– Спасибо.
– Помню, у миссис Филд все стены были завешаны портретами падре Пио и воняло гвоздичными леденцами. Надо признать, превзойти ее в дизайнерских способностях дело нехитрое.
Шай медленно откинулся на спинку стула – с виду расслабленно, но мышцы его плеч бугрились, как у тигра, готового к прыжку.
– Где же мои манеры? Выпьем по стаканчику. Виски будешь?
– Не откажусь. Для аппетита перед ужином в самый раз.
Он наклонился вместе со стулом, дотянулся до буфета и достал бутылку и два стакана.
– Лед?
– Давай. Сделаем как положено.
Судя по настороженному блеску глаз, оставлять меня одного Шаю не хотелось, но выбора не было. Он отнес стаканы в кухню: открылась дверь морозилки, посыпались кубики льда. Виски оказался что надо – односолодовый “Тирконнелл”.
– У тебя губа не дура, – сказал я.
– А ты не знал? – Шай вернулся, встряхивая лед в стаканах, чтобы охладить выпивку. – Только не проси разбавлять.
– Обижаешь.
– Правильно. Тот, кто разбавляет, не заслуживает виски. – Он налил нам на три пальца и толкнул стакан по столу ко мне. – Твое здоровье! – сказал он по-ирландски, подняв свой стакан.
– За нас, – сказал я.
Стаканы звякнули. Виски опалил горло золотым ячменно-медовым огнем. Весь мой гнев улетучился; я был спокоен и собран как никогда. Во всем мире не осталось никого, кроме нас двоих. Мы смотрели друг на друга через колченогий стол; резкие тени от лампы покрывали лицо Шая боевой раскраской, громоздились по углам. Все казалось таким знакомым, почти умиротворяющим, словно мы готовились к этому мгновению всю жизнь.
– Ну, – спросил Шай, – как возвращение домой?
– Отпадно. Ни за что бы не пропустил.
– Скажи-ка, ты и впрямь теперь будешь приезжать? Или наплел, чтобы порадовать Кармелу?
– Как можно? – улыбнулся я. – Нет, я всерьез. Ты счастлив?
Шай дернул уголком рта.
– Кармела и Джеки считают, что ты соскучился по семье. Похоже, им не избежать большого разочарования.
– Обидно. По-твоему, мне плевать на семью? На тебя – пожалуй, но на остальных…
Шай рассмеялся в свой стакан.
– Ну-ну. И никаких планов у тебя здесь нет.
– Я тебя удивлю: планы есть у всех. Впрочем, не забивай свою прелестную головку. Планы планами, а бывать тут я буду часто – на радость Кармеле и Джеки.
– Хорошо. Напомни, чтоб я показал тебе, как сажать папашу на толчок и потом снимать.
– Ну да, ты же в следующем году тут нечасто будешь, – сказал я. – Магазин великов и все такое.
Что-то промелькнуло в глубине глаз Шая.
– Ага. Точно.
Я поднял стакан.
– Ты молодец. Ждешь не дождешься?
– Я это заслужил.
– Конечно. Только вот какая штука: я буду появляться наездами, но переезжать-то сюда не собираюсь. – Я обвел квартиру насмешливым взглядом. – Кое у кого из нас есть своя жизнь, понимаешь?
Взгляд брата снова вспыхнул.
– Я не просил тебя никуда переезжать, – ровным голосом сказал он.
Я пожал плечами:
– Ну кто-то ведь должен быть рядом. Может, ты не в курсе, но па… не горит желанием очутиться в доме престарелых.
– И твоего мнения я тоже не спрашивал.
– Конечно. Я так только, советую… Мне он сказал, что у него заготовлен план на этот случай. Я бы на твоем месте пересчитывал его таблетки.
Огонь в глазах Шая разгорался.
– Секундочку… Ты мне будешь рассказывать о моем долге перед папашей? Ты?
– Что ты, я только предупреждаю. Не хочется, чтобы тебе пришлось жить с чувством вины, если что-то случится.
– Да какой, мать твою, нахер, вины? Сам считай его таблетки, если тебе надо. Я всю жизнь обо всех вас заботился. С меня хватит.
– Знаешь что? – сказал я. – Рано или поздно тебе придется бросить эту идею, что ты всю жизнь был для всех рыцарем в сияющих доспехах. Пойми меня правильно, это забавно наблюдать, но есть тонкая грань между безобидными иллюзиями и самообманом, и ты эту грань переступаешь.
– Ты понятия не имеешь… – Шай покачал головой. – Ни малейшего понятия.
– Неужели? Мы с Кевином на днях вспоминали, как ты проявлял свою заботу. И знаешь, что пришло на память – Кевину, не мне? Как ты запер нас обоих в подвале шестнадцатого дома. Кевину было года два, что ли, может, три? Тридцать лет прошло, а он по-прежнему не любил туда ходить. Да уж, той ночью он ощутил твою заботу по полной.
Шай откинулся назад, так что стул опасно накренился, и захохотал. Свет торшера превратил его глаза и рот в бесформенные темные провалы.
– Той ночью… – повторил он. – Помню, как же… Хочешь знать, что случилось той ночью?
– Кевин описался. Он почти впал в ступор. Я ободрал руки в лохмотья, пытаясь сорвать доски с окон, чтобы мы могли выбраться. Вот что случилось.
– В тот день папу уволили, – сказал Шай.
Когда мы были детьми, папашу увольняли регулярно, а потом почти вовсе перестали нанимать. Эти дни никому не нравились, тем более что вместо уведомления об увольнении ему обычно доставалась недельная получка.
– Уже смеркалось, а его все нет и нет, – продолжал Шай. – Так что ма уложила нас всех в постель – мы тогда вчетвером спали на матрасах в задней спальне; это потом появилась Джеки и девчонок переселили в другую комнату. Ма вся на дерьмо изошла, мол, на сей раз она отца на порог не пустит, пускай хоть в канаве спит – ему там самое место, – пускай его измордуют, переедут машиной и бросят в тюрьму одновременно. Кевин хнычет, что хочет к папе, хрен его знает зачем, а она ему, мол, заткнись и спи, а то папочка вообще больше не вернется. Я спросил, что мы тогда будем делать, а она мне: “Тогда ты будешь мужиком в доме, придется тебе о нас заботиться. У тебя всяко лучше получится, чем у этого неудачника”. Если Кеву было два, то мне, значит, сколько? Восемь?
– Почему я не удивлен, что ты окажешься главным мучеником во всей истории?
– Короче, ма уходит, дескать, сладких снов, детишки. Посреди ночи является па и выламывает дверь. Мы с Кармелой бегом в гостиную – а па швыряет в стену свадебный сервиз, предмет за предметом. У мамы все лицо в крови, она вопит, чтобы он прекратил, и поносит его на чем свет стоит. Кармела цепляется за папашу, а тот ей как врежет – она через всю комнату отлетела – и давай орать, что это мы, гребаные дети, загубили ему жизнь, что нас всех надо утопить как котят, перерезать глотки – и снова стать свободным человеком. Уж поверь, говорил он на полном серьезе. – Шай налил себе еще на дюйм виски и махнул бутылкой мне. Я покачал головой. – Ну как хочешь. Он прется в спальню, прирезать всех нас разом, ма прыгает на него, орет, чтобы я увел малышей. Я ведь теперь мужик в доме? Так что я вытаскиваю твою задницу из постели, говорю, что надо уходить. Ты скулишь и ноешь: зачем да почему, не хочу никуда, ты мне не указ. Ясно, что надолго ма папашу не задержит, так что я даю тебе затрещину, хватаю Кева под мышку, а тебя волоку за ворот футболки. И куда мне было вас вести? В ближайший участок полиции?
– Вообще-то у нас соседи были. Дохрена соседей…
Шая передернуло от отвращения.
– Ага. Надо было вывалить наше грязное белье перед всей Фейтфул-Плейс, подарить им такой смачный скандал, чтоб до конца жизни вспоминали. Ты бы так поступил? – Шай залпом хлебнул из стакана и, морщась, дернул головой. – Да уж, с тебя станется. А я бы всю жизнь стыдился. Мне даже в восемь лет гордость не позволила.
– В восемь лет и мне тоже. Но сейчас-то я взрослый человек, и мне гораздо сложнее понять, почему запереть младших братьев в западне без возможности выбраться – повод для гордости.
– Это лучшее, что я мог для вас сделать. Думаешь, у вас с Кевином выдалась паршивая ночь? Вам только и надо было отсидеться, пока папаша не вырубится и я за вами не приду. Я бы что угодно отдал, чтобы остаться в уютном подвальчике вместе с вами, но мне пришлось вернуться сюда.
– Так перешли мне счет от твоего психотерапевта, – сказал я.
– Мне твоя сраная жалость не нужна! Просто не жди, что меня совесть замучит из-за того, что вам черт-те когда пришлось несколько минут посидеть в темноте.
– Только не говори, что оправдываешься таким образом за два убийства.
Наступило очень долгое молчание.
– Долго под дверью подслушивал? – наконец спросил Шай.
– Я и без того все знаю, – сказал я.
– Холли тебе что-то сказала, – произнес он, помедлив.
Я не ответил.
– И ты ей поверил.
– Вообще-то она моя дочь. Можешь считать меня слюнтяем.
Он покачал головой:
– Да я не об этом. Просто она – ребенок.
– От этого она не становится дурой. Или лгуньей.
– Нет. Но у детей сильно развито воображение.
Люди могут хаять что угодно – от моего причиндала до гениталий моей матери, – я и бровью не поведу, но от одного только предположения, что я поверю на слово Шаю, а не родной дочери, у меня начало подниматься давление.
– Давай начистоту: мне не нужно, чтобы Холли мне что-то рассказывала, – торопливо произнес я, пока он не заметил, что меня задел. – Мне точно известно, что ты сделал – и с Рози, и с Кевином. Я узнал это гораздо раньше, чем ты думаешь.
Чуть погодя Шай снова откинулся вместе со стулом и достал из буфета пачку сигарет и пепельницу; как и я, при Холли он не курил. Он не спеша снял с пачки целлофан, постучал кончиком сигареты и щелкнул зажигалкой, по-новому раскладывая в уме факты и отстраненно оценивая получившиеся взаимосвязи.
– У тебя три расклада, – сказал он наконец. – То, что тебе известно; то, что тебе, по твоему мнению, известно; то, что ты можешь использовать.
– Да неужели, Шерлок! И что дальше?
Я видел, как он принял решение, видел, как поднялись и напряглись его плечи.
– Ладно, давай начистоту: я шел в тот дом не для того, чтобы обидеть твою девушку. Мне такое и в голову не приходило, пока все не случилось. Я знаю, что ты хочешь выставить меня коварным злодеем; знаю, что это отлично совпадает со всем, во что ты всегда верил. Но все было не так. Далеко не так просто.
– Ну просвети меня, раз на то пошло. За каким же хр