Дальше оттягивать поездку домой возможности не было. Я попытался поднять себе дух обедом в “Бёрдокс” – только эта рыбная забегаловка и могла заманить меня назад в Либертис, – но даже самая отменная копченая треска с картошкой не всесильна. Как и большинство ребят в Спецоперациях, я не очень-то умею бояться. Мне случалось ходить на встречи с людьми, твердо намеренными порубить меня на мелкие кусочки и художественно закатать в бетон, – и меня даже пот не прошибал. Теперь, однако, я от ужаса прямо-таки гадил кирпичами. Я повторял себе то же самое, что говорил юному Стивену: считай это операцией под прикрытием – героической миссией Бесстрашного детектива Фрэнки в логове зла.
Квартиру было не узнать. Дверь в дом была не заперта, и не успел я войти в прихожую, как с лестницы на меня обрушилась волна тепла, голосов и запаха горячего виски и гвоздики, изливающаяся из нашей открытой двери. Отопление шпарило на полную мощность, в битком набитой гостиной люди плакали, обнимались, собирались в кучки, чтобы совместно насладиться всем этим ужасом, носили упаковки пива, младенцев и тарелки с сырными сэндвичами, накрытые пищевой пленкой. Даже Дейли пришли; мистер Дейли чертовски напрягался, а миссис Дейли словно наглоталась забористых транквилизаторов, но в смерти всякой вражде конец. Первым делом я автоматически принялся высматривать папашу, но они с Шаем и еще несколькими парнями застолбили мужской участок на кухне – с сигаретами, пивом и односложными разговорами. Пока что па выглядел неплохо. На столе под Пресвятым сердцем среди цветов, открыток с соболезнованиями и электрических свечей стояли фото Кевина: Кевин-младенец, толстый и красный, как сосиска; на миропомазании в нарядном белом костюмчике а-ля “Полиция Майами”; на пляже с бандой орущих, обгоревших на солнце парней, помахивающих коктейлями ядовитых цветов.
– Явился! – сквозь зубы процедила ма, отпихивая кого-то локтем с дороги. Она переоделась в феерический лавандовый прикид, который, по всей видимости, являлся ее самым парадным туалетом, и изрядно нарыдалась с вечера. – Не больно ты спешил.
– Я приехал, как только смог. Как ты себя чувствуешь?
Она вцепилась мне в мякоть руки до боли знакомой хваткой омара.
– Ну-ка, иди сюда. Этот парень с твоей работы, который с челюстью, говорит, что Кевин выпал из окна.
Очевидно, ма решила принять это как личное оскорбление. Никогда не знаешь, что подпадет под эту категорию в следующий раз.
– Похоже на то, – сказал я.
– Бред собачий! Твой дружок городит чепуху. Ты ему скажи, что наш Кевин никогда в жизни припадочным не был и из окон не падал.
А Снайпер-то воображал, будто делает одолжение приятелю, смягчив самоубийство до несчастного случая.
– Обязательно передам, – сказал я.
– Не желаю, чтобы люди думали, что я воспитала тупицу, который ноги переставлять не умеет. Позвони ему и скажи. Где твой телефон?
– Ма, время нерабочее. Если я сейчас его побеспокою, он только взбесится. Утром позвоню, ладно?
– Нет, не ладно. И нечего меня успокаивать. Я тебя знаю, Фрэнсис Мэкки: ты всегда врал и всегда думал, что самый умный. Так вот, говорю тебе, ты не умнее родной матери. Звони этому парню сейчас же, чтоб я видела.
Я попытался высвободить руку, но ма только сильнее вцепилась в меня.
– Боишься своего дружка, да? Давай телефон, и я сама ему скажу, если у тебя кишка тонка. Ну, давай сюда.
– И что ты скажешь? – Зря я спросил – градус безумия стремительно нарастал и без моих подначек. – Просто интересно. Если Кевин не выпал из окна, то какого хера с ним, по-твоему, случилось?
– Не смей выражаться при матери! – огрызнулась ма. – Разумеется, его сбила машина. Какой-то парень ехал пьяным домой с рождественской вечеринки и сбил нашего Кевина, а потом – ты меня слушаешь? – вместо того чтобы ответить по-мужски, оттащил нашего бедного мальчика во двор и решил, что никто его не найдет.
Шестьдесят секунд с матерью, и голова уже шла кругом. Хуже того, в общем и целом я с ней соглашался.
– Ма, не было этого. Травмы не соответствуют автомобильной аварии.
– Так подними задницу и выясни, что с ним случилось! Это ведь твоя работа – твоя и твоего дружка-балабола, а не моя. Мне-то откуда знать, что случилось? По-твоему, я на детектива похожа?
Заприметив Джеки, выходящую из кухни с подносом сэндвичей, я перехватил ее взгляд и послал суперсрочный SOS-сигнал гибнущего брата. Джеки всучила поднос ближайшему подростку и метнулась к нам. Ма еще разорялась (“Не соответствуют – только послушайте, ты кем вообще себя возомнил…”), но Джеки схватила меня под руку и затараторила нам вполголоса:
– Пошли, я обещала тете Консепте, что приведу Фрэнсиса, как только он появится; еще чуть-чуть, и она остервенеет. Лучше пойдем.
Это был грамотный ход: тетя Консепта, которая, строго говоря, приходится теткой не нам, а маме, – единственная, кто может побороть ее в психологической схватке. Ма фыркнула и выпустила мою руку из клешни, свирепым взглядом дав мне понять, что продолжение следует; мы с Джеки глубоко вздохнули и окунулись в толпу.
Вечер воистину оказался самым странным в моей жизни. Джеки водила меня по квартире, знакомила с племянником, и племянницами, и бывшими подружками Кевина – я получил фонтан слез и грудастое объятие от Линды Дуайер; с новыми семьями моих старых друзей; с четырьмя донельзя обескураженными студентами-китайцами, живущими в подвальной квартире, – они скучились у стены, вежливо держа непочатые банки “Гиннесса”, и пытались разглядеть в происходящем познавательный культурный опыт. Какой-то парень по кличке Красавчик добрых пять минут тряс мне ладонь, предаваясь теплым воспоминаниям, как их с Кевином поймали на воровстве комиксов. Муженек Джеки – Гэвин – неуклюже стукнул меня по руке и пробормотал что-то сочувственное. Дети Кармелы таращились на меня четырьмя парами голубых глаз, пока третья по старшинству – Донна, пользующаяся репутацией задорной хохотушки, – не разрыдалась до икоты.
Но это были еще цветочки. В комнате собрались почти все, с кем я когда-то был знаком: ребята, с которыми я дрался и с которыми ходил в школу; женщины, которые шлепали меня пониже спины за то, что натаскал грязи на чистый пол; мужчины, которые давали мне денег и гоняли в магазин, чтоб я купил им две сигареты; люди, которые, глядя на меня, видели юного Фрэнсиса Мэкки, бесчинствующего на улицах и отстраненного от уроков за непочтительность – “вот увидите, он кончит, как папаша”. Никого из них было не узнать. Над ними словно потрудился гример с претензией на “Оскар” – безобразные обвислые щеки, выпирающие животы и залысины наложились на знакомые мне настоящие лица. Джеки подводила меня к ним и шептала на ухо имена. Пусть думает, что я не помню.
Живчик Хирн хлопнул меня по спине и объявил, что я должен ему пятерку: он уложил-таки Мору Келли, хоть для этого ему и пришлось на ней жениться. Мамаша Линды Дуайер напичкала меня своими фирменными сэндвичами с яйцом. Изредка я ловил на себе неприветливые взгляды, но в целом Фейтфул-Плейс решила принять меня назад с распростертыми объятиями; я, как видно, правильно разыграл карты в эти выходные; бесспорно, сделала свое дело и изрядная порция тяжелой утраты, к тому же политой скандальной глазурью. Одна из сестер Харрисон – усохшая до размеров Холли, но чудом все еще живая – вцепилась в мой рукав, встала на цыпочки и, надсаживая хилые легкие, сообщила мне, что я вырос чрезвычайно красивым мужчиной.
К моменту, когда мне наконец удалось отделаться от всех, раздобыть банку холодного пива и забиться в неприметный уголок, я словно преодолел сюрреалистическую полосу препятствий, разработанную в рамках психологической войны специально, чтобы напрочь сбить меня с толку. Я прислонился к стене, прижал банку к шее и постарался не привлекать внимания.
Настроение в комнате взлетело, как бывает на поминках: люди уморились от боли и нуждались в передышке, чтобы потом продолжить. Громкость нарастала, в квартиру стекались все новые люди, кучка парней рядом со мной грянула хохотом:
– И тут, короче, автобус начинает отъезжать, а Кев высовывается из верхнего окна с дорожным конусом у рта и через него орет копам: “На колени перед Зодом!”[24]
Кто-то отодвинул кофейный столик, освободив место перед камином; еще кто-то выпихивал вперед Салли Хирн – запевать. Салли как положено поломалась, но, стоило кому-то налить ей капельку виски – смочить горло, затянула: “Жили в Киммидже три ладные подружки”. “Подружки…” – эхом отозвалось полкомнаты. Любая вечеринка в моем детстве начиналась с таких же песнопений, а мы с Рози, Мэнди и Джером прятались под столами, чтобы нас всем скопом не уложили в чьей-нибудь детской спальне. Теперь в лысину Джера можно было смотреться, как в зеркало для бритья.
Я оглядывал комнату и думал: “Кто-то из них”. Он бы такое ни за что не пропустил. Это бросилось бы в глаза, а мой приятель здорово владел собой и не высовывался. Сейчас этот кто-то пил наше бухло, предавался слезливым воспоминаниям и подпевал Салли.
Кореша Кевина продолжали гоготать; двое уже еле дышали.
– …Мы, наверно, минут десять уссывались, да? И только потом сообразили, что со страху прыгнули в первый попавшийся автобус и ни хрена не знаем, куда едем…
– И если где начнется заварушка, я без сомненья была круче всех…
Даже ма – заплаканная, то и дело промокающая нос платочком, надежно зажатая на диване между тетей Консептой и ее кошмарной подругой Ассумптой – и та подпевала, поднимая стакан и боевито выпятив все подбородки. На уровне колен носилась ватага принаряженных детей, вцепившихся в шоколадные печенья и бдительно выглядывающих, не решит ли кто, что для них уже слишком поздно. С минуты на минуту они попрячутся под стол.
– Ну, мы вылезли из автобуса – походу, где-то в Райтмайнсе, а вечеринка-то в Крамлине, – теперь фиг доберемся. А Кевин говорит: “Парни, вечер пятницы, кругом студенты, где-нибудь должна быть вечеринка…”