— Ваше величество, царь далеко не повержен. Напротив, он усиливается.
— Если б усиливался, мира б не просил. А я, разбив его армию, отберу не только всю Прибалтику, но заставлю оплатить мне все расходы по войне. Это не менее тридцати миллионов золотых талеров.
«Господи! — подумал в отчаянье Пипер. — Что за самоуверенность? Неужели он настолько ослеплен своей славой, что не видит надвигающейся катастрофы?»
— Ваше величество, я как первый министр обязан сказать вам, что условия, предлагаемые царем, очень выгодны для нас. Не надо отвергать его предложения…
— Нет, нет, Пипер, я уже все обдумал. Только драка. А в ней мы покажем себя.
— Я очень сожалею, ваше величество, — поклонился Пипер. — Позвольте мне удалиться?
— Но вы же не ответили на мой вопрос, Пипер, звать ли мне Лещинского?
— Зовите, — сухо ответил граф, подумав: «Дозовется ли?»
— Вот и все, Пипер. Ступайте. А письмо я напишу с Густавом.
Заслышав свое имя, камергер Адлерфельд оторвался от тетради, в которую аккуратно заносил деяния и разговоры своего кумира:
— Я к вашим услугам, ваше величество.
Карл не случайно для написания письма Лещинскому выбрал именно камергера, он знал, что текст письма уйдет не только в Польшу, но и останется в записях его летописца Адлерфельда как письменный памятник — грядущим поколениям в назидание и пример.
— Пиши, Густав, — кивнул король, когда увидел, что камергер обмакнул перо и замер над чистым листом бумаги. — «Дорогой друг, мы с нетерпением ждем вашего прихода, чтобы вместе разделить плоды победы. Я и вся моя армия — мы в очень хорошем состоянии. Враг был разбит, отброшен и обращен в бегство при всех столкновениях, которые у нас были с ним. Запорожская армия, следуя примеру генерала Мазепы, только что к нам присоединилась. Она подтвердила торжественной присягой, что не переменит своего решения, пока не спасет свою страну от царя…»
Король помедлил, наблюдая за пером камергера, быстро скользившим по бумаге, подумал: «Позвать еще раз? Но это может отпугнуть его. Хватит того, что я вначале позвал его «делить плоды победы». Надо написать, где я сейчас, и достаточно».
— Написал, Густав?
— Да, ваше величество, можете диктовать дальше.
— Пиши. «Положение дел привело к тому, что мы расположились на стоянке здесь, в окрестностях Полтавы, и я надеюсь, что последствия этого будут удачны». Все. Дай подпишу.
Король подписал письмо не читая. Адлерфельд с благоговением взял письмо и, приложив его к груди, сказал:
— Ваше величество, я написал в вашу честь оду. Может быть, ее стоило приложить к этому письму, чтоб о вас могла узнать вся Европа?
— Оду? — удивился Карл. — Ну что ж, прочти ее мне.
— Сейчас. — Камергер бросился к своей тетради, развернул ее на нужном месте, встал в торжественную позу, прокашлялся: — Эта ода, ваше величество, написана как бы от имени реки. Понимаете? Как бы украинская река Днепр славит вас и зовет к победе.
— Ну что ж, давай, — согласился Карл. — Я слушаю.
Адлерфельд начал читать, подвывая:
Я теку по Украине с севера на юг,
Я — река, но королю я самый верный друг, —
Пусть король победоносный русских победит,
Пусть струя моя их кровью алою вскипит.
Ты прогонишь их до моря и утопишь в нем,
Твой штандарт победный взреет надо мной — Днепром.
Возликует Украина, возликую я
И прославлю во Вселенной имя короля…
Закончив чтение, побледневший от волнения камергер опустил смущенно очи долу.
— А ты знаешь, Густав, по-моему, очень хорошо, — сказал наконец Карл. — Пошли эту оду вместе с письмом и посоветуй нашему другу отпечатать и распространить ее по Европе.
— Ваше величество, — молитвенно вздел руки камергер, — вы не представляете, как я счастлив, что вам понравилось мое сочинение.
— Понравилось, понравилось, Густав. Молодец.
От мысли, что его будет читать вся Европа, Адлерфельд действительно был счастлив без памяти. И не догадывался, что никогда не увидит ее напечатанной, что здесь, под Полтавой, скоро он будет убит и похоронен в общей яме.
Да и Карл не предполагал, что это письмо к Лещинскому было его последней весточкой дорогому другу. А Украина действительно скоро «возликует», но совсем по другому поводу.
Шведы почти не ошиблись, определив гарнизон Полтавы в четыре тысячи человек (всего было 4280 солдат), но они не учли, что в крепости есть и жители, способные держать оружие — две тысячи шестьсот человек.
Комендант Келин {228}, подтянутый, невысокого роста, выдал всем оружие — ружья, порох и пули. Выступая перед этой разношерстной командой, он сказал коротко и ясно:
— Пока все не положим животы свои, в крепость шведа не пустим, понеже швед, войдя в оную, уничтожит всех, как сделал, к примеру, в Веприке. И не токмо от него борониться станем, но и сами атаковать при всякой возможности.
Возможность эта представилась сразу же. Когда 1 апреля под стенами Полтавы появился небольшой отряд шведов, собиравшийся, видимо, атаковать, Келин опередил противника. Он выслал отряд мушкетеров, которые уничтожили три десятка шведов, потеряв шестерых человек убитыми и двух ранеными.
На следующий день шведы предприняли вторую атаку, по атакующим был дан залп из ружей, сваливший восемь человек. Шведы отошли.
Келин, наблюдавший со стены за полем, заметил, что какой-то швед подает признаки жизни, пытается ползти.
— Доставить его сюда, — приказал комендант.
Солдаты притащили раненого. Лекарь, увидев рану, сказал, что тот долго не протянет, ранение в живот было смертельным.
Келин велел дать раненому водки, чтобы хоть как-то поддержать его силы. Дали ему и хлеба, в который он с жадностью впился зубами.
— Почему атакуете малыми партиями? — спросил его Келин через переводчика.
— Нам сказали, что крепость без обороны, стены низкие и мы с ходу возьмем ее.
— Король здесь?
— Нет. Но он скоро прибудет и сам поведет в атаку. Против него вам не выстоять.
— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал Келин. Раненый не дотянул до вечера, скончался.
На следующий день, 3 апреля, едва начало светать, в атаку на крепость пошло более полутора тысяч человек. Их встретили пушечным огнем, картечью.
И не только отбили атаку, не потеряв ни одного человека, но и захватили пленных, которые в удивлении твердили одно: «Нам сказали, что крепость вовсе не крепость, а одни земляные валы и частокол».
Шведов прибывало все более и более под стены Полтавы. 4 апреля они еще не успели изготовиться к штурму, как были с двух сторон атакованы осажденными.
Узнав о том, что осажденные сами атакуют, король разгневался и отдал приказ:
— Штурмовать ночью. Крепость взять. И чтоб из нее не ушел ни один русский.
— Нужна артиллерия, ваше величество, — сказал Гилленкрок.
— Вы же знаете, Аксель, что у нас мало пороху, его надо беречь к генеральной баталии.
— Но у нас, ваше величество, становится все меньше и меньше людей.
— Скоро прибудут Лещинский и генерал Крассау. И приведут с собой не менее десяти свежих полков. Так что на этот счет будьте покойны.
Генерал-квартирмейстер обратился к фельдмаршалу, надеясь, что тот своим авторитетом образумит короля:
— Господин фельдмаршал, разве вы не видите, что осада Полтавы не имеет смысла? Скажите же, зачем она нам?
— Король хочет иметь до прихода поляков какую-то забаву, — пожав плечами, отвечал Реншильд.
— Но согласитесь, это слишком дорогая забава. Каждый день мы теряем сотни людей.
— Что я могу поделать, генерал? Такова воля его величества, и мы должны быть ею довольны.
Однако Гилленкрок не хотел быть довольным такой «забавой» короля, он отправился к Пиперу и уговорил его еще раз попробовать убедить короля в бессмысленности осады Полтавы.
— Скажите же ему, что они никогда не сдадутся. Никогда. А мы положим у стен крепости всю армию.
Граф очень скоро вернулся от короля, и по его взволнованному лицу Гилленкрок понял, что ничего у первого министра не вышло.
— Вы знаете, что он мне ответил? — заговорил граф, немного успокоившись. — Если бы даже Господь Бог, сказал он, послал с неба своего ангела с повелением отступить от Полтавы, то все равно я останусь тут.
— Господи, — воскликнул Гилленкрок, — но он же здесь потеряет всю армию и станет одним из несчастнейших государей!
Пипер ничего не ответил на это, лишь пожал плечами, мол, я к этому не буду иметь никакого отношения.
Гилленкроку скрепя сердце пришлось отдать приказ на ночной штурм. Более того, передать и приказ короля: взять крепость и уничтожить там всех русских.
Полковник Келин словно предчувствовал эту ночную атаку. Поздно вечером он прошелся по западному фасу стены и отдал распоряжение артиллеристам зарядить пушки картечью.
— Фитили держать к бою, ребята.
— Неужто сунутся, Алексей Степанович? — спросил старый унтер-офицер.
— Все может быть, Петрович. Так что спите по очереди.
Крепость имела всего двадцать восемь пушек и восемьдесят восемь артиллеристов, большая часть была расположена по северному и западному фасу укреплений, меньшая на восточной части стены, обращенной к реке, откуда атака была маловероятной.
И все же Келин велел зарядить картечью все двадцать восемь. Между пушками на валу расположилась ночная смена солдат с мушкетами.
Ночью, когда запели первые петухи, забеспокоился пес Картуз, дремавший на барбете {229} у пушки. Он вдруг поднял голову, повернул ее в сторону поля и заворчал.
— А ну гляди шибчей, ребята. Картузик зря говорить не станет, — скомандовал унтер.
Тысячи глаз впились в темень весенней ночи, насторожились солдатские уши, ловя ночную тишину.
Пожалуй, при таком всеобщем бдении и одному человеку трудно было бы подойти к крепости незамеченным. А сейчас шло к ней около двух тысяч солдат, и шаг их был очень скоро услышан. И еще не обозначились силуэты идущих, как ударили в темноту пушки. Завизжала картечь, закричали раненые.