Это уже больше похоже на ту ма, которую я знал и опасался.
– А тетя Кармела и дядя Шай?
– Нормально. Тетя Кармела скучная, но когда дядя Шай дома, он помогает мне с домашкой по математике, потому что я сказала, что миссис О’Доннелл орет, если сделаешь неправильно.
А я-то радовался, что Холли наконец разобралась с делением.
– Как мило с его стороны, – сказал я.
– А почему ты к ним не ездишь?
– Это долгая история, цыпленок. Одного утра не хватит.
– Можно я все равно буду ездить, хотя ты не ездишь?
– Посмотрим, – сказал я. На словах все казалось настоящей идиллией, но Холли по-прежнему на меня не смотрела. Что-то тревожило ее, помимо понятных проблем. Если она видела моего папашу в его излюбленном состоянии, нам предстояли священные войны и, возможно, новые слушания об опеке.
– Тебя что-то беспокоит? Кто-то из них тебя обидел?
Холли пробежалась ногтем по клавишам рояля.
– У бабушки с дедушкой нет машины, – не сразу сказала она.
Вот уж чего я точно не ждал.
– Нет.
– Почему?
– Она им не нужна.
Непонимающий взгляд. До меня вдруг дошло, что Холли никогда в жизни не встречала человека, у которого нет машины, даже если она не нужна.
– А как же они куда-нибудь добираются?
– Пешком или на автобусе. Большинство их друзей живут в двух минутах ходьбы, а все магазины прямо за углом. На что им машина?
Холли поразмыслила с минуту.
– А почему у них не целый дом?
– Они всегда так жили. Твоя бабушка родилась в этой квартире. Не завидую тому, кто станет убеждать ее оттуда съехать.
– А почему у них нет компьютера и даже посудомойки?
– Не у всех есть.
– Компьютер есть у всех.
Паршиво было признаваться даже самому себе, но в глубине души я постепенно начал догадываться, почему Оливия и Джеки хотели, чтобы Холли увидела, откуда я родом.
– Не-а, – сказал я. – У большинства людей в мире нет денег на такие вещи. Даже тут, в Дублине.
– Пап, бабушка с дедушкой бедные?
Щеки у дочери чуть порозовели, как будто она произнесла неприличное слово.
– Ну, это смотря кого спросить. Сами они сказали бы – нет. Сейчас они живут куда лучше, чем когда я был маленьким.
– Значит, они были бедными?
– Да, зайка. Мы не голодали, конечно, но были довольно бедны.
– Насколько?
– Ну, мы не ездили отдыхать, на билеты в кино приходилось копить, я донашивал старые вещи твоего дяди Шая, твой дядя Кевин донашивал мои, а новых не покупали. Бабушке с дедушкой приходилось спать в гостиной, потому что спален не хватало.
Холли широко распахнула глаза, словно ей рассказывали сказку.
– Честно?
– Ага. Многие так жили. И не думали, что это конец света.
– Но… – розовый румянец на щеках Холли запылал, – Хлоя говорит, что бедные – быдло.
Меня это нисколько не удивило. Хлоя – жеманное, злобное, нудное чадо анорексичной, злобной, нудной мамаши, которая говорит со мной медленно и громко, подбирая слова попроще, потому что ее родня выползла из сточной канавы на поколение раньше моей, а ее жирный, злобный, нудный муж ездит на гигантском “тахо”. Я всегда считал, что всей их подлой семейке надо отказать от дома; Лив возражала, что со временем Холли сама перерастет эту дружбу, – и вот настал чудный момент, разрешивший наш спор раз и навсегда.
– Так. И что же Хлоя имела в виду? – ровным голосом спросил я.
Холли неплохо меня знает, и ее взгляд тут же скользнул к моему лицу.
– Это не плохое слово.
– Но уж точно не хорошее. Что, по-твоему, оно значит?
Дочь неопределенно повела плечами.
– Сам знаешь.
– Птичка, если ты употребляешь слово, нужно хоть немного представлять, что оно значит.
– Ну типа “тупые”. Которые ходят в спортивных костюмах, и у них нет работы, потому что они бездельники, и даже говорить правильно они не умеют. Потому что бедные.
– А я? По-твоему, я тупой бездельник?
– Ты – нет!
– Моя семья была бедной как церковные мыши.
– Это другое! – смутилась Холли.
– Именно. И богатые, и бедные могут быть мерзавцами, а могут быть порядочными людьми. Деньги тут ни при чем. Приятно, когда их хватает, но деньги не делают тебя той, кто ты есть.
– А Хлоя говорит, что ее мама говорит, что надо сразу давать людям понять, что у тебя полно денег, а то никакого уважения не добьешься.
– От вульгарности семейки Хлои любое быдло покраснеет, – потеряв последнее терпение, заявил я.
– Что такое вульгарность?
Холли перестала возиться с крошечным роялем и растерянно смотрела на меня, сдвинув брови, ожидая, что я все растолкую и популярно объясню. Наверное, впервые за всю ее жизнь я понятия не имел, что ей сказать. Я знать не знал, как объяснить разницу между бедными рабочими и бедными гопниками ребенку, который уверен, что компьютеры есть у всех, как объяснить, что такое “вульгарность”, ребенку, который вырос на Бритни Спирс; как объяснить хоть кому-нибудь, каким образом мы загнали себя в такой тупик. Хотелось, чтобы Оливия научила меня, что делать, но это ее больше не касалось; теперь мои отношения с Холли – только моя проблема. В конце концов я забрал из дочкиной руки рояльчик, вернул его в кукольный дом и притянул Холли к себе на колени.
Она запрокинула лицо, чтобы заглянуть мне в глаза.
– Хлоя тупая, да?
– Господи, ну конечно, – сказал я. – Возникни в мире нехватка тупиц, Хлоя и ее семья мигом бы ее восполнили.
Она кивнула и клубком прижалась к моей груди, я пристроил ее голову у себя под подбородком.
– Покажешь мне потом, где дядя Кевин упал из окна? – попросила она, помолчав.
– Если считаешь, что тебе нужно посмотреть, то, конечно, покажу.
– Но не сегодня, да?
– Да, – сказал я. – А сегодня давай мы с тобой до конца дня доживем.
Мы молча сидели на полу – я качал Холли, она задумчиво посасывала кончик косички, – пока не пришла Оливия и не сказала, что пора в школу.
В Далки я взял навынос громадный стакан кофе и органический, с виду, кекс – Оливия, похоже, считала, что если меня покормить, то я сочту это приглашением переехать обратно, – и позавтракал, сидя на парапете и наблюдая, как жирные “костюмы” на внедорожниках свирепеют от того, что машины не расступаются перед ними, как воды перед Моисеем. Потом я набрал номер своей голосовой почты.
– Алё, э-э… Фрэнк… Привет. Это Кев. Слушай, я знаю, ты говорил, что сейчас не время, но… Ну то есть не сейчас, но, когда освободишься, можешь нам звякнуть? Сегодня вечером или когда, даже если поздно, это не страшно. Э-э… Спасибо. Пока.
Второй звонок – Кевин повесил трубку, не оставив сообщения. То же самое в третий раз, когда мы с Холли и Джеки наворачивали пиццу. Четвертый звонок – незадолго до семи, предположительно, когда Кевин шел к родителям.
– Фрэнк, это опять я. Слушай… У меня вроде как разговор есть. Я знаю, ты, наверное, и думать не хочешь про всю эту хрень, но, ей-богу, я не по приколу, я только… Позвони мне, а? Ладно, э-э, наверное… пока.
Что-то изменилось между вечером субботы, когда я отослал его назад в паб, и полуднем воскресенья, когда началась телефонная бомбежка. Что-то могло произойти по дороге или в пабе – некоторые завсегдатаи “Черной птахи” лишь по чистой случайности до сих пор никого не убили, – но я в этом сомневался. Кевин запсиховал задолго до того, как мы пришли в паб. Все, что я знал о брате, – а я надеялся, что мои воспоминания кое-чего стоят, – говорило мне, что он спокойный парень, но он места себе не находил примерно с тех пор, как мы отправились в дом шестнадцать. Я списывал мандраж Кевина на то, что гражданских вообще слегка нервируют мысли о трупах; голова у меня была занята другим. В действительности все было далеко не так просто.
Что бы ни напрягало Кевина, случилось оно не в эти выходные. Все двадцать два года что-то таилось в глубине его души, а в субботу начало всплывать. Только к концу дня – наш Кевин никогда не отличался скоростью реакции – оно поднялось на поверхность, свербело сильнее и сильнее. Двадцать четыре часа он пытался забыть, разобраться или справиться с последствиями самостоятельно, а потом попросил помощи у старшего брата Фрэнсиса. Когда я его послал, он обратился к кому-то еще – и помощник оказался хуже не придумаешь.
По телефону голос Кевина звучал приятно. Слушать его было одно удовольствие – даже растерянного и обеспокоенного. Сразу слышно – хороший парень; с таким хотелось познакомиться.
Выбор дальнейших ходов был невелик. Идея мило поболтать с соседями потеряла изрядную долю очарования, когда выяснилось, что половина из них считает меня хладнокровным ниндзя-братоубийцей, да и светиться в поле зрения Снайпера не стоило – хотя бы ради Джорджа и его пищеварения. С другой стороны, плевать в потолок и поглядывать на мобильник, как распалившаяся девчонка, в ожидании, что на нем высветится номер Стивена, меня тоже не прельщало. Если уж я бездействую, то предпочитаю бездействовать с четкой целью.
Загривок пощипывало, будто кто-то выдергивал волоски один за другим. Я доверяю этому ощущению; не раз случалось, что не прислушайся я к нему – быть мне покойником. Что-то я упустил; что-то видел или слышал – и прохлопал.
Мы в Спецоперациях не снимаем на видео лучшие моменты, в отличие от парней из Убийств, поэтому у нас очень хорошая память. Я поудобнее устроился на парапете, закурил и перебрал в памяти каждую мелочь, которую узнал за последние несколько дней.
Всплыло одно: по-прежнему оставалось неясным, каким образом чемодан попал в дымоход. Если полагаться на рассказ Норы, он очутился там между днем четверга, когда она позаимствовала у Рози плеер, и вечером субботы. Однако, по словам Мэнди, в эти два дня у Рози не было ключей, что более-менее исключало возможность тайком вынести чемодан ночью – слишком много неудобных стен отделяло ее от дома шестнадцать, – а днем, под орлиным оком Мэтта Дейли, незаметно вытащить что-то объемное было весьма проблематично. А еще, опять же по словам Норы, по четвергам и пятницам Рози ходила на работу и с работы с Имельдой Тирни.