Девушка затосковала. И ей не нужно было много времени, чтобы понять: она скучает по госпиталю. По наставлениям сестры Стеллы, муштре сестры Юлианы, сумбуру латинских терминов, ненавистному Везалию и бледной улыбке человека, впервые очнувшегося после долгой горячки.
Через несколько дней своих мытарств Паолина отправилась к сельской повитухе и предложила ей свою помощь. А через неделю насмерть разругалась с ней, придя в неистовство от дремучих представлений той о родовспоможении. Повитуха тут же оповестила односельчан о непотребной грубости столичной вертопрашки, и вокруг девушки вновь забурлили пересуды.
Но повитуха была одна на три окрестные деревни и поспевала не везде. Несколько раз первой откликнувшись на зов, Паолина вызвала у односельчан недоверчивое любопытство, поскольку врачевала на диковинный «городской» лад.
Вскоре Гуэрче разделилось на два лагеря. Одни оставались привержены проверенным дедовским методам повитухи, другие же предпочитали с хворью обращаться к девице Кьяри с ее новомодными штучками.
Вскоре Паолина ощутила, что ее короткого обучения в госпитале никак не хватит на все растущий спрос, и отец, для вида поворчав, запряг двуколку и свозил дочь в Тревизо, где та «просвистала чертову уйму деньжищ» на странного вида кривые иглы, никчемные узкие ножики, какими даже кур резать несподручно, и две толстенные и непозволительно дорогие книги с уродливыми картинками.
Книг тоже оказалось мало, и девушка, проглотив гордость, отправилась мириться с повитухой, прихватив корзину пирогов и отрез недешевого сукна. Пусть та не умела даже читать, но ее опыта в лекарской науке хватило бы на троих…
Год спустя девица Кьяри была известна во всей округе, водила дружбу с местными знахарями и имела бы пугающую репутацию чернокнижницы, если бы предусмотрительно не ссылалась через слово на монастырских сестер. Ей минул восемнадцатый год, у нее водились деньги, а потому в деревенских кругах Паолина считалась уважаемой особой и безнадежной старой девой.
Замуж ей не хотелось, да ее не особо и сватали. Мать же, против ожидания, предпочитала не заводить об этом разговоров. Она помнила молодого венецианца, привезшего Паолину домой и отчего-то все время глядевшего в землю. Пыталась было расспросить дочь о ее странном спутнике, но Паолина тут же темнела глазами, и донна Кьяри отступалась.
Ждала Паолина Пеппо? Нет, не ждала. И вовсе не потому, что считала лгуном. Просто бывшая прислужница из госпиталя Святого Франциска для своих лет недурно знала людей. Она уже видела, как терзаемые болезнью люди клянутся кому-то в вечной любви и верности, а потом, встав на ноги, понимают, что жизнь только начинается и у нее можно взять намного больше.
Паолина вовсе не осуждала Пеппо, правда. Она тоже давно узнала разницу между мечтами и здравым смыслом. К тому же… Что греха таить, она помнила, что после ее отъезда в Венеции по-прежнему осталась Росанна. И если слепой Пеппо, к тому же обуянный чувством вины, мог предпочесть сельскую дурнушку, то со зрячим и свободным от былых долгов этот фокус уже не пройдет.
Сойдя с моста, Паолина привычно припустила бегом, стремясь скорее преодолеть темнеющую просеку. Лес шумел на ветру, и за скрежетом веток она не сразу расслышала приглушенный стук копыт, а потому едва не взвизгнула, когда из-за поворота тропы на нее рысью вылетел конь. Всадник резко натянул поводья, осаживая скакуна, и спрыгнул, взмахнув черными полами плаща, будто крыльями. Девушка отшатнулась на несколько шагов, натыкаясь спиной на ствол дерева, а всадник двинулся к ней, сжимая в руке хлыст. В горле костью застрял крик.
— Паолина, — порхнул навстречу знакомый голос, — прости, я не хотел тебя испугать.
Девушка застыла.
— Пеппо? — обронила она, зачем-то еще теснее вжимаясь в ствол. — Ты?.. Здесь?..
А он вышел из тени, встречаясь с ней глазами, и Паолина вдруг ощутила, что не удивлена. Совершенно не удивлена, словно точно знала, что он непременно вернется. Он ведь обещал вернуться, уезжая, а ее Лукавый никогда не подводил, появляясь всегда, званый или нет.
Пеппо молчал, все так же растерянно вертя ненужный хлыст в руках. Потом бросил его наземь, но так ничего и не сказал. Он очень изменился… Невероятно возмужал, раздался в плечах, приобрел легкий столичный лоск и особую уверенность, какую накладывает на человека ставший привычным достаток. Но все равно казался прежним, какими кажутся лица, вспоминаемые каждый день месяц за месяцем.
И Паолина вдруг поняла: она ждала. Ждала отчаянно, нетерпеливо, дыша лишь этим ожиданием. Нелепый Лукавый… Он хотел вернуть ей «правильную нормальную жизнь». И не умел понять, что без него в ее жизни ничего не будет ни нормально, ни правильно.
…Пеппо сто раз представлял эту встречу. Он вовсе не для того мчался сюда, изнемогая от страха и ревности, и вовсе не для того продумал каждое слово, чтобы теперь молчать, как идиот. И он уже собирался что-то сказать, как вдруг взгляд Паолины заполошно метнулся ему за спину, а меж лопаток больно ткнул ружейный ствол.
— Ах ты, шельма паскудная! — рявкнул кто-то сзади. — Руки подними, поганец!
— Папа! — Паолина рванулась вперед, но тот же грозный голос прорычал:
— Чего «папа»-то?! Домой беги, безголовая! Сколько можно талдычить: не шатайся одна, так нет же, ищет приключений по лесам! А ты чего стоишь? Руки поднять, я сказал!
В спину врезался второй тычок, и Пеппо послушно воздел руки.
— Мессер Кьяри? — вопросительно окликнул он. Ответом был третий тычок.
— Я самый! То-то мне в трактире доложили — хлыща какого-то столичного черти принесли, сидит, о Паолине расспрашивает. Давай, лахудрин сын, выкладывай, чего тебе от моей дочери приспичило!
Паолина, все так же растерянно стоящая на месте, вдруг увидела, как губы Пеппо чуть дрогнули улыбкой.
— Все скажу по чести, — заверил он. — Можно только руки опущу?
— А ты попробуй! — рыкнули из-за спины, сажая промеж лопаток очередной синяк.
— Хорошо, — покорно кивнул Пеппо, — разрешите тогда отрекомендоваться. Джузеппе Орсо Ремиджи, оружейных дел мастер из Венеции. Я к вам, по делу… Можно так сказать.
Упиравшееся в спину дуло слегка ослабило давление.
— Слушаю… — хмуро проворчал Кьяри.
Юноша откашлялся, вдруг не ко времени охрипнув.
— Мессер Кьяри. Я приехал… чтобы иметь честь просить руки вашей дочери, моны Паолины. Кольцо в правом кармане.
Барышник моргнул. Потом снова. А потом медленно опустил аркебузу.
— Погоди. Ты это… тот парнишка, что ли, что Паолину из Венеции привез?
— Я самый, — отозвался Пеппо, все так же держа руки над головой.
— Вот черт, и не узнать, а?.. — пробормотал Кьяри и тут же вновь нахмурился. — Ты того, руки-то опусти! Еще не хватало мне сплетен, что к моей дочери женихи под прицелом сватаются.
Паолина, совершенно ошеломленная этим нелепым спектаклем, готова была неприлично расхохотаться, а Пеппо опустил руки и обернулся к барышнику. Кьяри взъерошил бороду, строго глядя оружейнику в глаза, а потом сконфуженно откашлялся точь-в-точь, как он.
— Вот оно как. Мастер… А я, грешным делом, думал: вы этот… лицедей. Это ж вы тогда у нас на площади на дудке играли? Душевно еще так, аж бабы плакали. Паолина, ты того, чего молчишь-то? Сразу б объяснила, что к чему. Вы, сударь, не обессудьте, я ж ведь не со зла. — Барышник повесил аркебузу на плечо и не без церемонности кивнул. — Вы, поди, с дороги. Пожалуйте к нам ужинать. Опосля и потолкуем. А я пока домой по-быстрому, мать подготовлю. А то начнется… Причитания бабские…
Он не стал ждать ответа, затопав по просеке к деревне. Кьяри был человеком практичным и, уже придя в себя, размышлял, какое приданое прилично дать за единственной дочерью, чтоб не ударить в грязь лицом перед венецианскими франтами.
Пеппо и Паолина остались на просеке одни. Секунду помолчав, девушка сокрушенно покачала головой:
— Господи, все не как у людей…
Но юноша уже сжимал ее в объятиях.
— Мы же решили ничего не менять… — пробормотал он куда-то в растормошенные ветром пряди, выбившиеся из ее кос.
Хозяин единственного в Гуэрче трактира поставил на стойку ряд винных кружек и ухмыльнулся в усы: выпивка сегодня лилась еще бойчее обычного, завсегдатаи обсуждали новость дня. К дочери папаши Кьяри приехал свататься ухажер аж из самой столицы. В Гуэрче такие фортели случались… да что там, сроду не случались, а потому потолковать было о чем.
— Кьяри-то, старый фазан, ходит, пыжится. — Бочар отхлебнул вина и крякнул. — Куда ж там, венецианский зять! А вы зятя того видали? Сопляк. Я не поручусь, что ему двадцать набежало.
Тощий и дочерна загорелый пастух фыркнул прямо в кружку и зашелся хохотом пополам с кашлем:
— Ишь, не поручится он! А ты не на годы его гляди, ты на правую руку глянь.
Бочар только пренебрежительно скривился:
— Ох, удивил! Фальшивый изумруд, зуб даю. Не бывает таких больших, любого ювелирщика спроси.
Трактирщик же, сполна насладившись сплетнями, многозначительно прочистил горло:
— Чушь порете, судари. И вот я вам чего расскажу: ухажер ейный, как в Гуэрче приехал, сначала ко мне заглянул, вроде как горло с дороги промочить. А ему ж невдомек, что мне Паолина племянницей приходится, хоть и двоюродной. И, гляди ж ты, у стойки засел, вина не заказывает, пустую воду хлебает. А сам аж бледный, шляпу мнет, будто ему кто ружейным дулом в самый затылок тычет. Слово да за слово — давай исподтишка выпытывать, не замужем ли Паолина. А я-то не дурень, сразу скумекал, что там давно история тянется. Ну и сам расспрашиваю: откуда взялся да кто таков. А то скажу сейчас, мол, свободна племяшка, а он проходимцем окажется. И знайте, судари: парень — сын покойного венецианского кондотьера. Папашино наследство получил, а сам в мастерской оружейной работать подрядился, да такую выбрал, что похужее, захудалую вовсе. За два года в делах настрополился, и раз! — у хозяина своего мастерскую и выкупил. Теперича сам всем заправляет, и дела у него в гору идут. Потолковал со мной, разом повеселел, да и двинул к Кьяри. А за воду серебром заплатил. Вот вам и сопляк, господа!