Оружейник знал эту улицу, прямую как стрела и совершенно безлюдную по ночам. Он мчался, оскальзываясь на гниющей соломе, а сзади его уже настигал стремительный топот. Ощущение было леденяще знакомым. Вдруг раздался сухой свист, что-то туго захлестнуло щиколотку, и Пеппо с разбегу грянулся оземь. Резкий рывок проволок его пару футов по мостовой, шаги приблизились, и тяжелая рука наотмашь ударила по лицу.
— Ты чего чудесишь, крысье семя? — низко и угрожающе рокотнул у самого уха монах. — Или заново все растолковать?
Еще один удар врезался в живот, и Пеппо согнулся на земле, хрипло переводя дыхание. Затем рывком перевернулся на спину.
— Брат Ачиль, — горячо зашептал он, — прошу вас, отпустите меня… Я скажу вам, где Треть. Вы легко найдете ее, вы же зрячий… — Голос оружейника прервался, он закашлялся. — Умоляю! Я устал от всего этого. Это слишком. Я не могу тащить на себе ответственность за стольких людей, я не готов, я не сумею… К черту, заберите ее и оставьте меня в покое! Мне всего семнадцать.
Он лихорадочно бормотал что-то еще, но жесткая рука схватила его за волосы и вздернула с земли.
— М-да… — протянул брат Ачиль. — Я слышал о тебе совсем другое. Быстро ж ты гонор растерял.
Монах неторопливо осмотрел покрытое испариной лицо с багровым следом удара, подрагивающие губы, руки, судорожно мнущие весту на груди. Потом вдохнул, глубоко и блаженно, будто откупорив бутылку превосходного вина:
— Слизняк! — со вкусом припечатал он, срывая с ноги оружейника длинную плеть и снова сматывая кольца. — Шагай давай. Еще раз взбрыкнешь — руку сломаю. Пошел.
Пеппо закусил губу, отвернулся и снова двинулся по улице, ссутуля плечи.
Путь действительно был неблизкий. Жилые кварталы понемногу оставались позади, вместе с хлопаньем дверей и ставен, несущимися из окон перебранками, хохотом, приглушенным гвалтом кабаков и прочим ночным шумом. Тесные кварталы и мощеные улицы сменились пыльным трактом, обрамленным вереницей жалких мазанок. Набиравшая зрелость луна ярко освещала живописно убогое захолустье. Добрый час оба молчали. Вдруг Ачиль пнул Пеппо в спину:
— Ты куда меня тащишь, мошенник? Город вот-вот позади останется, море неподалеку.
В ответ Пеппо вытянул руку:
— Там, впереди, должны быть развалины крепости, ежели я не заплутал.
Ачиль поглядел на холм, увенчанный древними руинами, высеребренными луной:
— Старая римская крепость? Ты там тайник устроил, гаденыш?
— Да, — устало отозвался Пеппо, — мне сказали, что у крепости этой скверная слава и туда никто по доброй воле не ходит. Тогда я и перепрятал Треть.
Монах ухмыльнулся:
— Богатая идея. Там, были времена, рабов держали военнопленных. В подземельях той крепости народу сгинуло — не перечесть, по сей день останки в подвалах лежат. Говорят, по ночам эти страдальцы такие рулады выводят, что сдуру вошедшие седыми выбираются, а кто и не выходит вовсе.
Пеппо передернул плечами:
— Не слышал. Видно, не приглянулся я им.
Брат Ачиль вдруг расхохотался:
— А ты все ж не дурак! Местечко нашел — почище сокровищницы дожа. Никакой охраны не надо. Давай веди, показывай.
Подросток покорно двинулся дальше. Двадцать минут спустя монах и его проводник поднялись на холм и остановились у черного провала ворот.
— Нам нужно внутрь, — пояснил Пеппо, — и насквозь. Все время прямо. Только тут много обломков, я не смогу идти быстро.
Ачиль негромко хлопнул о сукно рясы свернутой плетью. Его не слишком прельщал кромешный мрак развалин, но выбирать не приходилось:
— Я тебя скакать и не принуждаю. Вперед! — повторил он. — А вздумаешь кобениться — тут тебе и гнить.
Пеппо еще сильнее ссутулился и двинулся во тьму, то и дело спотыкаясь. Полуразрушенная крепость оказалась не так уж велика. Перейдя внутренний двор, где росли пробившиеся сквозь остатки плит чахлые деревца, монах последовал за оружейником в полумрак нижней галереи, все еще величественной, несмотря на обломки колонн на заросшем травой полу. Где-то наверху во мраке слышались шорох и писк летучих мышей. Юноша медленно шел вперед, шаря во тьме вытянутыми руками, натыкаясь на валуны и осколки, осторожно ощупывая их и обходя. Брат Ачиль шел следом, поневоле замечая, что только сейчас парень выглядит по-настоящему слепым.
Несколько футов — и Пеппо дошел до освещенного луной бесформенного проема. Осторожно протянул руки в стороны, ощупывая обглоданные веками остатки пилястр, некогда украшавших выход. Затем вывел своего конвоира на узкую площадку, залитую лунным светом. От нее вниз шла нескончаемая лестница, в миле впереди мерцала гладь моря.
Здесь падуанец остановился.
— Мне нужно время, — неуверенно пробормотал он, — я должен поискать… Я был здесь всего один раз, у меня есть приметы, я не смогу с ходу найти тайник.
— Ищи! — холодно отрезал Ачиль. Но юноша медленно поднял голову.
— Что ты сделаешь, когда получишь ее? — спросил он, и голос его едва заметно дрогнул.
— Я с тобой покончу, — ровно отозвался монах, — но не беспокойся, это недолго.
— Это обязательно? — тихо вымолвил Пеппо. — Или ты тоже веришь, что…
Доминиканец поморщился:
— Не начинай заново эти бабьи песни! Мне без интереса, нужно ли истребить всех Гамальяно. Но я люблю доводить дело до конца. Особенно однажды не оконченное. Считай это моим капризом.
В лице оружейника что-то передернулось:
— Что значит «однажды не оконченное»?
Брат Ачиль вдруг перестал раздраженно перебирать кольца плети и с любопытством взглянул на юношу.
— Так ты ничего не знаешь… — протянул он. — Что ж, изволь, напоследок можно и уважить. Мы ведь с тобой старые знакомцы. Это мне ты обязан своей слепотой. К сожалению, я не успел проверить, добил ли тебя. Проезжавший почтарь услышал твой крик и поперся в лес с аркебузой. Пришлось уходить. Но на сей раз я не оплошаю.
Пеппо побледнел, медленно вдыхая. Монах же изучающе поглядел в незрячие глаза:
— Я скажу тебе больше, парень. Твою мать тоже прикончил я. Чистоплюй полковник запрещает своим солдатам обижать девочек. А они его, как Сатаны, боятся. Все приходится делать самому.
Юноша прижался спиной к угловатым остаткам колонны.
— Прекрати… — прошептал он. А доминиканец улыбнулся, и скулы его чуть порозовели, словно от свежего ветра:
— Твоя мать не была красоткой, Пеппо, хотя и не без изюминки, в этом не откажешь. Но мой патрон не позволил мне оценить ее получше. Он тоже зануда в этих вопросах. Однако я помню ее смерть…
— Хватит! — рявкнул падуанец. Его колотила крупная дрожь, пот тек по вискам. Брат Ачиль шагнул ближе.
— Я вонзил ей нож вот сюда, — тонкий сухой палец впился Пеппо в ямку у основания шеи. — Медленно, как в масло. Она даже не вскрикнула. Только смотрела на меня своими глазищами, будто запомнить пыталась. Ей-богу, меня аж мороз продрал. У тебя совсем не такие глаза. Интересно, от кого она тебя нашалавила? Бедолага Жермано тогда был уже мертв, но я рассмотрел его — ты ничуть на него не смахиваешь. Он как-то… попроще был, что ли.
— Да заткнись же… — Голос Пеппо сорвался на хрип. — Просто убей меня ко всем чертям!
А монах почти ласково скользнул ладонью вверх по груди оружейника и плотно охватил смуглую шею.
— Будь мужчиной, — прошептал он, — мужчины не боятся воспоминаний…
Большой палец доминиканца вдавился в кадык, а остальные прошлись сзади по цепочке позвонков, будто по клавишам клавесина.
— Сейчас ты отдашь мне Треть. Я вернусь в лавку. Нет, я не стану убивать девочку. Я просто взыщу с нее должок за твою монахиню. Патрон остановил меня тогда, в лесу. А я уже сказал: не терплю неоконченных дел. Я, правда, дурака свалял, нужно было взять ключ с собой. Мало ли, кто приметил, куда я его прячу. Глядишь, приду — а мне уже одни объедки останутся. Так что надо поспешать. Кстати, будь ты пошустрее, тебе бы тоже уже отвалилось. Девчушка-лавочница на тебя, как на пряник, смотрит. Но оно и к лучшему. Есть уверенность, что она не успела прижить от тебя еще одного выблудка помойно-голубых кровей. — Пальцы чуть сжались, ощущая, как вздрагивает горло. — Где Треть, шлюхин сын?
А Пеппо секунду помолчал и вдруг шепнул:
— Вот она…
Молниеносно охватил стоящего вплотную монаха обеими руками и всей тяжестью рванулся вперед. Брат Ачиль тяжело рухнул спиной на ребро верхней ступени, затылок глухо стукнул о камни, и противники, стиснутые мертвой хваткой, покатились по выщербленным ступеням. В ярком свете луны полы черного доминиканского плаща, словно крылья гигантского нетопыря, то взметались вверх, то обматывали падающие тела. Оброненная плеть черной змеей извивалась по светлому камню, скользя вниз за тяжестью взблескивающей рукояти. Глухие, все ускоряющиеся звуки тычков о камень и вскрики слились в общий рокот.
Сквозь хаос вертящегося мрака и оглушающую боль Пеппо чувствовал, как содрогается в его объятиях жилистое тело монаха, и наконец, когда не было больше сил сжимать руки, а боль не давала вздохнуть, череда тупых каменных зубов окончилась и сплетенные враги выкатились на остатки плит у подножия лестницы.
Пеппо хрипло втянул воздух пополам с клубами поднятой пыли, отчаянным усилием вырываясь из складок монашеского одеяния, прижал противника к земле и наотмашь ударил кулаком куда-то в надсадно шипящую влажно-липкую плоть. Скрюченные пальцы вцепились в шею юноши, снова ища горло. Рваное дыхание пополам со страшным бульканьем раздавалось у самого лица. Пеппо уже не знал, откуда берутся эти последние силы. Левая рука почти не слушалась, голова гудела, как медный гонг. Оскальзывающиеся пальцы монаха царапали щеку — он тоже уже почти не мог бороться, и ногти бессмысленно терзали лицо врага.
— Тварь… тварь… — шепотом рычал Пеппо, по-звериному впиваясь зубами в окровавленную руку монаха. Он ткнул основанием ладони почти не действующей левой руки Ачилю в подбородок, правой охватил темя с выбритой тонзурой и неистовым усилием рванул вправо. Раздался отвратительный хруст, и тело монаха обмякло, распростершись на земле.