Я выдавил одобрительную улыбку – мальчик заслужил, чтоб его погладили по головке, – и собрался спросить, как срывает крышу ему самому, но тут меня будто оглушило. Тошнотворный глухой стук головы Шая о стену, раскрытый рот, обмякшее тело, горло, стиснутое ручищами отца. Крик ма: “Смотри, что ты сделал, ублюдок, ты его убил!” Хриплый заплетающийся голос папаши: “Будет знать”. И Купер: “Нападавший схватил жертву за горло и многократно ударил головой о стену”.
Что-то в моем лице напугало Стивена – наверное, мой остановившийся взгляд.
– Что случилось? – спросил он.
– Ничего, – сказал я, накидывая куртку.
…Категорический вердикт Мэтта Дейли: Люди не меняются.
– Отлично справляешься, детектив. Серьезно. Свяжись со мной, как только получишь детализацию.
– Свяжусь. Но вы точно…
Я достал двадцатку и протянул Стивену через стол:
– На, заплатишь по счету. Дай мне знать, если эксперты идентифицируют пальчики на чемодане или если детектив Кеннеди сообщит, когда собирается закрыть расследование. И помни, детектив: все зависит от тебя и от меня. Мы – все, что у них есть.
Я ушел. Стивен провожал меня взглядом из-за мокрого окна закусочной, приоткрыв рот и держа в руке двадцатку.
16
Следующие несколько часов я снова шел не останавливаясь вдоль по Смитс-роуд, мимо поворота на Фейтфул-Плейс – так должен был пойти Кевин, проводив Джеки до машины в субботу вечером. Почти всю дорогу я видел задние окна верхнего этажа дома шестнадцать, откуда упал Кевин; нижние окна мельком показались из-за ограды; я миновал дом и верхний конец Фейтфул-Плейс, обернулся и увидел фасад целиком. Уличные фонари выдавали мое приближение любому, кто мог находиться внутри, и заливали окна мутной рыжиной; если бы в доме горел фонарик или что-то происходило, разглядеть этого не смог бы ни один прохожий. Если бы кто-то окликнул меня из окна, кричать пришлось бы так, что слышала бы вся улица. Кевин забрел в дом шестнадцать не потому, что заметил что-то блестящее. У него была назначена там встреча.
Добравшись до Портобелло, я сел на скамейку у канала и тщательно изучил отчет о вскрытии. Юный Стивен обладал талантом к составлению кратких сводок: никаких сюрпризов, не считая пары фоток, к которым, надо сказать, следовало быть готовым. Кевин обладал крепким здоровьем и, согласно Куперу, мог бы жить вечно, если бы держался подальше от высоких зданий. Род смерти значился как неустановленный. Если даже Купер проявляет тактичность, я и впрямь по уши в дерьме.
Я направился обратно в Либертис и пару раз прошелся по Коппер-лейн, выглядывая подходящую ограду. Как только пробило полдевятого и все сели ужинать, или смотреть телик, или укладывали детей спать, я перелез через стену и через задний двор Дуайеров попал во двор к Дейли.
Мне нужно было узнать, что именно произошло между моим отцом и Мэттом Дейли. Мысль стучаться во все соседские двери подряд меня не особо прельщала, а кроме того, если есть выбор, я обращаюсь к первоисточнику. Мне всегда казалось, что Нора питает ко мне слабость. Джеки говорила, что Нора теперь живет то ли в Бландчардстауне, то ли еще где, но нормальные семьи, в отличие от моей, сплачиваются перед лицом беды. После субботы Нора наверняка оставила мужа и ребенка присматривать друг за другом и на несколько дней вернулась под родной кров, к маме и папе Дейли.
Я спрыгнул на землю; гравий хрустнул под ногами, и я замер в тени ограды, но из дома никто не вышел.
Постепенно глаза привыкли к темноте. В этом дворе я никогда раньше не бывал – как я и говорил Кевину, было слишком страшно, что поймают. Все выглядело так, как и следовало ожидать от Мэтта Дейли: кругом садовые настилы, аккуратно подстриженные кусты, в готовых к весне клумбах – колышки с табличками, сортир приспособлен под крепкий садовый сарай. Я нашел в укромном уголке миленькую кованую скамейку, протер ее посуше и уселся ждать.
В окне первого этажа горел свет, на стене виднелся аккуратный ряд сосновых шкафчиков – значит, кухня. Мой расчет оправдался: примерно через полчаса вошла Нора в мешковатом черном свитере, волосы собраны в небрежный пучок. Даже издалека она выглядела усталой и бледной. Она налила себе стакан воды из-под крана, прислонилась к мойке и начала пить, без выражения глядя в окно и массируя шею. Вдруг она вскинула голову, крикнула что-то через плечо, быстро ополоснув стакан, сунула его на сушилку, достала что-то из подвесного шкафчика и ушла.
Я продолжал сидеть как дурак с вымытой шеей, дожидаясь, когда Нора Дейли решит, что пора спать. Даже покурить было нельзя – мало ли, кто заметит огонек: Мэтт Дейли был из тех самоотверженных граждан, что гоняются за подозрительными бродягами с бейсбольной битой наперевес. Впервые за долгое время – казалось, за многие месяцы – мне оставалось только протирать штаны.
Фейтфул-Плейс затихала, готовясь к ночи. Телик бросал дрожащие отблески на стену Дуайеров; откуда-то сочилась негромкая музыка; сладкий, мечтательный женский голос изнывал от тоски над садами. В окнах дома семь сверкали разноцветные рождественские фонарики и пухлые Санта-Клаусы; один из нынешнего выводка подростков Салли Хирн проорал: “Нет! Ненавижу!..” – и хлопнул дверью. В верхнем этаже дома пять анестезированные яппи укладывали ребенка: папуля принес из ванной отдраенного малыша в белом халатике, подкидывал его в воздух и фыркал ему в животик; мамуля, нагнувшись, встряхивала одеяльца. Через дорогу мои родители, вероятно, в ступоре уставились в телик, погрузившись каждый в свои непостижимые мысли и стараясь дотянуть до отхода ко сну, не перекинувшись ни словом.
В тот вечер мир источал смерть. Обычно я получаю удовольствие от опасности – ничто так не способствует концентрации внимания, – но теперь было иначе. Земля подо мной пульсировала и сокращалась, как огромная мышца, пытаясь нас сбросить и в очередной раз показывая мне, кто хозяин, а кто так и не усвоил условия игры. Коварная дрожь в воздухе напоминала: на кону все, во что ты веришь, любое незыблемое правило может измениться в мгновение ока и сдающий всегда в выигрыше. Я бы и бровью не повел, если б дом семь рухнул на головы Хирнов и на их Санта-Клаусов или дом пять вспыхнул пламенем и взорвался облаком радужной пыли. Я думал о Холли, которая сейчас пыталась разобраться, как мир может существовать без дяди Кевина, – еще недавно я был убежден, что укрыл ее в башне из слоновой кости; думал о милом малыше Стивене в новехоньком пальто, который пытался не верить тому, что я втолковывал ему про его работу; думал о своей матери, которая пошла с отцом к алтарю, носила его детей и верила, что это хорошо. Я думал о себе, о Мэнди, об Имельде, о Дейли – каждый тихо сидел в собственном уголке этой ночи, размышляя о том, как сложились их судьбы за двадцать два года без Рози.
Дело было поздним субботним вечером, весной: мы, восемнадцатилетние, зависали в клубе “Галлиганс”, когда Рози впервые заговорила со мной об Англии. У каждого из моего поколения найдется история про “Галлиганс”, а те, у кого нет своих, заимствуют чужие. Любой степенный дублинец средних лет с восторгом расскажет, как свинтил оттуда, когда в три утра началась облава; или как угощал выпивкой парней из U2 еще до того, как они прославились; или встретил там будущую жену; или потерял зуб, толкаясь перед сценой; или так накурился, что заснул в сортире и никто не нашел его до конца выходных. На облупившихся черных стенах этого клоповника без окон, не ведающего ни о каких правилах пожарной безопасности, красовались трафаретные изображения Боба Марли, Че Гевары и прочих кумиров тогдашнего персонала. Зато так называемый бар работал допоздна: лицензия на пиво отсутствовала, так что выбирать приходилось из двух сортов липкого немецкого вина, от любого из которых ты чувствовал себя слегка выпендрежным и безбожно ограбленным придурком; еще там была живая музыка – в некотором роде лотерея: заранее угадать, что услышишь, было невозможно. Сегодняшние детишки к такому месту на пушечный выстрел не подойдут. Мы же его обожали.
Мы с Рози пришли взглянуть на новую глэм-группу под названием “Помада на Марсе” – Рози слышала, что группа неплохая, – а заодно и на всех остальных, кто будет играть. Мы пили лучшее немецкое белое и танцевали до упаду – я любил смотреть, как Рози танцует, как качает бедрами, как встряхивает волосами, как изгибаются от смеха ее губы: она никогда не танцевала с отсутствующим лицом, как другие девчонки; она танцевала с выражением. Вечер обещал пройти на отлично. На “Лед Зеппелин” группа не тянула, но у них были неглупые тексты, классный ударник и безбашенный запал, который еще встречался у групп в те времена – когда нечего терять, когда наплевать, что нет ни малейших шансов выбиться в звезды, потому что, отдав группе всю душу, перестаешь быть очередным неудачником на пособии, киснущим в съемной комнатушке, и получаешь капельку магии.
Бас-гитарист порвал струну, доказывая, что его стоит принимать всерьез, и, пока он менял ее, мы с Рози подошли к бару – взять еще вина.
– Хреновое у вас вино, – сообщила Рози бармену, обмахиваясь топиком.
– Да знаю я. По мне, его из сиропа от кашля гонят: оставляешь пузырек в сушильном шкафу на пару недель – и готово.
Бармену мы нравились.
– Даже хреновей, чем обычно. Паленая партия попалась. Совсем ничего приличного нет, что ли?
– Улететь и с этого можно. А то сливай своего парня, погоди до закрытия, и я тебя куда получше отведу.
– Мне самому тебе вломить или пусть твоя чикса этим займется?
Подруга бармена щеголяла ирокезом и забитыми тату руками. С ней мы тоже ладили.
– Лучше ты. Она покруче тебя будет. – Бармен подмигнул нам и отправился за сдачей.
– У меня новости, – серьезным тоном сказала Рози.
Я мигом забыл про бармена и начал лихорадочно подсчитывать в уме даты.
– Да? И какие?
– В следующем месяце кто-то с конвейера в “Гиннессе” выходит на пенсию. Па говорит, он уже расхвалил меня там как мог, так что, если захочу, работа моя.