В пятницу вечером Нора с подружками отправилась в кино; спальня осталась в распоряжении Рози и Имельды: хочешь – пакуй чемодан, хочешь – планы строй. На Имельду никто не обращал внимания, она запросто могла вынести из квартиры все что пожелает.
Имельда теперь жила на Хэллоус-лейн – достаточно далеко от Фейтфул-Плейс, чтобы не попадать в периметр Снайпера. Что-то во взгляде Мэнди подсказало мне: Имельда вполне может оказаться дома в разгар рабочего дня и находится в достаточно сложных отношениях с соседями, чтобы радушно встретить блудного сына, застрявшего на перепутье. Я залпом допил остатки холодного кофе и направился к машине.
Приятель из электрокомпании нашел счет на имя Имельды Тирни с адресом Хэллоус-лейн, дом десять, квартира три. Здание смахивало на ночлежку: растерявшая шиферные плитки крыша, облупившаяся краска на двери, за грязными окнами – обвисшие занавески. Соседи наверняка молились, чтобы хозяин продал дом какому-нибудь респектабельному яппи или хотя бы спалил ради страховки.
Я оказался прав: Имельда была дома.
– Господи, Фрэнсис! – воскликнула она, открыв дверь квартиры. В голосе смешались изумление, радость и ужас.
Двадцать два года не пощадили Имельду. Красавицей она никогда не была, но высокий рост, отличные ножки и обалденная походка немалого стоят. Таких, какой она стала сейчас, ребята из отдела называют “спаскрик”: тело из “Спасателей Малибу”, лицо из “Криминальных хроник”. Фигуру она сохранила, но под глазами набрякли мешки, а морщины на лице напоминали шрамы от ножа. Имельда была одета в белый спортивный костюм с кофейным пятном на груди, а истощенные корни ее обесцвеченных волос отросли дюйма на три. При виде меня она торопливо взбила шевелюру, словно этого было довольно, чтобы мы снова превратились в беспечных подростков, упивающихся субботним вечером. От этого жеста у меня защемило сердце.
– Приветики, Мельда! – Я одарил ее своей лучшей улыбкой, напоминая о былой доброй дружбе.
Имельда мне всегда нравилась. Смышленая, неугомонная, взбалмошная и ершистая девчонка, она стала такой не от легкой жизни: одного постоянного отца ей заменила череда временных, кое-кто из которых был женат – и не на маме Имельды; в те времена это имело значение. Из-за матери Имельде крепко доставалось от других детей. Мало кто из нас мог похвастать благополучными родителями, но безработный алкоголик-отец считался куда как меньшим позором, чем гулящая мать.
– Я слышала про Кевина, земля ему пухом. Ужасно тебе сочувствую.
– Земля ему пухом, – согласился я. – Вот, подумал, раз уж я оказался в этих краях, навещу старых друзей.
Я выжидательно замер на пороге. Имельда бросила быстрый взгляд через плечо, но я не пошевелился, и деваться ей было некуда.
Через мгновение она сказала:
– У меня жуткий бардак…
– Думаешь, меня это волнует? Ты еще мою берлогу не видела. Как же я рад тебя видеть!
Закончив говорить, я уже проскользнул мимо нее в дверь. Загаженной, как свинарник, квартира не выглядела, но я понял, что имела в виду Имельда. Дома у Мэнди сразу становилось ясно: хозяйка – довольная женщина; может, жизнь и не осыпала ее невероятными благами, но в целом сложилась удачно. С Имельдой все было иначе. Гостиная казалась даже меньше, чем на самом деле, потому что везде громоздилось барахло: пол у дивана усеивали грязные кружки и картонки из-под китайской еды навынос, на батареях сохли женские шмотки разных размеров, по углам неустойчиво высились башни из пыльных коробок от пиратских дисков. Было жарко натоплено, а окна явно давно не открывались; в воздухе стоял густой запах пепельниц, еды и женщин. Всю обстановку, кроме телика-переростка, следовало тут заменить.
– Славная квартирка, – сказал я.
– Дерьмо, – отрезала Имельда.
– Я вырос в худшей.
– И что? – Она пожала плечами. – Все равно дерьмовая. Чай будешь?
– С удовольствием. Как поживаешь?
Имельда направилась в кухню.
– Сам погляди. Садись там.
Я нашел на диване участок почище и сел.
– Я слышал, у тебя дочки?
Имельда за приоткрытой дверью кухни застыла, положив ладонь на чайник.
– А я слышала, ты теперь в полиции.
Я уже начал привыкать к иррациональным вспышкам гнева, с которыми мне сообщали, что я превратился в легавого; они приходились даже кстати.
– Имельда! – воскликнул я после секунды потрясенного молчания, возмущенный и задетый до глубины души. – Ты серьезно? По-твоему, я здесь, чтобы разнюхать о твоих детях?
Она пожала плечами:
– Мало ли… И вообще, они ни в чем не виноваты.
– Да я их даже по именам не знаю! Черт, я же просто спросил. Мне вообще до фонаря, хоть целый клан Сопрано выращивай; я всего-то повидаться хотел по старой памяти. Если тебя так бомбит от того, чем я на жизнь зарабатываю, только скажи, и я свалю. Честно.
Через мгновение уголок рта Имельды неохотно дрогнул, она включила чайник.
– Фрэнсис, а ты все такой же, заводишься с пол-оборота. Да, у меня трое: Изабель, Шанья и Женевьева. Все три – кошмарные оторвы, подростки… А у тебя?
Ни слова про отца – или отцов.
– Девочка, – сказал я. – Девять лет.
– Так у тебя еще все впереди, спаси тебя Господь. Знаешь, как говорят: сыновья рушат дом, а дочки рушат голову? Чистая правда.
Имельда бросила чайные пакетики в кружки. Глядя, как она двигается, я почувствовал себя стариком.
– Ты все еще шьешь?
– Господи, да когда это было! – то ли хмыкнула, то ли фыркнула она. – Я ушла с фабрики двадцать лет назад. Сейчас перебиваюсь чем придется. Уборкой в основном.
Имельда воинственно покосилась на меня на случай, если я вздумал ее осуждать.
– Иммигрантки из Восточной Европы берут дешевле, но кое-где еще хотят слышать английскую речь. Работы хватает, грех жаловаться.
Чайник вскипел.
– Про Рози слышала? – спросил я.
– Да, слышала. Кошмар какой! Все это время… – Имельда разлила чай и тряхнула головой, словно пытаясь что-то отогнать. – Все это время я думала, что Рози в Англии. Когда услышала, поверить не могла. Никак. Клянусь, целый день потом как зомби ходила.
– Я тоже. В общем, неделька выдалась не из лучших.
Имельда достала пакет молока и пачку сахара, освободила для них место на кофейном столике.
– Кевин был отличным парнем, – сказала она. – Я страшно расстроилась, когда услышала. Как раз хотела зайти к вашим тем вечером, но… – Она пожала плечами и не договорила. Хлое с ее мамулей и за миллион лет было не разобраться в невидимой, но бездонной классовой пропасти, из-за которой Имельда считала – пожалуй, небезосновательно, – что в доме моей матери ей не обрадуются.
– А я-то надеялся тебя там увидеть. Зато уж теперь поболтаем как следует, да?
Она снова усмехнулась, уже с меньшей неохотой.
– Фрэнсис, ну ты как обычно! Всегда умел убалтывать.
– Зато прическа у меня теперь получше.
– Господи, это точно! Колючий ежик свой помнишь?
– Могло быть и хуже – гаврош, как у Живчика.
– Фу, прекрати. Причесон был – мама не горюй…
Имельда пошла в кухню за кружками. Даже будь у меня в запасе уйма времени, дальше чесать языком смысла не было: Имельда была куда смекалистей Мэнди и уже поняла, что у меня есть цель, хоть и не знала какая.
– Слушай, можно кое-что спросить? – начал я, когда она вернулась. – Я, конечно, лезу куда не надо, но, клянусь, у меня есть на то причины…
Имельда сунула мне в руку заляпанную кружку и села в кресло, но на спинку не откинулась и глядела по-прежнему настороженно.
– Говори.
– Когда ты отнесла чемодан Рози в дом шестнадцать, где именно ты его оставила?
Ее пустой, по-ослиному упрямый взгляд дал мне понять, что к чему. Ничто на свете не могло заставить Имельду забыть о том, что она – наперекор всем инстинктам – беседует с копом.
– Какой чемодан? – разумеется, спросила она.
– Да брось, Имельда, – непринужденно улыбнулся я – стоило взять неверный тон, и вся поездка насмарку. – Мы с Рози месяцами это планировали. Думаешь, она не рассказывала мне, что делает?
Бессмысленная мина постепенно сползла с лица Имельды – не до конца, но хотя бы отчасти.
– Мне лишний головняк не нужен. Если кто спросит, я никакого чемодана не видела.
– Не вопрос, солнце. Подставы не по моей части; ты сделала нам одолжение, и я это ценю. Я хочу знать только, трогал ли кто-то чемодан после того, как ты его принесла. Помнишь, где ты его оставила? И когда?
Имельда пристально посмотрела на меня из-под редких ресниц, пытаясь понять, к чему я веду. Наконец она достала из кармана пачку сигарет и сказала:
– Рози мне призналась за три дня перед тем, как вы собирались уехать, а до того ни словом не обмолвилась; мы с Мэнди догадывались, что она что-то задумала, но ничего определенного не знали. Ты Мэнди видел?
– Ага. Она в отличной форме.
– Надутая корова, – сказала Имельда, чиркая зажигалкой. – Куришь?
– Да, спасибо. Я думал, вы с Мэнди подруги.
Имельда насмешливо фыркнула и дала мне прикурить.
– Больше нет. Она от меня нос воротит. Да мы никогда особо и не дружили, просто обе зависали с Рози, а как она уехала…
– Ты для Рози всегда была ближе всех, – сказал я.
Имельда одарила меня красноречивым взглядом – мол, к ней мужики и половчее меня подмазывались, да не вышло.
– Будь мы и впрямь такими близкими подружками, она бы сразу мне призналась, что вы задумали, а так рассказала только потому, что за ней папаша следил и сама бы она манатки не вынесла. Мы вместе на фабрику ходили и обратно, болтали о своем, девчачьем, и все такое. А в тот день Рози попросила меня об одолжении…
– Как ты вынесла чемодан из их квартиры? – спросил я.
– Запросто. На следующий день, в пятницу, после работы я пришла к Рози, мы сказали ее маме с папой, что будем в комнате Рози слушать ее новый альбом “Юритмикс”, они велели не шуметь. А мы нарочно врубили погромче, чтоб не слышно было, как Рози пакуется. – Имельда чуть заметно усмехнулась уголком рта и подалась вперед, уперев локти в колени. Глядя сквозь табачный дым, как она улыбается самой себе, я на секунду увидел перед собой прежнюю заводную, языкастую девчонку. – Ты бы поглядел на нее, Фрэнсис. Она танцевала по комнате, пела в расческу, достала новые трусики, которые купила, чтоб ты ее в заношенных не видел, и махала ими над головой… И меня заставила с ней танцевать; мы, наверно, выглядели как пара идиоток, ржали как лошади – и пытались делать это тихо, чтоб ее мама не пришла посмотреть, что происходит. Рози так долго все скрывала, а тут поделилась секретом и была на седьмом небе от счастья.