Фейтфул-Плейс, залитая ясным лимонным светом над щербатой брусчаткой, выглядела чистой и невинной, как во сне. Холли покрепче сжала мою руку.
– Что случилось, цыпленок? Передумала?
Она покачала головой.
– Я ведь не заставляю, не хочешь – не пойдем. Только скажи, и раздобудем кино на видео с кучей сказочных принцесс и ведро попкорна больше твоей головы.
Она не рассмеялась, даже не взглянула на меня. Куда там – вскинула рюкзак повыше на плечи и потянула меня за руку. Мы шагнули с тротуара в этот странный бледно-золотой свет.
Ма не пожалела сил, пытаясь устроить вечер как следует. Она довела себя до кулинарного исступления – на каждой свободной поверхности громоздились имбирные пряники и тарталетки с джемом, – собрала войска ни свет ни заря и отправила Шая, Тревора и Гэвина покупать елку, которая едва втиснулась в гостиную. Когда пришли мы с Холли, по радио пел Бинг Кросби, дети Кармелы живописно расположились вокруг елки, развешивая украшения, все пили дымящееся какао и даже па, водворенный на диван с пледом на коленях, выглядел почтенно и впечатляюще трезво. Мы словно попали на рекламный плакат пятидесятых годов. Разумеется, весь этот фарс был обречен – все выглядели подавленными, а остановившийся взгляд Даррена ясно говорил, что он вот-вот взорвется, – но я понял, какого эффекта добивалась ма. Я чуть не растрогался, но тут она не удержалась, ненадолго вышла из образа и сообщила мне, что у меня вокруг глаз ужасные морщины и скоро я вовсе в печеное яблоко превращусь.
Тем временем я не мог оторвать взгляд от Шая. Его словно лихорадило: взвинченный и раскрасневшийся, с запавшими щеками и опасным блеском в глазах, он развалился в кресле, подергивая ногой, и завел с Тревором обстоятельную беседу о гольфе. Люди меняются, однако, насколько мне известно, Шай презирал гольф немногим меньше, чем Тревора. Единственной причиной, по которой он связался сразу с обоими, могло быть отчаяние. Шай – и я посчитал это полезной информацией – был явно не в форме.
Мы уныло развешивали мамины запасы елочных игрушек: когда ма велит наряжать елку, с ней лучше не спорить. Я тихонько спросил Холли под аккомпанемент “Малыша Санты”:
– Ты как, нормально?
– Все классно, – отважно сказала она и нырнула обратно в кучку кузенов, прежде чем я успел продолжить расспросы. Дети быстро подхватывают туземные обычаи. Я начал мысленно готовить программу психологической реабилитации.
Когда ма решила, что безвкусица достигла оранжевого уровня, Гэвин и Тревор повели детей в Смитфилд, смотреть на Рождественский городок.
– Растрясем пряники, – объяснил Гэвин, похлопывая себя по животу.
– А что пряники? – рявкнула ма. – Если ты растолстел, Гэвин Кио, то нечего сваливать на мою стряпню.
Гэвин что-то пробормотал и бросил страдальческий взгляд на Джеки. В своей неуклюжей манере он тактично пытался дать нам немного времени для семейного единения в тяжелый момент. Кармела упаковала детей в пальто, шарфы и шерстяные шапки; Холли вписалась в шеренгу между Донной и Эшли, словно родная дочь Кармелы, и они удалились. Я наблюдал в окно гостиной, как стайка семенит по улице; Холли – они с Донной шли под ручку, будто сиамские близнецы, – даже не оглянулась, чтобы помахать.
Семейное единение проходило не так, как задумывал Гэв: мы все плюхнулись перед теликом и сидели молча, пока ма не оклемалась после украшательского блицкрига и не потащила Кармелу в кухню возиться с выпечкой и пищевой пленкой. Я тихо сказал Джеки, пока ее тоже не сцапали:
– Пошли покурим.
Она опасливо глянула на меня, как девочка, которая понимает, что получит заслуженный нагоняй, как только останется с мамой один на один.
– Прими это как взрослая, детка. Чем раньше покончишь с этим…
На улице было холодно, ясно и тихо, бело-голубое небо над крышами едва начинало сиреневеть. Джеки процокала к своему месту на нижней ступеньке, выставила вперед длинные ноги в пурпурных лаковых сапожках и протянула руку:
– Дай сигарету, пока не начал бушевать. Наши Гэв унес.
Я прикурил сигарету для Джеки и взял одну себе.
– Скажи мне, о чем вы с Оливией, черт возьми, думали? – любезно поинтересовался я.
Подбородок Джеки изготовился к спору, и на одну жуткую секунду она превратилась в точную копию Холли.
– Я подумала, для Холли было бы здорово со всеми познакомиться. Кажется, Оливия тоже так подумала. А что, разве мы были не правы? Видел ее с Донной?
– Ага, видел. Очень мило. А еще я видел ее совершенно безутешной из-за Кевина. Она рыдала так, что чуть не задохнулась. И это было совсем не мило.
Джеки глядела, как завитки дыма от ее сигареты поднимаются над крыльцом.
– Мы тоже все в растрепанных чувствах, – сказала она. – Даже Эшли, а ей всего шесть. Такова жизнь. Ты сам беспокоился, что Холли видит мало реальности. Вот тебе реальность без прикрас.
Возможно, Джеки была права, но какая разница, кто прав, если речь о благополучии Холли.
– Детка, когда моей дочери требуется дополнительная доза реальности, я предпочитаю устраивать все сам. Или, по крайней мере, хочу, чтобы меня предупредили, прежде чем этим займется кто-то другой. Тебе это кажется неразумным?
– Надо было тебе сказать, – признала Джеки. – Мне нет оправдания…
– Так почему не сказала?
– Я собиралась, ей-богу, но… Сначала посчитала, что незачем тебя беспокоить – мало ли, как бы все сложилось. Я подумала, что свожу Холли разок, а тогда уж мы тебе расскажем…
– И я пойму, как славно вы придумали, и примчусь домой с огромной охапкой цветов для мамочки в одной руке и охапкой для тебя в другой, и мы закатим пир на весь мир и будем жить долго и счастливо. Так, что ли?
Джеки пожала плечами, подняв их чуть ли не до ушей.
– Господь свидетель, все равно было бы гнусно, но гораздо лучше, чем так. Почему ты передумала? Почему молчала – дай подберу отвисшую челюсть – целый год?
Джеки, все еще пряча глаза, заерзала по ступеньке, как уж на сковородке.
– Только ты не смейся.
– Уж поверь, Джеки, мне сейчас не до смеха.
– Я боялась, понятно? Поэтому и молчала.
Я не сразу поверил, что она не дурит мне мозги.
– Ой, да перестань. Какого хрена – что, по-твоему, я бы с тобой сделал? Избил до полусмерти?
– Я не говорю…
– А что тогда? Думаешь, можно такое сказать, а потом ветошью прикинуться? Хоть раз в жизни я дал тебе повод меня бояться?
– Да ты посмотри на себя! На лицо свое, и как ты говоришь – будто ненавидишь меня до глубины души! Я не люблю, когда ругаются, кричат и выходят из себя, ты же знаешь.
– Ты меня сравниваешь с папой?! – не сдержался я.
– Ох, нет, Фрэнсис, я не то имела в виду…
– Даже не пытайся, предупреждаю, Джеки.
– Не буду. Вот только… У меня духу не хватило тебе сказать. И это моя вина, а не твоя. Я жутко виновата, пожалуйста, прости…
Над нами со стуком распахнулось окно, и ма высунула голову.
– Джасинта Мэкки! Так и собираешься сидеть там, будто царица Савская, пока мы с твоей сестрой не принесем тебе ужин на золотом блюде?
– Это я виноват, ма, что вытащил Джеки поболтать. Мы за это посуду помоем, ладно?
– Хм. Вернулся как к себе домой, командует направо и налево – серебро он почистит, посуду помоет! Ишь, смиренник выискался… – Впрочем, ма не решилась устроить мне полноценный разнос – вдруг я заберу Холли и уеду – и втянула голову обратно, хотя монотонное ворчание слышалось, пока не захлопнулось окно.
Фейтфул-Плейс загоралась вечерними огнями. Не мы одни основательно вдарили по рождественским украшениям, дом Хирнов выглядел так, словно кто-то бахнул в него из базуки весь арсенал подарков Санты: с кровли свисала мишура, северные олени и электрогирлянды, стену залепили бесноватые эльфы и ангелы с умильными взглядами, на окне красовалась выведенная снежным спреем надпись “Счастливого Рождества!”. Даже яппи выставили изящную стилизованную елку из светлого дерева с тремя украшениями в шведском духе.
Я представил, каково это: возвращаться сюда каждый воскресный вечер, наблюдать за знакомыми ритмами Фейтфул-Плейс круглый год. Весна – и дети после первого причастия бегают от дома к дому, хвастаясь нарядами и сравнивая добычу; летний ветерок – звенят фургоны с мороженым, а девушки выставляют напоказ декольте; через год – восхищаться новыми северными оленями Хирнов, еще через год – опять. От этой мысли у меня слегка закружилась голова, как будто я подвыпил или тяжелый грипп подхватил. Надо полагать, ма каждую неделю находила бы новый повод для недовольства.
– Фрэнсис, – несмело позвала меня Джеки. – Ты сердишься?
Я уже заготовил первоклассную гневную тираду, но от мысли о возвращении сюда весь мой пыл угас. Сначала Оливия, теперь это: к старости я становлюсь мягкотелым.
– Нет, – сказал я. – Но когда у тебя будут дети, я подарю каждому по ударной установке и щенку сенбернара.
Джеки стрельнула в меня недоверчивым взглядом – она не надеялась отделаться так легко, но решила не нарываться.
– Давай-давай. Когда выкину их из дома, дам им твой адрес.
За нашими спинами открылась парадная дверь: вышли Шай и Кармела. А я-то уже делал мысленные ставки, сколько Шай выдержит без разговора, не говоря уже о никотине.
– О чем болтали? – поинтересовался он, плюхнувшись на свое место на верхней ступени.
– О Холли, – сказала Джеки.
– Я давал Джеки втык за то, что привозила сюда Холли, не спросив меня.
Кармела шлепнулась на ступеньку надо мной.
– Уф! Силы небесные, они все жестче; хорошо, что я пухленькая, а то бы всю попу отбила… Фрэнсис, ты уж не ругайся на Джеки. Она собиралась привезти Холли всего раз, только повидаться с нами, но мы все в нее влюбились и заставили Джеки привезти ее снова. Девочка просто прелесть! Ты должен ей гордиться.
Я развернулся спиной к перилам, чтобы видеть всех сразу, и вытянул ноги вдоль ступеньки.
– Ну да.
– И наша компания даже не превратила ее в скотину, – сказал Шай, нащупывая в кармане сигареты. – С ума сойти, правда?