Раньше мы никогда не говорили о моей семье. Что-то Рози себе представляла – вся улица что-то представляла, – но никогда о них даже не упоминала, и я был ей благодарен. Рози внимательно смотрела на меня.
Я выбрался из дома, обменяв у Шая тот вечер – с большой выгодой для него – на все следующие выходные. Когда я уходил, ма визжала на Джеки – мол, она выросла такой нахалкой, что довела отца до пьянства.
– Теперь моя семья – это ты, – сказал я.
Где-то в глубине глаз Рози появился намек на улыбку.
– И так будет где угодно, – сказала она. – Даже здесь, если не сможешь уехать.
– Нет. Ты все верно говоришь: это значит, что нам нужно уехать.
Тогда по лицу Рози медленно расплылась широкая, прекрасная улыбка.
– Какие у тебя планы на всю мою оставшуюся жизнь? – спросила она.
Я скользнул ладонями по ее бедрам к мягким ягодицам и притянул ее по подоконнику к себе. Она обвила ногами мою талию и поцеловала меня. Прижавшись к ней губами, я продолжал ощущать ее сладкую от вина, соленую после танцев улыбку; музыка залила нас, поцелуй стал горячее, и улыбка растаяла.
Одна Рози в свою мамочку не превратилась, – сказал в темноте у моего уха голос Имельды, хриплый от миллиона сигарет и бесконечной печали. – Единственная, кто выбрался. Мы оба с Имельдой лжецы, по рождению и воспитанию, но она не лгала о своей любви к Рози, а я не лгал, когда говорил, что она была ей ближе всех. Имельда, спаси ее Бог, поняла.
Малыш у яппи заснул в уютном свете ночника. Его мать медленно-медленно поднялась и выскользнула из комнаты. Один за другим огни на Фейтфул-Плейс гасли: Санта-Клаусы Салли Хирн, телик Дуайеров, неоновая реклама “Будвайзера”, криво висящая в квартире у косматых студентов. В девятом доме было темно; Мэнди и Джер улеглись пораньше, крепко приникнув друг к другу, – видимо, с рассветом ему надо было на работу, жарить бизнесменам яичницу с бананами. У меня начали замерзать ноги. Луна висела низко над крышами, застланная и перепачканная тучами.
Ровно в одиннадцать Мэтт Дейли сунул голову в кухню, хорошенько все оглядел, проверил, закрыт ли холодильник, и выключил свет. Через минуту свет зажегся в комнате наверху и показалась Нора; одной рукой она снимала с волос резинку, другой прикрыла зевок. Нора тряхнула распустившимися кудрями и потянулась задернуть шторы.
Пока она не начала переодеваться в ночнушку – почувствовав себя беззащитной, Нора вполне могла позвать папулю разобраться с незваным гостем, – я бросил камешек в ее окно. Раздался отчетливый щелчок, но ничего не произошло; Нора решила, что это птицы, ветер или осадка дома. Я бросил еще камушек, посильнее.
Лампа погасла. Штора опасливо приоткрылась, совсем чуть-чуть. Я включил фонарик, направил луч себе в лицо и помахал рукой. Дав Норе время меня узнать, я приложил палец к губам и жестом поманил ее.
Через мгновение ее лампа снова зажглась. Нора отодвинула штору и махнула рукой, но это могло значить что угодно, то ли “уходи”, то ли “подожди”. Я принялся еще настойчивее подзывать ее к себе и ободряюще улыбнулся, надеясь, что луч фонаря не превратит улыбку в оскал Джека Николсона. Нора досадливо откинула волосы с лица, потом – находчивая, как сестра – оперлась на подбородок, подышала на стекло и написала пальцем: “Жди”. Она, молодчина, даже написала задом наперед, чтобы мне было легче читать. Я показал ей большие пальцы, выключил фонарик и стал ждать.
Уж не знаю, в чем заключался у Дейли ритуал отхода ко сну, но была уже почти полночь, когда задняя дверь открылась и Нора полубегом, полукрадучись скользнула через двор. Поверх юбки и свитера она накинула длинное шерстяное пальто.
– Господи, ну и дверь! – Нора, запыхавшись, прижала ладонь к груди. – Пришлось тянуть изо всех сил, чтобы открыть, а потом она за мной как захлопнется – грохот, будто автокатастрофа, слышал? Я чуть в обморок не упала…
Я улыбнулся и подвинулся на скамейке.
– Ни звука не слышал. Ты прирожденная домушница. Садись.
Она осталась стоять, тяжело дыша и бросая на меня быстрые, настороженные взгляды.
– Я только на минутку, вышла посмотреть… Не знаю… Как ты вообще, в порядке?
– На тебя посмотрел – стало все путем. Зато у тебя видок, как будто чуть сердечный приступ не случился.
Нора неохотно улыбнулась.
– Ну почти. Думала, еще секунда – и спустится па… Чувствую себя так, будто мне шестнадцать и я по водосточной трубе слезла.
В иссиня-темном холодном дворе Нора, умытая на ночь и растрепанная, и впрямь выглядела на шестнадцать.
– Так вот как ты проводила бурную молодость, маленькая бунтарка?
– Я? Господи, нет, конечно, – с моим-то папой. Я была хорошей девочкой. Все это прошло мимо меня, я только от подружек слышала.
– В таком случае ты имеешь полное право наверстать все, что можно. Попробуй, раз уж на то пошло. – Я достал сигареты, щелчком открыл пачку и галантно предложил Норе: – Отравишься?
Нора посмотрела с сомнением.
– Не курю.
– Тогда и начинать не стоит. Впрочем, сегодня не считается. Сегодня ночью тебе шестнадцать и ты – дерзкая бунтарка. Жаль, я бутылку дешевого сидра не прихватил.
Уголок рта Норы снова медленно приподнялся.
– А что, давай! – сказала она, плюхнулась рядом со мной и взяла сигарету.
– Вот и умница. – Я наклонился к ней и дал прикурить, с улыбкой глядя в глаза.
Нора затянулась слишком глубоко и зашлась кашлем – я обмахивал ее, мы оба сдавленно хихикали, показывали в сторону дома, шикали друг на друга и от этого заливались еще сильнее.
– Господи… – выговорила Нора, отдышавшись, и вытерла глаза. – Я не создана для этого.
– Дыми по чуть-чуть, можно вообще не взатяг, – сказал я. – Помни, ты подросток, и никотин тебе не нужен, главное – выглядеть покруче. Смотри и учись.
Я ссутулился на скамейке, подражая Джеймсу Дину, сунул сигарету в угол рта, прикурил и выдвинул челюсть, пуская длинную струю дыма.
– Вот так, видала?
Она снова захихикала.
– Ты похож на гангстера.
– Так и задумано. Впрочем, если хочешь изобразить искушенную старлетку, тогда так. Сядь прямо… (Она выпрямилась.) Теперь опусти подбородок, поглядывай на меня искоса, надуй губки и…
Нора затянулась, вызывающе взмахнула кистью руки и пустила дым к небу.
– Прекрасно, – сказал я. – Теперь ты – официально крутейшая оторва на районе. Поздравляю.
Нора засмеялась и повторила на бис.
– Могу ведь, а?
– Ага. Схватываешь на лету. Я всегда знал, что внутри тебя прячется плохая девчонка.
– А вы с Рози тут встречались? – спросила она, помолчав.
– Не. Я слишком боялся вашего папашу.
Она кивнула, разглядывая тлеющий кончик сигареты.
– Я думала о тебе. Сегодня вечером.
– Неужто? Почему?
– Рози. И Кевин. Ты ведь поэтому и пришел?
– Ага, – осторожно сказал я. – Более-менее. Я подумал, если кто и знает, как проходили последние дни…
– Я скучаю по ней, Фрэнсис. Сильно скучаю.
– Знаю, милая. Знаю. Я тоже.
– Я даже не ожидала… Раньше я по ней скучала очень редко: когда родила, а она не пришла посмотреть на моего сына, когда ма или па выносили мне мозг и страшно хотелось позвонить Рози и пожаловаться. Все остальное время я о ней вроде бы и думать перестала. У меня было о чем подумать. А как выяснилось, что она умерла, я ревела без остановки.
– Я плакать не привык, но понимаю, о чем ты.
Нора стряхнула пепел – на гравий, чтобы отец с утра не заметил.
– А муж не понимает, – срывающимся от боли голосом сказала она. – Не понимает, почему я расстроена. Двадцать лет ее не видела, а все равно как ножом по сердцу… Он говорит, чтобы я взяла себя в руки, а то напугаю малыша. Ма глотает валиум, па считает, что я должна за ней приглядывать, ведь это у нее горе – ребенка потеряла… А я все о тебе думала. По-моему, ты единственный, кто не посчитает меня дурой.
– Я провел с Кевином несколько часов за последние двадцать два года, а боль ужасная. Я вовсе не считаю тебя дурой.
– Я будто другим человеком стала, понимаешь? Всю жизнь, когда меня спрашивали, есть ли у меня братья или сестры, я отвечала: “Да! Да, у меня есть старшая сестра”. А теперь буду говорить: “Нет, я одна”. Как будто я единственный ребенок.
– Ты все равно можешь про нее рассказывать.
Нора тряхнула головой так резко, что волосы хлестнули ее по лицу.
– Нет. Я не собираюсь про это врать. Хуже всего, что все эти годы я врала, хотя сама и не знала. Когда я говорила, что у меня есть сестра, я говорила неправду. Все это время я была единственным ребенком.
Я вспомнил, как Рози, тогда в “О’Нилс”, заартачилась от одной мысли, чтобы притвориться женатыми: “Я прикидываться не собираюсь; дело не в том, что думают другие…”
– Я не предлагаю врать, – мягко сказал я. – Я о том, что ей необязательно исчезать с концами. Всегда можно сказать: “У меня была старшая сестра. Ее звали Рози. Она умерла”.
Неожиданно Нора вздрогнула всем телом.
– Холодно? – спросил я.
Она покачала головой и затушила сигарету о камень.
– Все отлично. Спасибо.
– Давай сюда. – Я забрал у Норы окурок и спрятал назад в пачку. – Хорошая бунтарка не оставляет следов своих подростковых развлечений, чтобы папа не нашел.
– Неважно. Никак не пойму, с чего я вообще так трясусь. Под замок-то он меня не посадит. Я взрослая женщина, захочу – уеду.
Она больше на меня не смотрела. Я ее терял. Еще минута – и Нора вспомнит, что на самом деле она почтенная дама сильно за тридцать, с мужем, ребенком и изрядным запасом здравого смысла и что все это несовместимо с полуночным курением на заднем дворе в компании чужого человека.
– Это родительское вуду, – я криво усмехнулся, – две минуты с ними проведешь – и вернулся в детство. Моя ма до сих пор меня в страхе Божьем держит – хотя, учти, она и впрямь может мне треснуть деревянной ложкой, будь я хоть какой взрослый. Ей наплевать.
Нора пусть не сразу, но рассмеялась – неохотно, почти беззвучно.