– Я не хочу, чтобы она меня защищала. Никогда. Я хочу наоборот.
На лице Оливии промелькнуло что-то чуть насмешливое и печальное.
– Знаешь, она ведь взрослеет. Через несколько лет станет подростком. Время не стоит на месте.
– Знаю, – сказал я. – Знаю.
Я представил заплаканную Холли, разметавшуюся во сне, и вспомнил ночь, когда мы ее зачали: ликующий грудной смех Оливии, ее локоны, намотанные на мои пальцы, вкус чистого летнего пота с ее плеча.
Через несколько минут Оливия сказала:
– Утром надо будет с ней обо всем этом поговорить. Лучше, если мы оба будем дома. Если хочешь, оставайся в гостевой спальне…
– Спасибо, – сказал я. – Было бы здорово.
Она встала, встряхнула плед и сложила его на руку.
– Постель застелена.
Я покачал бокал:
– Сначала допью. Спасибо за бокал.
– Несколько бокалов. – В голосе Оливии сквозила тень печальной улыбки.
– За них тоже.
За спинкой дивана она остановилась и опустила кончики пальцев мне на плечо – так робко, что я едва ощутил прикосновение.
– Мне жаль, что так вышло с Кевином.
– Мой младший брат… – севшим голосом произнес я. – Неважно, как он выпал из окна, – я должен был его поймать…
Лив набрала воздуха, как будто хотела сказать что-то важное, но через мгновение просто вздохнула.
– Ох, Фрэнк… – очень тихо, почти про себя прошептала она.
Ее пальцы соскользнули с моего плеча, оставив маленькие холодные островки там, где только что было тепло. За ней с глухим щелчком захлопнулась дверь.
14
Когда Оливия легонько постучала в дверь гостевой спальни, я вынырнул из глубокого сна прямиком в депрессию, даже не успев толком вспомнить всех обстоятельств. Слишком много ночей я провел в гостевой, когда мы с Лив постепенно осознавали, что она больше не хочет быть моей женой. Сам запах этой комнаты – пустота с утонченным ароматом фальшивого жасмина – заставляет меня чувствовать себя разбитым, усталым и столетним, как будто все мои суставы стерлись в песок.
– Фрэнк, уже половина восьмого, – тихо сказала Лив через дверь. – Поговори с Холли, пока она не ушла в школу.
Я скинул ноги с кровати и потер ладонями лицо.
– Спасибо, Лив. Выйду через минуту.
Хотелось обратиться к ней за советом, но не успел я найти нужные слова, как ее каблучки застучали вниз по лестнице. Оливия все равно ни за что не зашла бы в гостевую спальню – а ну как я встречу ее в чем мать родила и попытаюсь развести на перепихон.
Мне всегда нравились сильные женщины – повезло, потому что лет после двадцати пяти других не встречаешь. Женщины – это отвал башки. День ото дня на их долю выпадает такое, что любой мужчина лег бы и загнулся, но женщина только ожесточается и идет дальше. Тот, кто утверждает, будто не любит сильных женщин, обманывает сам себя: он любит сильных женщин, которые умеют мило дуть губки и сюсюкать детским голоском и под конец упрячут его яйца в косметичку.
Я хочу, чтобы Холли была единственной и неповторимой. Чтобы выросла в женщину из тех, перед которыми я теряюсь, – мягкую, как одуванчик, и хрупкую, как стеклянная нить. Никто не ожесточит мою девочку. Когда она родилась, мне хотелось ради нее кого-нибудь убить – просто так, чтобы она на всю жизнь запомнила, что, если понадобится, я на это пойду. Вместо этого я подарил ей семью, которая за год знакомства научила ее лгать и разбила ей сердце.
Холли сидела по-турецки на полу спальни перед кукольным домиком, спиной ко мне.
– Привет, солнышко, – сказал я. – Как ты?
Она пожала плечами – в синем школьном блейзере они казались такими узенькими, что впору ладонью обхватить.
– Можно к тебе на минутку?
Холли снова пожала плечами.
Я закрыл за собой дверь и сел на пол рядом с ней. Ее кукольный домик – произведение искусства, точная копия викторианского особняка с крохотной затейливой мебелью, крохотными охотничьими гравюрами на стенах и крохотными социально угнетенными слугами. Это подарок родителей Оливии. Холли достала обеденный стол и яростно натирала его пожеванным обрывком бумажного полотенца.
– Солнышко, – сказал я, – ничего, что ты расстроилась из-за дяди Кевина. Я тоже расстроен.
Холли опустила голову еще ниже. Косички она заплела сама: из них тут и там торчали прядки светлых волос.
– Хочешь о чем-нибудь меня спросить?
Полировка едва уловимо замедлилась.
– Мама говорит, он выпал из окна. – Нос у Холли был еще заложен от рыданий.
– Да.
Я догадался, что в этот момент дочка представляет себе, как все произошло. Мне захотелось обхватить ее голову руками и заслонить от этой картины.
– Ему было больно?
– Нет, солнышко. Все случилось очень быстро. Он и понять ничего не успел.
– Почему он упал?
Оливия наверняка сказала, что это был несчастный случай, но Холли – ребенок на два дома и обожает перекрестную проверку. Большинству людей я лгу без раздумий, но для Холли у меня отдельная совесть.
– Пока никто точно не знает, милая.
Холли наконец подняла на меня красные, опухшие глаза. Взгляд разил, как удар.
– Но ты выяснишь, правда?
– Да, – сказал я. – Выясню.
Она задержала на мне взгляд еще на секунду, потом кивнула и снова склонилась над столиком.
– Он в раю?
– Да, – сказал я. Даже у моей особой совести, припасенной для Холли, есть пределы. Лично я считаю религию полным очковтирательством, но когда всхлипывающая пятилетняя девочка спрашивает, что случилось с ее хомячком, живо начинаешь верить во что угодно, лишь бы стереть немного горя с ее лица. – Определенно. Он сейчас там, сидит на пляже в миллион миль длиной, пьет “Гиннесс” из банки размером с ванну и увивается за красивой девушкой.
Дочь то ли фыркнула от смеха, то ли всхлипнула, то ли шмыгнула носом.
– Пап, я серьезно!
– Я тоже. Спорим, он прямо сейчас машет тебе сверху и просит не реветь.
Ее голос задрожал еще сильнее.
– Я не хочу, чтобы он умер.
– Знаю, малышка. И я не хочу.
– Раньше Конор Малви из школы все время отбирал у меня ножницы, а дядя Кевин велел в следующий раз сказать ему: “Ты их взял, потому что в меня втюрился”, и он весь покраснеет и перестанет меня доставать. Я так и сделала, и все получилось.
– Молодец твой дядя Кевин. Ты ему рассказала?
– Ага. Он смеялся. Папа, это нечестно… – Она снова приготовилась разразиться слезами.
– Ужасно нечестно, милая, – сказал я. – Хотелось бы как-то тебя утешить, но нечем. Бывает, что случается большая беда и никто не может ничего поделать.
– Мама говорит, что когда-нибудь я смогу вспоминать его и не грустить.
– Мама обычно права, – сказал я. – Будем надеяться, что она права и сейчас.
– Дядя Кевин один раз сказал, что я его любимая племянница, потому что ты был его любимым братом.
Господи…
Я протянул руку, чтобы обнять ее за плечи, но она отодвинулась и принялась натирать столик с новой силой, ногтем раздирая бумажное полотенце в крохотную стружку.
– Ты сердишься, что я ездила к бабушке с дедушкой?
– Нет, птичка. На тебя – нет.
– На маму?
– Только капельку. Мы разберемся.
Холли искоса бросила на меня быстрый взгляд.
– Снова будете орать друг на друга?
Меня вырастила мать – обладательница черного пояса по внушению чувства вины, но ее коронные приемы меркнут по сравнению с тем, на что способна Холли без всяких усилий.
– Орать не будем, – сказал я. – Главным образом меня расстроило то, что мне никто ничего не сказал.
Молчание.
– Помнишь, мы говорили насчет секретов?
– Ага.
– У вас с друзьями могут быть общие секреты, и это нормально, но если тебя что-то беспокоит, то это плохой секрет. О таких секретах надо рассказывать мне или маме.
– Это не плохой секрет. Это мои бабушка и дедушка.
– Знаю, милая. Я пытаюсь сказать, что бывают и другие секреты – такие, в которых может и не быть ничего плохого, но кто-то еще имеет право о них знать.
Холли не поднимала головы, но подбородок упрямо выдвинулся вперед.
– Представь, что мы с мамой решили переехать в Австралию. Мы должны тебя предупредить? Или просто посадить в самолет посреди ночи?
Она пожала плечами.
– Предупредить.
– Потому что тебя это тоже касается. Ты имеешь право знать.
– Ага.
– То, что ты познакомилась с моей семьей, касается и меня. И скрывать это от меня было неправильно.
Похоже, я ее не убедил.
– Если бы я тебе сказала, ты бы ужасно расстроился.
– Сейчас я расстроился гораздо больше, чем если бы мне сказали сразу. Холли, милая, всегда лучше рассказывать мне сразу. Всегда. Ладно? Даже о том, что мне не нравится. Будешь скрывать – сделаешь только хуже.
Холли осторожно вернула столик в игрушечную столовую, поправила его кончиком пальца.
– Я стараюсь говорить тебе правду, даже если от нее больно. Сама знаешь, – сказал я. – А ты говори правду мне. Справедливо?
Холли, обращаясь к кукольному домику, пробормотала слабым глухим голоском:
– Прости, пап.
– Ничего, милая. Все будет хорошо. Просто вспомни об этом в следующий раз, как будешь решать, хранить ли от меня секрет, хорошо?
Холли кивнула.
– Ну вот, – сказал я. – А теперь расскажи, как тебе понравилась наша семья. Бабушка делала тебе к чаю бисквит с заварным кремом?
– Ага. – Дочь тихонько вздохнула от облегчения. – Она говорит, у меня красивые волосы.
Черт подери: комплимент. Я-то уже приготовился опровергать критику всего и вся – от выговора Холли до ее замашек и цвета носков, но, очевидно, ма к старости стала терять хватку.
– Так и есть. А как твои кузены?
Холли пожала плечами и достала из кукольной гостиной крохотный рояль.
– Хорошо.
– Хорошо – это как?
– Даррен и Луиза со мной особенно не разговаривают – они уже большие, но мы с Донной передразнивали наших учителей. Один раз мы так смеялись, что бабушка сказала: “Ш-ш-ш, а то вас полиция заберет”.