— Уволь, государь, я ведь не кат {91}.
— А я — кат?! — ощерился по-звериному Петр, но все же простил упрямца. Из-за того, что любил, ну и из-за того, что Апраксин как-никак ему родней доводился, его сестра была за старшим братом царя, Федором.
Но Меншиков! Вот кого и уговаривать не надо было. Даже в отрубании голов преуспел. Наливаясь вечером вином в доме Лефорта, похвалялся:
— Ноне двадцать штук оттяпал. Ни разу не промахнулся. Во!
Кого волокли на плаху, а кого и в петлю. Перед окнами кельи царевны Софьи Алексеевны повесили шестерых стрельцов для устрашения монахини Сусанны, так наречена была царевна после насильного пострижения и навечно заперта в монастыре. Снимать повешенных было не велено.
— Пусть любуется, змея, на свое деяние, — сказал Петр, убежденный в том, что именно она — его сестра — подвигла стрельцов на бунт.
Вот в такую Москву, залитую кровью и слезами, въехал Борис Петрович со своими спутниками. Хотел он явиться во дворец на следующий день, но уже ввечеру примчался от царя посыльный: «Извольте к государю».
— Ба-а! — вскричал царь, увидев в дверях кабинета Шереметева в коротком до колен кафтане, чисто выбритого, с крестом на груди. — Вот порадовал, Борис Петрович!
Он шагнул к нему навстречу, обнял, поцеловал. Отстранив от себя, оглядел с ног до головы.
— Молодцом! Ей-ей, молодцом! Не знал бы, подумал, герцог европейский. И кавалер уже. А? Алексаш, глянь-ка на крест Мальтийский.
Меншиков смотрел издали, не подошел, заметил:
— Однако наш Андрей Первозванный {92} лучше будет.
— Нам его сначала надо утвердить, изготовить, а потом и заслужить. А тут, пожалуйста, среди нас уже и кавалер. Поздравляю, Борис Петрович. Искренне рад за тебя. Ну, садись, рассказывай.
— С чего начать-то, государь? С Польши?
— С Польши не надо, мне Август рассказывал, как тебя из тюрьмы выручал.
— С Вены?
— В Вене я был после тебя, все знаю свеженькое.
— Я ждал тебя, государь. Везде говорил, что ты обязательно приедешь. Готовил почву, как ты изволил выразиться.
— Сам видишь, стрельцы взбунтовались, трон зашатался, и вместо Венеции пришлось домой правиться, розыск учинять. Да, пожалуй, и за Венецию нечего спрашивать. Они спелись с Веной, замирились с султаном. Теперь, пожалуй, наш черед подошел, Борис Петрович.
— Мириться с Портой?
— Ну да. Придется поворачивать оружие с зюйда на норд.
— Швеция?
— Она самая.
— Но у нас же мир с ней.
— Какой это мир, кавалер? Позор, а не мир. Вся Ингрия, которая испокон была наша, под шведом ныне. А Орешек? Новгородцы строили, а ныне там шведы сидят, да еще ж и переименовали в Нотебург, чтоб всякую память о русском происхождении стереть.
— Тогда, конечно, государь, с Портой мир нужен любой ценой, — согласился Борис Петрович.
— Вот именно, любой ценой. И цена будет немалая. Султана к миру наклонять только силой можно. Вон австрийцы при Зенте расколошматили его, сразу пардону запросил.
— Мы тоже его били изрядно, государь. При Азове хотя бы. При Казыкермене.
— Ну, в Казыкермене, допустим, ты не турок колотил, кавалер, татар крымских.
— Но они ж союзники султана.
— Эти союзники, пожалуй, вредней самого султана будут. Но ничего. Я на Воронеже флот готовлю, в апреле очистится Дон, повезу своих послов чрезвычайных к султану на кораблях. Это его сразу убедит в нашей силе.
— А кто поедет послами?
— Украинцев Емельян да Чередеев Иван. Я уж их навастриваю на то, чтоб без мира не ворочались.
— Да, пожалуй, ни Венеция, ни Мальта не настроены ныне драться всерьез с султаном, государь.
— Про Венецию мне Толстой докладывал, он на две недели раньше тебя прибыл. А ты уж про Мальту скажи, что там хорошего, поучительного для нас есть?
— Крепость там изрядная, государь. Не случайно турки на ней зубы сломали. Но мню я, к наступлению рыцари не годятся.
— Отчего так-то?
— Да мало их, государь. Пожалуй, и тысячи не наберется. Более об обороне орден думает.
— А флот?
— Флот в основном галерный, и тоже невелик, на каперов турецких и годен. Вот у Венеции флот изрядный, но она более к торговле ныне наклоняется, хотя в прошлом всегда на море побеждала турок. Тем и гордится.
— Да, — вздохнул Петр, — жаль, не доехал я до нее. Жаль.
— И дож, и магистр очень ждали тебя, государь.
Царь достал из кармана глиняную трубку, набил табаком, прикурил от свечи, пустил клуб дыма, усмехнувшись, спросил Шереметева:
— Что, кавалер? Сам не закурил в Европах?
— Нет, государь.
— А я вот, вишь, выучился.
— Однако худа наука-то. Грех ведь это, Петр Алексеевич.
— Что делать, Борис Петрович, не согрешишь — не покаешься. Ты ныне как настроен? Не хочешь ли с нами к Лефорту с Ивашкой Хмельницким потягаться? А?
— Так я ведь только с дороги, государь. Баню велел топить.
— Ну хорошо. Банься. Но завтрева будь готов. Из Воронежа, кстати, и твой друг подъедет. Апраксин. Там не только с Хмельницким свидишься, но и о деле потолкуем. Ну и кавалерией своей блеснешь. Мы ведь тоже свой орден недавно придумали, Андрея Первозванного имени, он изряднее Мальтийского будет, носиться будет у сердца, так что и от пули беречь станет. И статут у него построже Мальтийского, только за победу над врагом получить сможешь.
— Но мне и этот не за так дали, государь. За казыкерменскую победу.
— Ладно, ладно, победитель! То, что в прошлом было, не в счет. Готовься к новым, Борис Петрович.
— Как прикажешь, государь.
— Придет время, прикажу, кавалер. Оно не за горами, востри саблю, драй стремена.
В мыльню отправился Шереметев в сопровождении адъютанта и дворецкого. Распластавшись на полке большим, грузным телом, лежал в бездумье, наслаждаясь теплом и хлестким веником. Парку веничком любил Борис Петрович, так что дворецкому с адъютантом приходилось сменяться, чтобы досыта напарить воеводу.
— Ну, как государь встретил? — допытывался Алешка.
— Хорошо.
— Что сказал?
— Сказал, чтоб ты парил получше.
Видно было, что боярин не хотел говорить со слугой об аудиенции у царя, не считал нужным. Но Курбатов липуч был что лист банный. Переждав чуток, снова допытывался:
— Поди, ругал?
— Ругал.
— За что?
— За тебя, дурака. Плесни квасу на каменку.
Курбатов приказ боярина переадресовал адъютанту:
— Петро, оглох, че ли? Бздани квасом.
Савелов «бзданул». Квасное пахучее облако взмыло с шипением над каменкой. Потом, пока боярин, спустившись с полка, смывал на лавке отпарившуюся грязь и пот, адъютант с дворецким по очереди нахлестывали друг дружку на освободившемся полке.
Напарившись, намывшись, втроем сидели в предбаннике, остывали, попивая квасок. Савелов говорил:
— Бегал к монастырю, зрел повешенных у царевниных окон.
— Признал кого?
— Признал, Борис Петрович. Трех признал.
— Ну и кто же?
— Мишка Новик, десятник Карпуха Ландов и сотник Шаповалов с имя. Висят, ледышками друг об дружку тукаются.
— М-да… — вздохнул боярин. — Знавал покойных, царствие им небесное, со мной на хана ходили. И чего их понесло?
— Сказывают, содержание им год не плачено было, — ответил Савелов, — вот они и взбулгачились.
— Да, с деньгами ныне у государя туго, ох туго.
— Куда ж они подевались?
— Как «куда»? Думаешь, флот даром строится? Пушки задаром даются? На все, Петьша, деньги нужны.
— Иностранцев много понаймали, они и увозят деньги-то.
— Много ты понимаешь.
«А може, и прав Петро. Платят им изрядно», — думал боярин, но вслух такое не произнес.
— Ты б языком-то не молол, что не скисло. Услышит кто чужой, загудишь в Преображенский приказ {93} к Ромодановскому на беседу. Он, брат, не веником будет охаживать, чем покрепче.
Когда в большом доме боярском все стихло, угомонилось, все поуснули, в горенке дворецкого свеча горела. Курбатов достал лист бумаги чистой, поставил на стол чернильницу, очинил перо, придвинул подсвечник так, чтоб свет на бумагу падал. Вздохнул, перекрестился, посмотрел на окно, но на слюде лишь свое отражение узрел, за окном была уж ночь глубокая. Умакнул перо, начал писать:
«Великий государь, холоп твой Алешка Курбатов челом бьет. Наслышан я, что казна твоя, государь, в скудости пребывает, и хочу помочь беде этой. Вели грамоты и какие ни на есть бумаги, какие в приказы поступают, на простой бумаге к делу не принимать. А лишь те, которые будут писаны на бумаге орленой. И вели учинить выпуск такой бумаги, где б герб виделся скрозь лист. И за ту орленую бумагу цену установи. И оттого великую прибыль казна иметь будет, потому как в приказы тех бумаг горы приходят. А я, холоп твой, стану думать о других тебе прибытках.
Нижайший раб твой Алешка Курбатов».
Перечитав письмо, дворецкий запечатал его накрепко, а потом сверху конверта надписал: «Поднести великому государю не распечатав».
Поднялся из-за стола, потянулся, зевая, хрустнул суставами. Стал стелиться спать. Письмо для сохранности сунул под подушку.
«Завтра поутру добегу до Ямского приказа {94}, он ближний. Подкину. Може, завтра же и у государя будет».
Огромный дом адмирала Лефорта — подарок царя — светился всеми окнами. Гремела музыка. На широком дворе скрипели сани подъезжавших гостей, фыркали лошади, переругивались возчики, цепляя друг дружку разводами саней:
— Куда прешь? Куда прешь? Ослеп?
— А ты че расшаперился в полдвора?
— …Не вишь, че ли, твой пристяжной мою цапает.
— Не впрягал бы кобылу в пристяжку.
— …Я твому кореннику в рыло дам, он в спину, гад, уперся.
— Поспробуй дай. Скажу князю, он те даст.
— Ты че, не кормил его? Он в мою кошеву за сеном лезет.