– Не знаю. Поживем – увидим.
– Его посадят в тюрьму?
– Возможно. От многого зависит.
– И от меня?
– Частично. Частично – еще от многих других людей.
Голос Холли чуть дрогнул.
– Но он никогда не делал мне ничего плохого! Он помогает мне с домашкой, а еще он научил нас с Донной, как руками показывать тени. Он разрешает отпивать у него кофе.
– Я знаю, зайка. Он был тебе хорошим дядей, и это важно. Но он еще много чего сделал.
– Я не хочу, чтобы его из-за меня посадили в тюрьму.
– Милая, послушай… – Я попытался поймать ее взгляд. – Что бы ни случилось, ты не виновата. Все, что сделал Шай, он сделал сам. А не ты.
– Но он все равно разозлится. И бабушка, и Донна, и тетя Джеки. Если я расскажу, они будут меня ненавидеть.
Голос дочери задрожал еще сильнее.
– Они огорчатся, это да. Может быть, даже немного рассердятся на тебя поначалу. Но даже если так, все пройдет. Я понимаю, что ты не виновата, – и они тоже поймут.
– Откуда ты знаешь? Вдруг они будут ненавидеть меня всегда? Ты не можешь ничего обещать!
Холли смотрела затравленно, кожа вокруг глаз побелела. Я пожалел, что не вмазал Шаю покрепче.
– Ты права, – сказал я. – Обещать не могу.
Дочка обеими ногами лягнула спинку пассажирского сиденья.
– Не хочу! Хочу, чтобы все отвязались и оставили меня в покое. Лучше бы я никогда не видела эту дурацкую записку!
Сиденье качнулось вперед от нового удара. Я бы позволил Холли разнести машину в хлам, лишь бы ей стало полегче, но она лягалась так сильно, что могла ушибиться. Я быстро повернулся и сунул ладонь между спинкой сиденья и ногами Холли. Она беспомощно пискнула и яростно извернулась, пытаясь пнуть сиденье, не задев меня, но я удержал ее за лодыжки.
– Я знаю, лапонька, знаю. Я тоже ничего этого не хочу, но так уж вышло. Поверь, мне очень хотелось бы пообещать, что все будет хорошо, стоит тебе сказать правду, но я не могу. Я даже не могу пообещать, что тебе будет легче; возможно, будет, но запросто может стать и хуже. Могу сказать только, что ты в любом случае должна это сделать. Жизнь не всегда оставляет нам выбор.
Холли откинулась на детском сиденье, глубоко вздохнула и попыталась что-то ответить, но вместо этого зажала ладонью рот и заплакала.
Я полез было на заднее сиденье, чтобы крепко ее обнять, но вовремя сообразил: ревет не маленький ребенок, который верит, что папа сейчас возьмет на ручки и все исправит. Это осталось позади, где-то на Фейтфул-Плейс. Я потянулся и взял Холли за руку. Она вцепилась в меня, как утопающая. Мы еще долго так сидели – Холли прижалась лбом к окну и содрогалась от беззвучных рыданий. Позади нас мужские голоса обменялись парой резких реплик, затем хлопнули дверцы машины – и Стивен уехал.
Есть нам не хотелось. Для собственного спокойствия я все-таки заставил Холли съесть радиоактивного вида круассан с сыром, который мы купили по пути, а потом отвез ее назад к Оливии.
Я припарковался перед домом и обернулся, чтобы взглянуть на Холли. Она посасывала прядь волос и смотрела в окно широко распахнутыми глазами – спокойно и задумчиво, будто усталость и перенапряжение ввели ее в транс. По дороге она успела вытащить из рюкзака Клару.
– Ты не доделала математику, – сказал я. – Миссис О’Доннелл будет за это ругаться?
Холли, казалось, не сразу вспомнила, кто такая миссис О’Доннелл.
– А, мне все равно. Она тупая.
– Наверняка. Тем более незачем тебе вдобавок ко всему выслушивать ее тупости по этому поводу. Где твоя тетрадка?
Холли, как заторможенная, достала тетрадь и протянула мне. Я пролистал до первой чистой страницы и написал: “Уважаемая миссис О’Доннелл! Пожалуйста, извините Холли за то, что она не доделала домашнюю работу по математике. Она плохо себя чувствовала в эти выходные. Если возникнут вопросы, прошу обращаться ко мне. Заранее спасибо, Фрэнк Мэкки”. На предыдущей странице круглым старательным почерком Холли было написано: “Если у Дезмонда 342 кусочка фруктов…”
– Держи, – сказал я, возвращая тетрадку. – Если начнет цепляться, дай ей мой номер телефона и скажи, чтобы отстала. Ладно?
– Ага. Спасибо, пап.
– Твоя мама должна обо всем этом знать. Давай я сам ей объясню.
Холли кивнула, убрала тетрадь, но осталась сидеть, щелкая пряжкой ремня на сиденье.
– Что тебя беспокоит, цыпленок? – спросил я.
– Вы с бабушкой ругались.
– Да. Ругались.
– Почему?
– Как ни печально, но время от времени мы действуем друг другу на нервы. Никто в мире так не доканывает, как семья.
Холли запихнула Клару в сумку и, опустив на лошадку взгляд, гладила ее потертый нос.
– Если бы я сделала что-то плохое, ты бы соврал полиции, чтобы мне не попало?
– Да, соврал бы. И полиции, и папе римскому, и президенту земного шара – ради тебя врал бы до посинения. Это неправильно, но я бы все равно так поступил.
Холли ошеломила меня до глубины души, наклонившись между сиденьями, обхватив меня руками за шею и прижавшись щекой к моей щеке. Я обнял ее так крепко, что чувствовал, как бьется ее сердце – быстро, легко, как у лесного зверька. Мне нужно было сказать ей миллион вещей – и все крайне важные, – но я не мог произнести ни слова.
Наконец Холли с тяжелым судорожным вздохом высвободилась, вылезла из машины и взвалила на спину рюкзак.
– Если я должна поговорить с этим Стивеном, то можно в среду? Я хочу пойти к Эмили поиграть.
– Конечно, милая. В любой день, когда тебе удобно. А теперь иди. Я тебя догоню; мне только нужно позвонить.
Дочка кивнула. Подходя к дому, она слегка тряхнула головой и собралась, расправив устало поникшие плечи. Когда Лив открыла дверь и распахнула объятия, узкая спина Холли стала прямой и твердой как сталь.
Я закурил и первой затяжкой уничтожил полсигареты. Чуть успокоившись, я позвонил Стивену.
Связь была дерьмовая – очевидно, он находился где-то в застенках убойного отдела, в недрах Дублинского замка.
– Это я. Как дела?
– Неплохо. Как вы и говорили, он все отрицает – если вообще снисходит до ответа; а так больше молчит, только спрашивает, какова на вкус ваша задница.
– Очаровашка. Это семейное. Не обращай внимания.
– Господи, да мне-то что! – рассмеялся Стивен. – Пусть говорит что хочет; я-то, как закончим, пойду… Поделитесь, что у вас на него есть? Глядишь, у него язык развяжется. – В голосе Стивена звучали новообретенная уверенность, радостное возбуждение и готовность довести дело до победного конца. Из вежливости малыш старался сдерживать ликование, но был доволен как никогда.
Я рассказал ему все, что знал, и как я это раскопал, во всех омерзительных, тошнотворных подробностях: информация – это оружие, и Стивену не нужны были бреши в арсенале. Напоследок я добавил:
– Он привязан к нашим сестрам, особенно к Кармеле, и к моей дочери Холли – насколько я могу судить. Меня он ненавидит до одури, он ненавидел Кевина, хоть и не желает этого признавать, и ненавидит собственную жизнь. Тем, кто доволен своей жизнью, он страшно завидует – наверняка и тебе тоже. И, как ты, вероятно, уже убедился, у него взрывной характер.
– Ясно, – отрешенно пробормотал Стивен; его мозгли работали на полных оборотах. – Ага, ладно. Это можно использовать.
Малыш превращался в мужа и становился мне все больше по душе.
– А как же. Кстати, Стивен, до сегодняшнего вечера он полагал, что почти вырвался: собирался купить магазин великов, где сейчас работает, сбагрить папу в дом престарелых, переехать и зажить полной жизнью. Несколько часов назад он считал, что перед ним открыты все двери.
Молчание. На секунду у меня закралось опасение, что Стивен вообразил, будто я призываю его к сочувствию. Наконец он произнес:
– Ну, если этим я его не разговорю, то значит мне вообще грош цена.
– Вот и я того же мнения. Дерзай, малыш. И держи меня в курсе.
– Вы помните… – начал Стивен, и тут связь забарахлила так, что из трубки долетал только прерывистый треск помех. Успел услышать: “…все, что у них есть…” – и сигнал оборвался, остались лишь бессмысленные гудки.
Я опустил окно и закурил новую сигарету. Рождественские украшения добрались и сюда: на дверях красовались венки, в соседнем дворе торчал покосившийся плакат с надписью “Санта, заходи к нам!”. К ночи подморозило, и в трескучем воздухе чувствовалось дыхание зимы. Я выбросил окурок, собрался с духом, подошел к двери Оливии и позвонил.
Лив вышла в тапочках, уже умытая перед сном.
– Я обещал Холли, что зайду пожелать ей спокойной ночи.
– Холли спит, Фрэнк. Она давным-давно в постели.
– А… Ладно. – Я тряхнул головой, прочищая мозги. – Сколько же я в машине просидел?
– Долго – странно, что миссис Фицхью не вызвала полицию. В последнее время ей везде злоумышленники мерещатся.
Впрочем, Оливия улыбалась, и от того, что она не раздражалась на мое присутствие, мне стало до нелепости тепло.
– Эта дамочка всегда была с прибабахом. Помнишь, когда мы… – Я заметил отчужденность во взгляде Лив и вовремя оборвал себя на полуслове. – Слушай, можно я все-таки зайду на пару минут? Кофе глотну, приведу мысли в порядок, прежде чем ехать домой. Поболтали бы про Холли. Обещаю не засиживаться…
Очевидно, видок у меня был немногим лучше, чем настроение, потому что давление на жалость сработало. Помедлив мгновение, Лив кивнула и распахнула дверь.
Она отвела меня в уютный, теплый зимний сад – по углах оконных стекол собирался иней, но отопление работало – и ушла в кухню готовить кофе. Свет был приглушенный; я снял бейсболку Шая и сунул в карман куртки. Бейсболка пропахла кровью.
Лив принесла на подносе кофе в нарядных чашках и даже молочник со сливками.
– Похоже, у тебя выдались непростые выходные, – заметила она, усаживаясь в кресло.
– Семья, – не удержался я. – А как ты? Как Дерьми?
Повисло молчание. Какое-то время Оливия помешивала кофе и раздумывала, что ответить. Наконец она тихо, украдкой, вздохнула.