После того как Сэм Силкин, доктор Латернер и доктор Леверкун закончили с тщательным изучением документов, представленных в поддержку обвинений, мы пригласили Манштейна. Он провел на месте для дачи показаний десять с половиной дней, из которых семь пришлись на перекрестный допрос. Не просто описать длившиеся так долго показания. Ранее фон Манштейн почти три дня давал показания перед трибуналом в Нюрнберге. Сторона обвинения не представила нам копии тех показаний трехлетней давности. Существовали детали, которые он помнил в 1946 г., а сейчас уже забыл, но имелись и события, о которых он не помнил в 1946 г., а позднее вспомнил благодаря новым документам, однако за все семь дней обвинение так и не смогло обнаружить ни одного сколько-нибудь значительного несоответствия. Что говорило как о замечательной памяти, так и о правдивости фельдмаршала. Давая показания, он вел себя более чем достойно. Отвечал умно и решительно. Когда он предъявлял оперативные карты и давал объяснения по своим кампаниям, то приковал к себе внимание всего суда. Один французский журналист сказал о нем: «Пока Манштейн находился на месте для дачи показаний, у меня создалось такое же ощущение, как когда я видел оленя в загоне; обвиняемый выглядел значительно благородней, чем его обвинители». Отлично подобранное слово – благородно. На фоне Манштейна обвинение казалось серым и невежественным, но он не стал извлекать из этого личной выгоды. Он занял место для дачи показаний не для собственной защиты, а для защиты чести германской армии. Он решительно защищал каждый приказ, принятый и исполненный германской армией. Отстаивал каждого своего подчиненного, чьи действия, в рамках его приказов, являлись оправданными. И с моей точки зрения, германская армия (в противоположность войскам СС) в целом вела себя вполне достойно, насколько это оказалось возможным в русских условиях, по крайней мере, так же достойно, как это делала бы любая другая армия. Но тем не менее имелся ряд приказов, которые сам фон Манштейн не стал бы отдавать, и ряд операций, которые – как было ясно из документов – он пытался смягчить. Однако он был вынужден защищать моральные нормы значительно более низкие, чем его собственные.
Бездушная бумага не может дать достаточного представления о личности свидетеля. Процесс перевода постоянно вносит путаницу, когда свидетель отвечает на вопрос, слегка отличающийся от того, который слышит суд, и ответы, которые он дает, определенно искажаются по смыслу при обратном переводе. Естественно, когда мои выступления опубликовали в Германии, их пришлось переводить заново, поскольку версия суда оказалась совершенно неадекватной. Тем не менее я наугад подобрал несколько ответов фон Манштейна на перекрестном допросе, дабы имелось представление, о чем он говорил.
Вопрос: В процессе вашего обучения знакомились ли вы с четвертой Гаагской конвенцией (1-я Гаагская конференция 1899 г. приняла 3 конвенции и 3 декларации; 2-я Гаагская конференция 1907 г. приняла 13 конвенций и 1 декларацию; 4-я конвенция называлась «О законах и обычаях сухопутной войны». – Пер.)?
Ответ: Естественно, основные положения Конвенции о законах и обычаях сухопутной войны мне знакомы. Я считаю, что любой честный солдат так или иначе знает ее; однако во время боевых действий конвенция оставляет много открытых вопросов. Например, институт так называемых комиссаров не был известен или понятен тем, кто отвечал за определение ее положений. Он появился позднее. Кроме того, авиационные бомбардировки создали совершенно новые условия. В таком случае честному солдату оставалось руководствоваться лишь совестью.
Вопрос: Разве вы не знали, что 1 июля 1941 г., то есть всего через несколько дней с начала вашего вторжения в Россию, советское правительство издало постановления относительно всех военнопленных, с содержанием, идентичным Гаагской конвенции?
Ответ: Нет. 1 июля я, вместе со своим танковым корпусом, находился в 100 километрах впереди нашего фронта и посему уверен, что не получал подобного заявления советского правительства. В дальнейшем мы на практике убедились, что если советское правительство и делало подобные заявления, то не придерживалось их. Как я уже свидетельствовал, именно в те дни мы обнаружили злодейски убитых солдат моего корпуса; могу только добавить, что в тот период мы с моим адъютантом, который неоднократно здесь упоминался, поклялись не попадаться в руки русских живыми.
Вопрос: А у вас не возникало мысли, что случаи произвола отдельных русских подразделений могли быть спровоцированы исполнением «приказа о комиссарах»?
Ответ: Я так не считаю; в любом случае у меня нет причин так думать. Хотя, конечно, такое не исключено. Мне бы хотелось добавить, что институт комиссаров исполнял не только функции политического надзора за русскими войсками, но в задачи этих фанатичных коммунистов также входило придать обычным боям куда большую жестокость.
Вопрос: То есть вы имеете в виду, что сражения были более жестокими потому, что это была война двух идеологий?
Ответ: Именно так.
Вопрос: Так кто развязал войну двух идеологий?
Ответ: Политики.
Вопрос: «Приказ о комиссарах» превратил войну в идеологическую, не так ли?
Ответ: Нет, я так не думаю. Война идеологий основывалась на чем-то совершенно противоположном «приказу о комиссарах».
Вопрос: Вы прекрасно знали, что «приказ о комиссарах» являлся вопиющим нарушением Гаагской конвенции, не так ли?
Ответ: Я уже говорил, что отказался выполнять «приказ о комиссарах» и не выполнял его, поскольку считал, что это не солдатское дело; для меня это служило достаточным обоснованием. Помимо этого, я не совсем уверен, что «приказ о комиссарах» являлся вопиющим нарушением Гаагской конвенции. Комиссары стали абсолютно новой формацией в этой войне. Они, хотя и носили армейскую форму, не являлись солдатами, потому что не подчинялись военному командованию, но при этом находились на одном положении с солдатами. Также они считались нестроевыми, но, несмотря на это, были крайне фанатичными бойцами. Они смешивали политику с солдатскими обязанностями. Если бы Гитлер приставил ко мне, в качестве некоего наблюдателя, гаулейтера, я не стал бы считать его солдатом. С моей точки зрения, положение комиссаров в международном праве осталось неопределенным, и совершенно очевидно, что нет каких-либо оснований рассматривать их в качестве солдат. Но, как я уже сказал, все это не являлось причиной моего отказа от выполнения приказа. Я отказался по той причине, что во имя интересов и репутации своих войск не желал, чтобы они прославились тем, что расстреливали взятых в бою пленных, – вне зависимости от того, кем те были. Подобное суждение служило для меня вполне достаточным основанием, чтобы отказаться от выполнения приказа. В конце концов, меня не призывали для решения, законно или противозаконно действует мое правительство. Если бы дошло до того, что солдат стал решать, справедливо ли действовало его правительство или нет, то тогда солдат стал бы выше правительства, что я не считаю разумным. Определенно ясно лишь одно – комиссары представляли собой категорию, по поводу которой международное право еще не выработало решения, и мы, солдаты, ничего не могли с этим поделать, наше мнение не имело значения.
Вопрос: Не могли бы вы отвечать на мои вопросы вместо того, чтобы произносить длинные речи? Я ставлю перед вами вопрос, на который, в ваших же собственных интересах, желательно ответить, а не упражняться в риторике. Вы на полном серьезе утверждаете, будто не знали, что комиссары были солдатами?
Ответ: Я подтверждаю, что этот вопрос по меньшей мере вызывал большие сомнения.
Вопрос: Они сражались, и сражались в военной форме, разве нет?
Ответ: Да, но они не были солдатами: они были политработниками.
Вопрос: А разве не может политработник быть одновременно и солдатом?
Ответ: Конечно может, однако эти люди выполняли политические функции, а не военные.
Вопрос: Да, но разве вы не имели в виду, что международное право попросту то, с чем считается солдат на основе собственного опыта, исходя из понятия солдатской чести? Разве не это вы имели в виду?
Ответ: Нет, я имел в виду не это. Я имел в виду, что юридические нормы в вопросах международного права основываются на практическом опыте воюющего солдата.
Вопрос: И это то, что вы имели в виду, говоря «солдатская честь», не так ли? Это вы подразумевали под понятием «те поступки, которые противоречат чести солдата», разве нет?
Ответ: Честь солдата, по своей сути, понятие независимое; оно не зависит от каких-либо ограничений или пактов между государствами. Я считаю, что каждому солдату известно, что означает воинская честь. Это этическое понятие, а не статья в своде законов.
Вслед за фон Манштейном перед судом предстало множество свидетелей – офицеров его штаба для уточнения ряда вопросов, связанных с документами, – генералов, служивших под началом фельдмаршала, армейских священников и рядовых солдат, поведавших, что на самом деле происходило в Крыму. Помню одного католического священника из Баварии, который сказал мне: «Надеюсь, вы добьетесь успеха. Фельдмаршал не моей веры. Это достойно сожаления, но он хороший человек, очень хороший, пожалуй даже лучший из всех, под чьим началом мне доводилось служить». Наши свидетели произвели бы более глубокое впечатление, если бы не были столь явно преданы фон Манштейну, хотя я сомневаюсь, имело ли это такое уж большое значение, поскольку сам Манштейн был безусловно правдив. У меня почти не оставалось сомнений в том, что суд поверил ему и что вердикт суда основывался на полном признании правдивости его показаний.
Я приступил к своей заключительной речи на 51-й день суда. Утром 52-го дня фон Манштейн попросил меня: «Не дайте сэру Артуру [Коминсу Кэрру] начать свое выступление сегодня. Я не выдержу перспективы выслушивать речь этого человека в свой день рождения». И я закончил свое выступление точно ко времени завершения судебного заседания!