Она осторожно утерла нос, надеясь, что Просперо не заметил этого неизящного жеста, а потом смущенно ответила:
— Хочу. А… а мой дедушка тоже был полковник.
Уже давно перевалило за полночь, когда Паолина вошла в кухню, где пожилая служанка укладывала в ларь вытертую посуду.
— Иди спать, Карла, ты наверняка ног не чувствуешь.
Служанка добродушно усмехнулась:
— Переживут ноги-то. На гостеваниях хлопотать — это вам не на тризне. Сердце радуется.
Карла пошаркала по коридору, высоко неся перед собой свечу. Паолина опустилась в кресло у очага, ощущая, как слегка ноет уставшая спина, и осмотрела кухонный стол с остатками ужина: Пеппо и Годелот, конечно, проговорят до утра, то и дело наведываясь в кухню за вином и снедью. Стоит испечь еще один пирог.
А сзади вдруг негромко скрипнула дверь и приглушенный голос произнес:
— Паолина? Я тебя не потревожу?
Хозяйка обернулась.
— Росанна? Входи, конечно, — слегка растерянно отозвалась она.
Та тихо вошла в кухню и медленно осела в кресло напротив Паолины. Несколько минут протекли в тишине. Росанна безучастно смотрела в огонь, словно за этим и пришла, а Паолина, забыв о пироге, отчего-то не могла оторвать взгляда от сидящей напротив женщины.
Ее саму смущала собственная бесцеремонность, она отводила глаза и через миг снова смотрела на Росанну. Вдруг со странной отчетливостью вспомнились две их короткие встречи. Ее, Паолины, глухая тоскливая зависть. Раскаленная ревность лавочницы. Скрипучая, как крупная соль, неприязнь двух девочек, которым нравился один мальчик… И сейчас даже непонятно, давно это было или нет.
Как она изменилась… Юная яркая венецианка в вышитой котте затерялась где-то на ухабах и поворотах прошедших десяти лет. Перед Паолиной сидела молчаливая женщина во вдовьем платье. Каштановые локоны подобраны замысловатым узлом, белая шея кажется невероятно хрупкой в узком просвете стоячего воротника. Чуть запылен тяжелый черный подол, и озорной карий взгляд точно так же запылен покорной житейской усталостью.
— Ты счастлива, верно? — вдруг невпопад произнесла Росанна. — Только счастливые женщины бывают такими красивыми.
Паолина секунду помолчала, пытаясь понять причину этой внезапной откровенности. А потом мягко качнула головой:
— Дурная примета — счастьем похваляться.
Но Росанна лишь прямо взглянула бывшей сопернице в глаза:
— Ты не рада мне. Я видела, как ты смотрела на меня весь вечер. — На миг запнувшись, она продолжила без тени яда в голосе: — Паолина, мы плохо расстались с тобой тогда, в госпитале. Это была моя вина, и мне понятна твоя неприязнь. Но вы с Пеппо слишком важны Годелоту, я не могу допустить, чтоб ему пришлось выбирать между мной и вами. Я и так уже однажды сделала ошибку, понадеявшись, что все само как-то обомнется. Потому я сейчас и пришла. Если тебе есть что сказать мне — говори прямо.
На сей раз Паолина долго молчала. Потом подняла на бывшую лавочницу такой же открытый взгляд:
— Мы выросли из подростковых платьиц, Росанна. А тем более из подростковых ревностей и обид. И я рада невесте Годелота. Но ты не выглядишь счастливой. И потому я напрямик и спрошу: ты любишь его? Или выходишь за него лишь по каким-то житейским причинам? — Губы Росанны вдруг исказились такой горькой усмешкой, что Паолина торопливо подалась вперед. — Ты не поняла меня. Я не о корысти. В конце концов, я знаю, сколько стоит ткань твоего платья. Ты не похожа на нищенствующую вдову. Но, Росанна, ты носишь глубокий траур пять лет. Не жестоко ли давать клятву новому мужу, так терзаясь по-прежнему?
Однако молодая женщина лишь сжала в горсти черное сукно.
— Это не траур, — спокойно ответила она, — у меня просто нет других платьев. Только черные. Я не была у модистки с самой смерти Горацио.
Паолина удивленно сдвинула брови.
— Но почему?
— Мне не хотелось. В трауре мне никто не докучал.
Хозяйка дома нахмурилась:
— Я не понимаю тебя. Мне кажется, что мы говорим о каких-то разных вещах. — Она вдруг вскинула глаза. — Росанна, ты обмолвилась, что сделала ошибку, надеясь, что все само устроится. Ты говорила о своем браке?
— Да, — спокойно ответила бывшая лавочница, — о нем. Я наверняка кажусь тебе малость тронутой, но все было до отвращения просто. После того как ты уехала из Венеции, я была уверена, что теперь Пеппо непременно меня заметит. Но у него была только ты, всегда, каждую минуту. Я изнывала от ревности, ненавидела тебя до уксусных слез, чуть не разорила отца на новые тряпки, кружила вокруг Пеппо, как пчела у горшка патоки. Только коня к колодцу можно и плетью пригнать, а вот пить его силком не заставишь…
Годелот уже тогда пытался за мной ухаживать. Он нечасто бывал в Венеции, но всегда заходил в лавку повидаться со мной. Всегда в штатском. Всегда с маргаритками. Всегда такой галантный. Мои подруги так и порхали вокруг, а я… Мне было не до него. Даже надежда, что Пеппо будет ревновать, не оправдалась, а сердилась я за это на Годелота.
И тут появился Горацио. Он был намного старше меня, серьезен, скучноват, но очень обходителен. И я решила всем назло сбежать в другую жизнь, где у меня будут другие заботы. Отец был в ужасе. Он отговаривал меня, бранил, грозил запереть дома. Но кто ж тогда его слушал…
Ночью перед свадьбой я, как полагается, плакала над своей неудавшейся любовью и представляла, как завтра буду стоять у алтаря, не глядя на Горацио, и воображать на его месте Пеппо. Мне было так себя жаль. А назавтра я и правда стояла у алтаря, и ничего не удавалось вообразить. Напротив, я вдруг испугалась, что в церковь войдет Годелот. Так испугалась, будто делала что-то безумно глупое и стыдное. После церемонии Пеппо подошел поздравить меня и сказал, что Годелот уехал куда-то в самое пекло, а я испугалась еще сильнее. Сразу после свадьбы я настояла, чтобы Горацио немедленно меня увез. Словом, я поступила, как все избалованные дурочки: чтобы не болела разбитая коленка, решила разбить голову.
Росанна сделала паузу и вдруг горько сжала губы:
— Говорят, сердце — мудрый советчик. А ведь оно просто маленький ребенок. Плачет, то игрушку просит, то печенье — сам не знает, чего ему надо. А на деле просто хочет спать. И если не понимать его, а просто слушать и выполнять его капризы, он и сам измучается, и всех сна лишит. И с сердцем так же.
— Твой муж был недобр к тебе? — тихо проговорила Паолина, но гостья лишь усмехнулась:
— Да что ты! Горацио был добр ко всем. Моя жизнь показалась бы мечтой любой из моих подруг. Поместье с лабиринтом комнат, орава слуг. Муж покупал мне все, во что бы я ни ткнула пальцем. Только это была чужая жизнь. Чужой дом. А скоро выяснилось, что и Горацио был мне чужим.
Я всю жизнь работала в лавке и вдруг оказалась запертой в доме. На все мои мольбы разрешить помочь ему с бумагами или расписками приказчиков муж только улыбался и снисходительно называл меня «моя торговка». Господи, как я скучала! По отцу, по лавке, по Венеции. И по Пеппо. Моему лучшему другу, за которого, оказывается, мне вовсе не хотелось замуж. Кто ж выходит за братьев? Почему я сразу этого не поняла? Еще тогда, когда закончилась вся эта страшная сказка. Когда он стал обычным парнем, без тайн, без интриг, без врагов… А о Годелоте я тогда старалась не думать, потому что сразу чувствовала себя неблагодарной дурой.
Она вздохнула и нервно потеребила рукав:
— Рождение Сперо было моим спасением. Потому я и назвала его так.[7] Горацио тем временем совсем отдалился от нас — у него начались неурядицы в делах. Он умер внезапно, прямо в карете по дороге из Триеста. Каюсь, у меня даже плакать как следует не получилось. Я видела его по два-три дня в месяц. Сперо вообще его с трудом узнавал.
Паолина вдруг зябко передернула плечами. Собственное созерцательное любопытство, с которым она только что разглядывала поблекшую соперницу, показалось ей неопрятным бабьим злорадством.
У нее все было похоже. Чужая жизнь родной деревни, странно чужие люди и тягостно-тревожное чувство ожидания чего-то другого, ее собственного. Она дождалась. А ведь могла так же наспех выйти замуж, чтоб не упустить короткий век своей женской прелести. И теперь от этого простого рассказа о глупой и неудавшейся судьбе у нее что-то нехорошо защемило глубоко внутри.
Росанна правильно истолковала ее натянутое молчание:
— Ты смотришь на меня, как на чахоточную при смерти. Но не надо меня жалеть. Я сама виновата. Овдовев, я стала никем. Дело мужа перешло к его брату Марисио. Мне было отписано круглое состояние. Все в один голос восторгались благородством Марисио, но я знала: он хотел, чтоб я просто отстала и не лезла в его дела. Возвращаться к отцу было стыдно, и я нашла единственный смысл жизни в сыне. Надеюсь, что хоть в этом я преуспела.
Она сделала паузу, а потом улыбнулась, словно от прикосновения к пушистому кошачьему боку:
— В самом начале весны я приехала в Триест на встречу с поверенным Горацио. Сперо был в восторге, он впервые ездил так далеко, да еще в портовый город. Умолял меня посмотреть с ним гавань, но у меня была гора скучнейших дел, и я все обещала и откладывала.
Конечно, ему надоело ждать. Он улизнул от моей компаньонки, сказал, что в лавку за леденцами. И исчез. Это были самые страшные два часа в моей жизни… Я точно знала, куда он собрался, но как найти ребенка в порту?
Словом, я уже заливалась слезами и орала донне Фабии все, что думаю о ней, в самых лучших выражениях лавочницы из Каннареджо. А Сперо вдруг появился, будто из-под земли. Раскрасневшийся, счастливый и виноватый. Паршивец…
Оказывается, это был не первый его вояж. Он уже не раз бегал в порт и познакомился с каким-то шкипером, который взял его на тартану и показал, как ставить парус. Но я почти не слышала всех этих объяснений, только ревела и обнимала его. А шкипер, оказывается, стоял прямо у меня за спиной. Это был Годелот.