Шай подтянул к себе табурет и снова сел, не спуская с меня глаз.
– Как?
Я и глазом не моргнул: стоило дрогнуть, и Шай мог отмахнуться от моих слов, как от детского лепета, уйти и забрать с собой наш шанс.
– Он приходит домой весь в сосиску – сколько раз в неделю? Ступени проваливаются, ковер драный… Рано или поздно он споткнется и пролетит четыре пролета головой вперед. – У меня горло перехватило от того, что я сказал это вслух.
Шай надолго приложился к кружке, задумавшись, и вытер рот кулаком.
– Одного падения может не хватить, чтобы наверняка.
– Как знать. Зато убедительное объяснение, почему у него размозжен череп.
Во взгляде Шая смешались недоверие и – впервые в нашей жизни – уважение.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Так ведь дело для двоих.
– То есть сам не решишься.
– Вдруг он начнет отбиваться? Вдруг его придется перетащить? Кто-то может проснуться, нам может понадобиться алиби… Если браться в одиночку, что-то наверняка пойдет наперекосяк. Если вдвоем…
Шай зацепил лодыжкой ножку другого табурета и подтянул его к нам.
– Сядь. Дома десять минут подождут.
Я взял свою кружку, мы облокотились на стойку и пили, не глядя друг на друга.
– Я годами пытался придумать какой-то выход, – наконец сказал Шай.
– Знаю. Я тоже.
– Иногда мне кажется, если я ничего не придумаю, то рехнусь.
Впервые мы заговорили доверительно, по-братски, и я поразился, как это приятно.
– Я уже с ума схожу, – сказал я. – Нутром чувствую.
– Ага, – без удивления кивнул Шай. – И Кармела тоже.
– И Джеки после его загулов нехорошо выглядит, ходит как обалделая.
– С Кевином все в порядке.
– Пока. Насколько нам известно.
– Это лучшее, что мы можем сделать. Не только для себя, но и для них, – сказал Шай.
– Если я ничего не упускаю, это единственное. Не просто лучшее. Единственное.
Мы наконец встретились взглядами. В пабе стало шумнее; чей-то голос добрался до концовки анекдота, и угол взорвался непотребным, грязным смехом. Мы оба и бровью не повели.
– Я об этом тоже думал. Пару раз, – сказал Шай.
– Я годами об этом думал. Думать легко. А вот сделать…
– Ага. Это совсем другое. Это… – Шай покачал головой. Вокруг его глаз появились белые круги, ноздри раздувались с каждым вздохом.
– А сможем? – спросил я.
– Не знаю. Не знаю…
Мы надолго замолчали, проигрывая в памяти свои любимые моменты с отцом.
– Да, – сказали мы одновременно.
Шай протянул мне руку. Его лицо пошло красно-белыми пятнами.
– Ладно, – выдохнул он. – Я “за”. А ты?
– И я тоже. – Я хлопнул его по ладони. – Заметано.
Мы до боли стиснули друг другу руки. Мгновение вспучилось, разрослось, прокатилось рябью по углам. Меня охватило головокружительное, тошнотворно сладкое чувство, словно ширяешься дурью, от которой станешь калекой, но кайф таков, что только и думаешь, как пустить ее глубже по вене.
Той весной мы с Шаем впервые в жизни сблизились по собственной воле. Каждые несколько дней мы, отыскав укромный уголок в “Черной птахе”, обсуждали наш план, рассматривали его со всех сторон, восполняли упущения, отбрасывали все, что могло не сработать, и начинали заново. Мы по-прежнему ненавидели друг друга до глубины души, но это больше не имело значения.
Шай вечер за вечером обхаживал Нуалу Мэнган с Коппер-лейн, мерзавку и идиотку, – зато такого обдолбанного взгляда, как у ее мамаши, было во всей округе не сыскать; через несколько недель Нуала пригласила Шая домой на чай, и он стащил из шкафчика в ванной пригоршню валиума. Я часами штудировал медицинские справочники в библиотеке торгового центра “Айлак”, пытаясь разобраться, сколько валиума нужно скормить взрослой женщине или семилетнему ребенку, чтобы они спали беспробудным сном и все-таки проснулись, когда надо. Шай пешком отправился в Баллифермот, где его никто не знал и копы не стали бы о нем расспрашивать, чтобы купить отбеливатель – затирать следы. Я во внезапном приступе услужливости каждый вечер помогал маме готовить десерт – па отпускал злобные шпильки по поводу моего превращения в педика, но каждый день приближал нас к развязке, и не замечать насмешки становилось все легче. Шай стибрил на работе ломик и спрятал его под половицей рядом с нашими сигаретами. Мы оба обнаружили в себе недюжинный талант, стали отличной командой.
Считайте меня извращенцем, но я блаженствовал весь месяц, пока мы строили планы. Да, иной раз я страдал от бессонницы, но в целом пребывал в прекрасном настроении и чувствовал себя то ли архитектором, то ли режиссером – человеком дальновидным и целеустремленным. Впервые в жизни я трудился над громадным и сложным замыслом, который не мог не окупиться, стоило только постараться как следует.
А потом папаше вдруг предложили работу на две недели; следовательно, в последний вечер он должен был вернуться домой в два часа ночи с достаточным уровнем алкоголя в крови, чтобы развеять любые подозрения копов. Предлогов медлить не оставалось. Мы начали обратный отсчет: две недели.
Мы затвердили наше алиби так, что от зубов отскакивало: семейный ужин, на десерт – лакомые бисквитные пирожные, смоченные хересом (плод моих новых кулинарных наклонностей: херес не только растворяет валиум лучше, чем вода, но и маскирует вкус, а отдельные пирожные означают индивидуальную дозу); поход на дискотеку в “Гроув”, что на северной стороне города, с целью порыбачить в свежей заводи на красоток; запоминающийся дебош в полночь с последующим выдворением за вызывающее поведение и распитие тайком пронесенного бухла; возвращение домой с остановкой на берегу канала, чтобы прикончить контрабандное баночное пиво. Домой являемся часа в три, когда действие валиума начинает ослабевать, и видим ужасающую картину: любимый отец лежит у подножия лестницы в луже крови. Запоздалое искусственное дыхание рот в рот, отчаянный стук в дверь сестер Харрисон, ошалелый звонок в скорую помощь. И все это, кроме освежающего привала на берегу, должно было стать правдой.
Скорее всего, нас бы поймали. Несмотря на врожденные способности, мы были всего лишь дилетантами; мы слишком многое упустили, слишком многое могло пойти не так. Даже тогда я наполовину это сознавал, но мне было плевать: нам выпал шанс.
Мы были готовы. В мыслях я уже проживал каждый день как отцеубийца. А потом мы с Рози Дейли пошли в “Галлиганс” и она сказала: “Англия”.
Я не поделился с Шаем, почему даю задний ход. Сначала он решил, что я надумал тупо подшутить над ним. Постепенно, когда до него стало доходить, что я всерьез, он начал истерить: пытался запугивать меня, угрожать, даже умолять. Когда все это не сработало, он схватил меня за шкирку, выволок из “Черной птахи” и отметелил по первое число – я целую неделю не мог ходить прямо. Я почти не защищался – в глубине души я понимал, что он в своем праве. Когда он наконец выдохся и рухнул рядом со мной в проулке, мне показалось – хотя я едва видел его сквозь пелену крови, – что он плачет.
– Сейчас речь о другом, – сказал я.
– Сначала я решил, что ты просто струхнул, – сказал Шай, словно не слыша меня. – Хвост поджал, как до дела дошло. Так я считал месяцами, пока не поговорил с Имельдой Тирни. Тут-то я и понял: трусость ни при чем. Всю жизнь тебя заботило только то, чего хочешь ты. Стоило тебе найти легкий способ получить желаемое, и на остальное стало наплевать: на семью, на меня, на свои обязательства, на все наши обещания…
– Постой-ка, дай уточнить, что я правильно понял. Ты упрекаешь меня в том, что я никого не убил?
Шай презрительно вздернул губу; эту гримасу он с детства корчил всякий раз, когда я пытался держаться с ним на равных.
– Не умничай. Я упрекаю тебя в том, что ты ставишь себя выше меня. Послушай хорошенько: может, твои приятели-копы и верят, что ты хороший, может, ты и сам себе это повторяешь, но я знаю лучше. Я знаю, кто ты.
– Приятель, могу тебя заверить, ты понятия не имеешь, кто я.
– Да ну? Я знаю, почему ты копом заделался – из-за того, что мы почти совершили той весной. Из-за того, что ты тогда почувствовал.
– То есть на меня напало желание искупить грехи прошлого? Сентиментальность тебе к лицу, но, как ни жаль тебя разочаровывать, ты попал пальцем в небо.
Шай расхохотался, свирепо оскалив зубы, и снова стал похож на отчаянного бедового подростка.
– Искупление грехов? Нет, это не для нашего Фрэнсиса. Зато, стоит прикрыться жетоном, что угодно с рук сойдет. Колись, детектив: что тебе уже удалось провернуть? Умираю от любопытства.
– Вбей в свою тупую башку: все твои “если”, “но” и “почти” ни хрена не значат. Я чист. Я могу прийти в любой полицейский участок в стране, признаться во всем, что мы планировали той весной; если я и наживу неприятности, то только за то, что отнимаю у полиции время. Это не церковь, за дурные мысли в ад не попадают.
– Правда? Тогда скажи мне, что месяц, когда мы строили планы, тебя не изменил. Скажи, что ты остался прежним. Давай.
Па любил повторять – за несколько секунд до первого удара, – что Шай не умеет вовремя остановиться.
– Надеюсь, во имя милостивого Иисуса-младенца на небесах, ты не пытаешься обвинить меня в том, что сделал с Рози? – спросил я. Для его же блага ему стоило внять предупреждению в моем голосе.
Снова подергивание губы – то ли тик, то ли оскал.
– Я говорю только, что не собираюсь терпеть твой самодовольный взгляд в моем собственном доме. Ты ничем не лучше меня.
– Ошибаешься, приятель. Может, мы с тобой и вели интересные беседы, но если обратиться к реальным фактам, то я и пальцем не тронул папу, а ты убил двоих. Считай меня психом, но я вижу различия.
Шай снова стиснул зубы.
– Я ничего не сделал Кевину. Ничего.
Другими словами, время откровений закончилось.
– Может, я свихнулся, но складывается впечатление, будто ты ждешь, что я просто кивну, улыбнусь и уйду, – сказал я, помолчав. – Сделай одолжение, скажи, что я заблуждаюсь.