– Так и никому не нравится, – сказала Джеки.
– Бывают несчастные случаи, – сказала Кармела, ковыряя ногтем пузыри краски на перилах. – Иногда случаются страшные трагедии, и в этом нет ни логики, ни смысла. Понимаешь?
– Нет, Мелли, не понимаю. Как по мне, это такое же объяснение, что и остальные, которые пытаются мне скормить: огромная вонючая куча дерьма, недостойная ни Рози, ни Кевина. И глотать эту кучу я не настроен.
– Ничего не поделаешь, Фрэнсис, – веско, с чувством собственной правоты сказала Кармела. – Мы все убиты горем, и никакие объяснения на свете этого не исправят. Перестань в этом копаться, а?
– Я бы и рад, да только многие не перестанут, а в одной из популярных версий я фигурирую в качестве безжалостного злодея. Думаешь, не стоит обращать внимания? Ты же сама твердила, как хочешь, чтобы я сюда приезжал. Значит, я должен проводить каждое воскресенье в доме, где все соседи считают меня убийцей?
Джеки заерзала на ступеньке.
– Говорю же, это пустая болтовня, – сказал она. – Поговорят и забудут.
– А если я не злодей и Кевин не злодей, то объясните мне, что произошло?
Все надолго замолчали. В верхнем конце улицы, где-то в слепящем сиянии вечерних фонарей, послышалось торопливое приглушенное бормотание, сплетение детских голосов, и наконец из сияния перекрестьем черных теней выступили они – мужчины ростом с фонарные столбы, размытые, мелькающие дети. Голос Холли позвал: “Папа!” – и я помахал в ответ, хоть и не разобрал, где в этом подсвеченном мареве она. Длинные силуэты прыгали по дороге перед ними, причудливые тени приближались к нам.
– Все, – тихонько сказала Кармела, перевела дыхание и провела пальцами под глазами, чтобы не осталось никаких следов слез. – Все.
– Потом при случае дорасскажете, что случилось в прошлое воскресенье, – сказал я.
– А потом наступил поздний вечер, родители и я пошли спать, а Кевин и Джеки пошли по домам, – сказал Шай, швырнул окурок через перила и поднялся. – Конец.
Стоило нам вернуться в дом, как ма взвинтила обороты, чтобы наказать нас за то, что бросили ее в ужасном одиночестве. Свирепо кромсая овощи, она выстреливала приказами, точно пулеметными очередями:
– Эй, Кармела… Джеки… Кармела, быстро обе на кухню, займитесь уже картошкой! Шай, поставь сюда, да не сюда, дуралей, туда! Эшли, милая, помоги бабушке протереть стол! Фрэнсис, иди поговори с папой, он опять прилег, и ему нужна компания. Вперед! – Ма хлестнула меня кухонным полотенцем по затылку – для ускорения.
Холли, которая, припав головой к моему плечу, показывала мне расписные керамические поделки, купленные в Рождественском городке для Оливии, и подробно описывала свою встречу с эльфами Санты, тут же ловко растворилась среди кузин – я посчитал это вполне разумным. Я подумывал последовать ее примеру, но мамин талант без устали брюзжать граничит с суперспособностью, да и полотенце снова нацелилось в мою сторону. Я убрался из-под прицела.
В спальне было очень тихо и холоднее, чем в остальной квартире. Па сидел в кровати, откинувшись на подушки, и, судя по всему, не был занят ничем – разве что прислушивался к голосам из других комнат. В этой вычурной и мягкой обстановке – персиковый интерьер, бахрома повсюду, приглушенный свет торшера – он выглядел до странности неуместным и почему-то особенно сильным и свирепым. Немудрено было, что девушки за него сражались: квадратная челюсть, надменно выступающие скулы, мятежный огонь в глазах. На мгновение, при неверном свете, он стал похож на прежнего бедового Джимми Мэкки.
Папу выдавали только безобразные руки: распухшие и скрюченные пальцы с грубыми белыми, словно отмирающими, ногтями непрестанно двигались по кровати, беспокойно выдергивая из одеяла торчащие нитки. Комната провоняла болезнью, лекарствами и потными ногами.
– Ма говорит, что ты хочешь поболтать.
– Дай сигарету.
Па все еще выглядел трезвым; с другой стороны, он всю жизнь вырабатывал устойчивость к спиртному, так что может залиться по самые глаза, а с виду будет как огурчик. Я придвинул стул от маминого туалетного столика к кровати – впрочем, не слишком близко.
– Я думал, ма не разрешает тебе здесь курить.
– Пускай идет в жопу, сука.
– Приятно, что романтика еще жива.
– Ты тоже иди в жопу. Дай сигарету.
– Даже не мечтай. Доводи маму сколько хочешь; я останусь у нее на хорошем счету.
Па нехорошо ухмыльнулся.
– Ну, удачи тебе, – сказал он, но вдруг как будто проснулся и испытующе вгляделся мне в лицо. – Почему?
– А почему нет?
– Да тебе в жизни дела не было, довольна она или нет.
Я пожал плечами.
– Моя дочь обожает бабушку. Если это значит, что мне придется один вечер в неделю, стиснув зубы, подлизываться к маме, чтобы Холли не видела, как мы рвем друг друга на части, я готов. Попросишь по-хорошему, я даже к тебе буду подлизываться – по крайней мере, в присутствии Холли.
Па развеселился и, откинувшись на подушки, зашелся смехом, пока хохот не превратился в приступ нутряного мокрого кашля. Он, задыхаясь, махнул мне рукой и показал на коробку салфеток на комоде. Я подал ему коробку. Па откашлялся, сплюнул в салфетку, бросил ее в ведро и промахнулся; я не стал поднимать.
– Хрень, – произнес он, когда к нему вернулась способность говорить.
– А поподробнее?
– Тебе не понравится.
– Переживу. Когда мне последний раз нравилось то, что исходило из твоих уст?
Па с трудом потянулся к прикроватному столику за стаканом воды – или чего еще – и стал не спеша пить.
– Все эти разговоры про твою мелкую, – сказал он, вытирая рот, – сраная хрень. У нее все в ажуре. Плевать она хотела, ладишь ты с Джози или нет, и тебе это известно. У тебя свои причины задабривать мать.
– Иногда люди стараются беречь друг друга без всякой причины. Понимаю, пап, тебе трудно такое представить, но, поверь мне, так бывает.
Па покачал головой. Неприятная ухмылка снова появилась на его губах.
– Только не ты, – сказал он.
– Как знать. Кстати, имей в виду, что ты ни черта обо мне не знаешь.
– А мне и не надо. Я знаю твоего брата и знаю, что вы два сапога пара.
Похоже, речь шла не о Кевине.
– Не вижу сходства, – сказал я.
– Как две капли. Ни один из вас ничего в жизни не сделал без охренительно важной причины, и ни один никогда не рассказывал, что это за причина, пока не припрет. А я все равно не мог ни в чем вам двоим отказать.
Он наслаждался собой. Я понимал, что спорить себе дороже, но не сдержался.
– У меня нет ничего общего ни с кем в этой семье. Вообще ничего. Я ушел из дома, чтобы не стать таким, как вы. И жизнь свою строил соответственно.
Па саркастически вскинул брови.
– Да вы только послушайте. Мы для тебя теперь недостаточно хороши, а? Двадцать лет под нашей крышей жил и не жаловался.
– Что тут скажешь? Я не любитель дармового садизма.
Па снова зашелся хриплым лающим смехом.
– Да что ты? Я-то знаю, что я скотина. А ты, думаешь, нет? Давай погляди мне в глаза и скажи, что ты не рад видеть меня в таком состоянии.
– Ты – особый случай. С хорошим человеком такого не случилось бы.
– Вот видишь! Я – развалина, и тебя это радует. Это в тебе, сынок, кровь говорит.
– Я никогда в жизни не бил женщину, никогда не поднял руку на ребенка. И моя дочь никогда не видела меня пьяным. Да, гордиться таким станет только больной на голову подонок, но я не могу удержаться: все это доказывает, что у нас с тобой ни хрена общего нет.
Па воззрился на меня.
– По-твоему, из тебя отец лучше, чем из меня?
– Не сказал бы, что это великое достижение. У бездомных псов отцовский инстинкт развит сильнее, чем у тебя.
– Ты мне вот что тогда объясни: раз ты весь из себя святой, а мы – кучка засранцев, чего ж ты прикрываешься дочерью, чтобы сюда приезжать?
Я направился к двери.
– Сядь! – приказал он своим прежним голосом, звучным, сильным и молодым.
Этот голос схватил меня пятилетнего за горло и швырнул обратно на стул, прежде чем я осознал, что происходит. Не оставалось ничего, кроме как сделать вид, что я вернулся по собственной воле.
– Кажется, мы уже закончили, – сказал я.
Окрик лишил отца последних сил: он согнулся пополам и тяжело дышал, вцепившись в одеяло.
– Закончим, когда я скажу, – прохрипел он, хватая ртом воздух.
– Так говори. Только не слишком затягивай.
Отец подложил подушки повыше под спину – без моей помощи: от одной мысли, что наши лица окажутся вплотную, у меня мурашки по коже побежали – и медленно отдышался. Над его головой по-прежнему тянулась трещина, похожая на гоночную машину, – когда-то по утрам я смотрел на нее, лежа в постели, мечтая о своем, о детском, и слушая, как Кевин с Шаем дышат, ворочаются и бормочут во сне. Золотой свет угас; за окном небо над задними дворами окрашивалось в холодный темно-синий цвет.
– Послушай сюда, мне уже недолго осталось.
– Оставь это для мамы. У нее лучше получается. – Ма стояла на пороге смерти сколько себя помню, в основном из-за загадочных недугов, связанных с ее утробой.
– Она нас всех переживет, просто назло. А я вряд ли до следующего Рождества дотяну.
Па упивался ролью страдальца, лежа на спине и прижав ладонь к груди, но что-то в его голосе подсказывало, что в свои слова он верит – хотя бы отчасти.
– От чего планируешь умереть? – поинтересовался я.
– Тебе-то что? Перед тобой хоть до смерти сгори, ты на меня даже поссать не соизволишь.
– Твоя правда, и все-таки любопытно: разве от сволочизма умирают?
– Спина все хуже. Ног половину времени вообще не чую. На днях вон два раза упал, пока трусы натягивал утром, ноги не держали. Врач говорит, к лету буду в инвалидном кресле.
– Рискну предположить, что врач также рекомендовал завязать с выпивкой, и спине станет лучше или хотя бы не будет хуже.
Па с отвращением поморщился.
– Этот мелкий педрила меня угробит! Нет бы оторваться от маминой сиськи и попробовать настоящего бухла. Пара кружек никакому мужику не повредит.