невзлюбила моих новоявленных буржуазных родственников и снова исчезла из моей жизни. Джеки я обожаю чуть ли не больше всех на свете, но я вечно нахожу ахиллесову пяту – как у других, так и у самого себя.
Восемь лет после ухода из дома я жил припеваючи: держался подальше от радиоактивной зоны, вспоминал о семье от силы раз в год, когда встречал на улице пожилых теток, похожих на ма, – и бросался в укрытие. В городишке вроде нашего долго так продолжаться не могло. Воссоединением с Джеки я обязан одному непутевому эксгибиционисту, неудачно выбравшему жертву. Когда этот Вилли Винки выскочил из переулка, вытащил свой писюн и начал свое шоу, Джеки нанесла удар по обоим его эго: прыснула со смеху и врезала ему по яйцам. Ей было семнадцать, и она только что съехала от родителей; я в то время прокладывал себе путь к Спецоперациям через отдел сексуальных преступлений. В районе произошла пара изнасилований, и начальник хотел, чтобы кто-нибудь взял у Джеки показания.
Я подвернулся случайно; по-хорошему, мне вообще не следовало этим заниматься: нельзя брать дела, по которым проходят члены семьи, а я все понял, как только увидел на бланке заявления имя “Джасинта Мэкки”. Чуть ли не половина Дублина носит имя Джеки или фамилию Мэкки, но сомневаюсь, что кому-то, кроме моих родителей, хватило фантазии соединить их и назвать дочку Джеки Мэкки. Можно было сказать начальнику, чтобы кто-то другой записал ее описание комплекса неполноценности маломерка, – и остаток жизни мне и думать не пришлось бы ни о своей семье, ни о Фейтфул-Плейс, ни о “Таинственном деле таинственного чемодана”. Но мне стало любопытно. Джеки было девять, когда я ушел из дома; милая девочка ни в чем не провинилась. Хотелось посмотреть, что из нее выросло, вот я и рассудил, что особого вреда не будет. Тут-то я и ошибся.
– Пошли! – Я бросил Холли ее вторую туфлю. – Сводим тетю Джеки погулять, а потом купим пиццу, которую я обещал тебе в пятницу вечером.
Один из многих плюсов развода состоит в том, что больше не приходится по воскресеньям прогуливаться по Далки, обмениваясь вежливыми кивками с занудными парами, уверенными, что мой акцент снижает цены на недвижимость. Холли любит качели в Герберт-парке – насколько я понимаю из бурных монологов, которые дочь бубнит, набирая амплитуду, они считаются за лошадок и каким-то боком связаны с Робин Гудом, – так что мы отвели ее туда. День выдался холодный и солнечный, с приятным морозцем, и мысль погулять в парке посетила уйму разведенных папаш. Некоторые прихватили с собой трофейных подружек, так что рядом с Джеки в ее куртке “под леопарда” я не выделялся.
Холли умчалась к качелям, а мы с Джеки нашли скамейку, с которой могли за ней наблюдать. Не знаю лучшей терапии, чем глядеть, как Холли летает на качелях. Она на удивление сильная для такой крохи и может качаться без устали часами; а я могу смотреть и радоваться, завороженный ритмом. Только почувствовав, как расслабляются плечи, я понял, до чего был напряжен. Я задышал поглубже и задумался: как держать давление в норме, когда Холли станет слишкком взрослой для детских площадок?
– Господи, она на фут вымахала с нашей последней встречи! Еще чуть-чуть, и меня перерастет, – сказала Джеки.
– Еще чуть-чуть, и я запру ее в комнате до восемнадцатилетия. Жду только, чтоб она впервые произнесла имя мальчика без рвотных позывов.
Я вытянул ноги, сцепил руки за головой, подставил лицо слабенькому солнцу и задумался, не провести ли так остаток дня. Мои плечи расслабились еще немного.
– Крепись. Они сейчас ужасно рано начинают.
– Только не Холли. Я ей сказал, что мальчики приучаются к горшку только после двадцати.
Джеки рассмеялась.
– Тогда она возьмется за парней постарше.
– Взрослые быстро сообразят, что у папочки есть револьвер.
– Скажи-ка, Фрэнсис… Ты как вообще? – спросила Джеки.
– Вот похмелье пройдет – и все будет тип-топ. Есть аспирин?
Она порылась в сумке:
– Нету. Ничего, пусть голова поболит, тебе это на пользу, в следующий раз пить будешь меньше. А вообще, я не про то. Я про… ну ты понял. Как ты после вчерашнего? После вчерашнего вечера?
– Я прохлаждаюсь в парке с двумя очаровательными дамами. Это ли не счастье?
– Ты был прав, Шай вел себя как придурок. Нельзя было так о Рози.
– Ей теперь от этого ни холодно ни жарко.
– Он к ней и близко не подходил! Просто позлить тебя хотел.
– Браво, Шерлок! Горбатого могила исправит.
– Он обычно не такой. То есть святым-то он не стал, но в последние годы здорово угомонился. Он просто… не знает, как отнестись к твоему возвращению, понимаешь?
– Не бери в голову, сестренка. Серьезно. Сделай милость, плюнь, радуйся солнышку и смотри, какая классная у меня дочка. Идет?
– Отлично, – рассмеялась Джеки. – Давай так.
Холли выглядела на все сто, лучшего я и пожелать не мог: пряди волос выбились из ее хвостиков и пылали под солнцем, она радостно напевала что-то себе под нос. Изящный изгиб ее позвоночника, непринужденные взмахи ног постепенно расслабляли мне мышцы лучше первоклассного косяка.