– Ага, несколько кружек пива, а не водки. Если выпивка тебе на пользу, от чего ты умираешь?
– Нормальный мужик не станет жизнь калекой доживать. Не хочу, чтобы меня заперли в доме престарелых, чтобы кто-нибудь подтирал мне задницу, грузил в ванну и вытаскивал оттудова, у меня нет времени на эту херню. Если вы меня туда запихнете, я сдохну.
Сквозь жалость к себе снова пробивались серьезные нотки. Скорее всего, па просто переживал, что в доме престарелых не будет мини-бара, но в целом я был с ним согласен: лучше смерть, чем подгузники.
– Каким именно образом? – спросил я.
– Есть кой-какие мыслишки.
– Что-то не пойму: от меня ты чего хочешь? Если сочувствия – мои запасы иссякли. А если помощи – наверняка уже очередь выстроилась.
– Я у тебя ничего не прошу, засранец тупой. Я тебе важные вещи говорю, заткнись на секунду и послушай. Или тебя звук своего голоса заворожил?
Как ни стыдно это признавать, в самой глубине души я цеплялся за надежду, что па скажет что-нибудь стоящее. Он оставался моим отцом. В детстве, прежде чем сообразить, что па – конченый отморозок, я считал его умнейшим человеком на свете; он знал все обо всем, мог отдубасить Халка одной левой, а правой при этом качать бицепс с роялем вместо гантели; его улыбка превращала день в праздник. И никогда еще я не нуждался в перлах отцовской мудрости сильнее, чем этим вечером.
– Слушаю, – сказал я.
Па с трудом сел в кровати.
– Настоящий мужчина понимает, когда надо оставить все как есть, – заявил он.
Я ждал продолжения, но он, в свою очередь, сосредоточенно уставился на меня, будто ожидая какой-то реакции. Судя по всему, на дальнейшие мудрости рассчитывать не приходилось. Я готов был врезать себе по зубам за то, что надеялся на что-то большее.
– Здорово, – сказал я. – Огромное спасибо. Буду иметь в виду.
Я начал было вставать, но па молниеносно вскинул уродливую руку и с неожиданной силой схватил меня за запястье. От его прикосновения у меня волосы встали дыбом.
– Ну-ка, сядь и слушай, что я тебе скажу: я в жизни натерпелся всякого дерьма и никогда не думал руки на себя наложить. Я не слабак, но, как только на меня первый раз напялят подгузник, мне хана, потому что тогда не останется смысла бороться. Нужно понимать, с чем бороться, а что оставить как есть. Сечешь?
– Мне вот что интересно, – сказал я. – С каких пор тебе не накласть на мое мнение?
Я ждал, что уж тут-то папаша мне задаст, но вместо этого он отпустил мое запястье и принялся разминать костяшки пальцев, разглядывая руку, будто чужую.
– Делай что хочешь, заставить я тебя не могу. Но если я о чем и жалею, так это что меня давным-давно не научили оставлять все как есть. Глядишь, я и себе бы меньше навредил, и своим близким.
На этот раз расхохотался уже я.
– Вот так чудеса! Мне послышалось или ты взял на себя ответственность? Видать, и правда умираешь.
– Кончай ерничать. Вы уже взрослые, сами похерили свою жизнь, и нечего на меня сваливать.
– Тогда какого черта ты тут распинаешься?
– Просто говорю. Как пошло все кувырком пятьдесят лет назад, так до сих пор и несется по накатанной. Пора положить конец. Если бы много лет назад у меня хватило ума оставить все как есть, многое изменилось бы. К лучшему.
– Ты про Тэсси О’Бирн? – спросил я.
– Никакая она тебе не Тэсси, и история та – не твоего ума дело. Я говорю, нечего заново разбивать матери сердце на пустом месте, понял?
В его глазах, горящих тревожным голубым огнем, таились бесчисленные секреты, которых мне было не постигнуть. Впервые на моей памяти его заботило, что кто-то может пострадать. Эта новая мягкость в папашином взгляде предупреждала о чем-то огромном и опасном, сгущавшемся в воздухе спальни.
– Не очень, – помедлив, сказал я.
– Тогда погоди, пока поймешь, а то натворишь глупостей. Я знаю своих сыновей, всегда знал. Я прекрасно знаю, что ты приехал сюда по своим причинам. Держи их подальше от этого дома, пока не будешь уверен, что не зря ввязался.
За стеной ма что-то рявкнула, послышался успокаивающий голос Джеки.
– Хотел бы я заглянуть тебе в голову, – буркнул я.
– Я умираю и пытаюсь хоть что-то исправить перед смертью. Говорю тебе: оставь. Нам только от тебя неприятностей не хватало. Занимайся тем, чем занимался, и оставь нас в покое.
– Па… – умоляюще начал я и придержал язык.
Он вдруг устало поник, лицо приобрело цвет мокрого картона.
– Смотреть на тебя противно, – сказал он. – Проваливай и скажи матери, пусть чаю несет – да на этот раз покрепче, а не ту мочу, которой утром поила.
Спорить не было ни малейшего желания. Хотелось одного: схватить Холли и убраться подобру-поздорову. Я не сомневался, что ма остервенеет, если мы пропустим ужин, но Шая я уже взвинтил достаточно для одной недели, да и свой порог терпимости к семье я изрядно переоценил. Я уже начал прикидывать, где лучше остановиться по пути к дому Лив, чтобы покормить Холли и поглядеть на ее прекрасное личико, пока пульс не вернется в норму.
– Увидимся через неделю, – сказал я в дверях.
– Говорю тебе, езжай к себе домой. И не возвращайся.
Па даже не повернул головы мне вслед. Когда я ушел, он лежал, откинувшись на подушки, буравил взглядом темное окно и судорожно выдергивал скрюченными пальцами нитки, торчащие из одеяла.
Ма в кухне яростно тыкала ножом в огромный кусок недожаренного мяса и давала Даррену нахлобучку – через Кармелу (“…и на работу его никто не возьмет, пока он расхаживает повсюду, одетый как драный извращенец, и не говори потом, что я не предупреждала, возьми его, шлепни хорошенько по заднице и купи нормальные штаны…”). Джеки, Гэвин и остальное семейство Кармелы сидели с разинутыми ртами перед теликом, глядя, как парень без рубашки поедает что-то извивающееся со множеством усиков. Холли не было. Шая тоже.
21
– Где Холли? – спросил я, не заботясь, нормально ли звучит мой голос.
От телевизора никто не оторвался.
– Она дядю Шая наверх потащила, помочь ей с математикой! – крикнула ма из кухни. – Фрэнсис! Если пойдешь к ним, передай, что ужин через полчаса, никто их ждать не будет… Кармела О’Райли, ну-ка, вернись сюда и послушай! Его на экзамен не пустят, если он заявится, похожий на Дракулу…
Я летел вверх по ступенькам, словно ничего не весил. Лестница тянулась миллион лет. Высоко надо мной слышался голос Холли – она щебетала о чем-то, милая, веселая и ни о чем не подозревающая. Я не дышал, пока не очутился на верхней площадке, перед квартирой Шая, и уже взял разгон, чтобы выбить дверь плечом, когда Холли спросила:
– А Рози была красивая?
Я затормозил так резко, что чуть не расплющил физиономию о дверь.
– Красивая, – подтвердил Шай.
– Красивее моей мамы?
– Я с твоей мамой не знаком, забыла? Но, если судить по тебе, то Рози была почти такая же красивая. Не совсем такая же, но почти.
Я будто воочию видел, как Холли слегка улыбнулась. Эти двое разговаривали с удовольствием, свободно, как дядя и любимая племянница. Шай, наглый подонок, говорил вполне мирно.
– Па собирался на ней жениться.
– Возможно.
– Нет, правда.
– Но не женился ведь. Давай-ка еще раз попробуем: если у Тары сто восемьдесят пять золотых рыбок, а в один аквариум можно сажать по семь, сколько понадобится аквариумов?
– Он не женился, потому что Рози умерла. Она написала своим родителям записку, что уезжает в Англию с моим папой, а потом ее кто-то убил.
– Это было давным-давно. Ну-ка, не меняй тему. Рыбки сами в аквариумы не запрыгнут.
Смешок, потом долгая пауза – Холли сосредоточилась на делении – и изредка подбадривающее бормотание Шая. Я прислонился к стене рядом с дверью, отдышался и кое-как собрался с мыслями.
Каждым своим мускулом я рвался вломиться в квартиру и схватить дочь в охапку, но Шай все-таки не окончательно спятил – пока, – и опасность Холли не грозила. Больше того, малышка пыталась раскрутить его на разговор о Рози. Я на собственной шкуре убедился, что Холли кого хочешь переупрямит. Все, что она могла вытянуть из Шая, я готовился превратить в оружие.
– Двадцать семь! – торжествующе воскликнула Холли. – И в последнем будут только три рыбки.
– Правильно. Молодец!
– Кто-то убил Рози, чтобы она не вышла замуж за моего папу?
Секунда молчания.
– Это он так говорит?
Мразь вонючая. Я до боли вцепился в перила.
– Я не спрашивала, – равнодушно ответила Холли.
– Никто не знает, почему Рози Дейли убили, и выяснять уже поздно. Что было, то прошло.
Холли сказала с трогательной, непреложной уверенностью девятилетнего ребенка:
– Папа выяснит.
– Да ну? – спросил Шай.
– Ага. Он так сказал.
– Хорошо… – К чести Шая, яду в голос он почти не подпустил. – Твой папа полицейский. Это его работа – так думать. А теперь погляди сюда: если у Дезмонда триста сорок две конфеты и он поровну разделит их между собой и еще восемью друзьями, сколько получит каждый?
– Когда в учебнике написано “конфеты”, мы должны писать “кусочки фруктов”. Потому что конфеты вредные. По-моему, это глупо, конфеты же воображаемые!
– Глупо не глупо, но сумма от этого не меняется. Ладно, сколько кусочков фруктов?
Мерный скрип карандаша – я уже мог различить самые тихие звуки изнутри квартиры, даже моргание.
– А дядя Кевин?.. – спросила Холли.
Снова секундная пауза.
– А что Кевин? – переспросил Шай.
– Его кто-то убил?
– Кевин… – В голосе Шая сплелись странные нотки. – Нет, Кевина никто не убивал.
– Точно?
– А что твой папа говорит?
– Говорю же, я не спрашивала, – тем же небрежным тоном повторила Холли. – И вообще, он не любит говорить про дядю Кевина. Вот я и решила спросить тебя.
– Кевин… Господи… – Шай засмеялся хриплым, растерянным смехом. – Может, ты уже достаточно взрослая, чтобы понять, не знаю. А не поймешь, так запомни на потом. Кевин так и не вырос, остался ребенком. В свои тридцать семь лет он продолжал думать, что все на свете будет происходить так, как, по его мнению, должно происходить; до него так и не дошло, что мир живет по своим правилам, нравится ему это или нет. Кевин отправился бродить по заброшенному дому в темноте, потому что считал себя неуязвимым. И в результате выпал из окна. Вот и все.