Неожиданно ей мучительно захотелось снова увидеть Пеппо. Рассказать ему о своей сегодняшней победе и увидеть кривоватую ухмылку и искры озорства на дне неподвижных глаз.
Паолина встала и погасила свечу. Хватит раздумий, нужно постараться заснуть. И на исходе третьего дня она перечислит сестре Юлиане все кости этой злосчастной руки, хоть бы ей пришлось надписать каждую прямо на собственной коже.
Сестра Юлиана сдержала обещание. Теперь каждый день одна из сестер брала Паолину с собой в кельи пациентов, и девушка подозревала, что ее сознательно отправляют к самым тягостным для глаз. Нет, ее уже не повергали в ужас, как прежде, зрелища гноящихся язв, омерзительных струпьев, уродливых признаков галльской болезни и других немочей. Но прежде все это было для Паолины лишь страшными декорациями ее повседневной жизни. Теперь сестры подробно поясняли послушнице происхождение этих хворей, порой произнося такие слова и описывая такие вещи, что девушка заливалась багровым румянцем и стискивала зубы, подавляя подкатывающую к горлу тошноту. Довольно скоро она поняла, что подразумевала сестра Юлиана под «людским скотством»…
Но брезгливость была временной — это Паолина знала точно. Намного тяжелее ей приходилось с тем, что монахини называли милосердием. Девушка не умела смотреть на людей сухим взглядом лекарской науки. Она научилась запирать слезы где-то внутри, но нередко рыдала в кастелянской подальше от чужих глаз.
Юные тела, изможденные чахоткой, сотрясаемые кашлем, от которого по белому полотну камизы разлетались веера кровавых брызг. Землисто-бледные, покрытые испариной боли лица. Одеяла, которые страшно проваливались в тех местах, где полагалось быть ногам или рукам. Дети, несшие печати врожденных недугов, слабые, фарфорово-хрупкие. Она против воли тянулась приласкать их, а сестра Юлиана жестко брала ее за плечо и потом, за дверью кельи, отрубала:
— Даже кошка не вяжется с родным братом. И пока люди этого не поймут, такие дети будут рождаться. Утри слезы немедленно!
И она утирала слезы. Она подавала тазы с хирургическими инструментами, училась накладывать жгуты и считать пульс. Она сгребала с пола влажные лохмотья человеческой плоти и прокаливала на огне кривые иглы. Она промокала кровь с полупрозрачных губ и меняла компрессы на сухих горячих лбах. А по ночам настойчиво продиралась сквозь дебри анатомической науки.
Паолина стала сама походить на чахоточную. Она еще похудела, глаза ввалились, заострились черты лица, и некоторые сестры уже с опаской поглядывали на нее. Но сестра Юлиана невозмутимо следила за происходившим, не пытаясь ничего менять, и монахини молчали, привычно полагаясь на ее авторитет.
…В то утро все было как всегда. Прислужница, расстелив на столе ветхую простыню и вооружившись иглой, сосредоточенно подрубала обмахрившийся край, когда дверь скрипнула и на пороге появилась одна из сестер.
— Паолина, — окликнула она, — фартук сними да ступай в малую приемную, видеть тебя желают!
Девушка вскинула голову. К ней гость? А в голосе монахини сквозь обычное ровное бесстрастие отчетливо позванивало любопытство…
Послушно сняв фартук и разгладив подол рясы, Паолина зашагала к приемной, пытаясь подавить гадкий внутренний холодок. Право, в этом городе мало тех, чей визит ее порадовал бы. Но она же здесь не одна. Не станут же причинять ей зло прямо в госпитале, на глазах у сестер. Мысленно бормоча все эти доводы, она вздохнула, собираясь с духом, и взялась за кольцо двери.
Приемная была залита светом из стрельчатого окна, на фоне которого виднелся черный силуэт в монашеском облачении. Паолина ощутила, как вздох застрял в горле. А силуэт шагнул вперед, обретая более ясные черты. Из светового ореола выступило суровое гладко выбритое лицо, глаза разного оттенка отразили арку приоткрытой двери, и низкий голос произнес:
— Доброе утро, сестра Паолина. Благослови вас Господь.
Она вошла и остановилась у порога, прикрывая за собой дверь. Бледное лицо, бледные губы, из широких рукавов рясы видны невероятно тонкие запястья. Словно недавно встала с постели после тяжкой болезни. Она поклонилась:
— Доброго утра, святой отец.
Голос дрогнул. Похоже, девица напугана.
Монах сложил кисти рук, будто нарочито демонстрируя миролюбие своих намерений, и кивнул в ответ:
— Не бойтесь, сестра. Я знаю, вы затворница и не принимаете гостей. Но мое дело весьма важно, кроме того, уверяю, оно ничем не смутит вашего покоя.
Послушница подняла голову и неожиданно испытующе, без всякой робости посмотрела монаху прямо в глаза. Похоже, она не слишком поверила в эту любезную преамбулу. Но ее доверие необходимо было завоевать.
— Меня зовут отец Руджеро, сестра Паолина, — мягко начал доминиканец, — и мне очень нужна ваша помощь. Поверьте, я не преувеличиваю. От вас зависят жизнь и благополучие одной очень достойной особы, а быть может, и гораздо больше. Прошу вас, присядьте.
Брови девицы дрогнули, и Руджеро понял: она непривычна к обходительности, ей намного лучше знакомы понукания. Но послушница смиренно кивнула, отошла к стене и опустилась на скамью. Доминиканец сел на противоположный ее край, чтобы не напугать девушку еще сильнее, возвышаясь над ней или по-судейски сидя напротив.
— Сестра Паолина, — негромко начал он, — я служу в канцелярии Магистратуры против ереси. Недавно по долгу службы я ознакомился с неким документом, порочащим вашу настоятельницу, достопочтенную мать Доротею.
Девица вскинула полыхнувшие глаза, губы сжались, и Руджеро подобрался: несмотря на внешнюю изможденность его собеседницы, в ней живет беспокойный дух. Тем лучше…
— Дитя мое, я хорошо знаю мать Доротею, — заговорил он сухо, но доверительно, — это чистая и мудрая душа. На редкость чистая и мудрая, даже для служителя церкви. Но донос на нее писан с немалым усердием. В лучшем случае ей грозит снятие с поста настоятельницы. В худшем… все может быть очень печально. Сестра Паолина, вы в лоне церкви недавно. И я уверен, что вы, как все миряне, трепещете перед инквизицией и не ждете от нее справедливости. Увы, мне нечего вам возразить. Но я здесь не как агент судебной системы. У меня нет с собой ни клочка бумаги, ни пера. Я всего лишь человек, который не хочет беды другому человеку. Клянусь вам Крестом нашего Спасителя.
Повисла пауза, и девушка ровно произнесла:
— Чем я могу помочь вам, святой отец?
Руджеро сплел пальцы:
— Я не принес сам документ, сестра. Я не хочу откровенно вовлекать вас в это дело. Довольно грязное дело, говоря по правде. Автора тоже не коснемся, вам еще жить среди этих людей. Дело же в том, что некоторое время назад вы в качестве послушания читали Евангелие слепому юноше. Одна из сестер же утверждает, что сей отрок вел с вами богопротивные речи о праведнике Иове, о непомерном тщеславии Господа и неправоте его решений. Об этом было доложено настоятельнице, но мать Доротея усмотрела в его ереси скорее пытливость ума, нежели происки нечистого. Я читал содержание вашего разговора. Не скрою — он меня потряс. И мне необходимо знать, действительно ли все было так, или автор доноса еще и клеветник.
Девица медленно и глубоко вдохнула, бледнея еще сильнее, хотя мгновение назад это казалось невозможным.
— Встречи с моим… подопечным проходили наедине в церковном саду. Нас все время могли видеть, но не слышать. Не думаю, что автор… пасквиля действительно пересказал нашу беседу.
Монах покачал головой:
— Мне неловко говорить, но автор утверждает, что прятался за кустом позади скамьи. Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы вы знали: донос не голословен.
На миг он решил, что ему показалось, но губы девицы и правда передернулись, а в глазах отразилась лютая ненависть. Похоже, она знает автора и едва ли ошибается на его счет…
— Отец Руджеро, — отозвалась послушница, — если автор, словно крыса, сидел в кустах и слушал, какие еще доказательства вам нужны? Или же вам угодно знать, насколько я погрязла в нечестивой ереси богомерзкого проходимца и достаточно ли строга моя епитимья?
Монах едва не усмехнулся: слова о «богомерзком проходимце» прозвучали со столь отчетливой иронией, что явно были цитатой. А девица, похоже, не столь хрупкий побег, как показалось поначалу.
— Ваша епитимья — не моя забота, сестра Паолина, — отрезал он, не повышая голоса. — А вот то, что одна из немногих истинных духовных наставниц может безвинно сгнить в каземате, — иное дело. Мне нужны от вас не разоблачения. Мне нужна правда.
Паолина долго молчала. Но доминиканец не торопил ее. Через несколько минут она бесцветно проговорила:
— Я расскажу все, как было. Но не потому, что верю вам. А просто потому, что один рассказ вы уже знаете. И я хочу, чтобы вы услышали и другой, непредвзятый. Если вы действительно хотите правды, то все поймете правильно. Если же нет… значит, вы пришли вовсе не за справедливостью.
Девица отвела глаза и заговорила, глядя в стену позади доминиканца. Руджеро слушал. Он ни разу не перебил, не задал ни одного вопроса. Он, словно завороженный, слушал этот невообразимый рассказ. Обманутый Иов и его несчастная, нелюбимая жена. Десять погибших детей, замененных новым поголовьем, будто павший домашний скот. Любовь тряпичной куклы. Солдатики, проданные в рабство. Крысы, пожирающие свое потомство. Выбор, правильный и неправильный. Сомнения и ошибки Творца.
Он слушал и слушал, стискивая пальцы до ломоты в суставах и снова чувствуя, как становится труднее дышать, а изнутри затапливает пьяное ликование.
Монах даже не заметил, когда послушница закончила рассказ. Она ненадолго замолчала, а потом добавила с горячей убежденностью:
— Ересь тут ни при чем, отец Руджеро! Он просто видит мир иначе! Совершенно не так, как другие!
Доминиканец поднял на послушницу глаза:
— Сестра Паолина, не волнуйтесь так. Я видел слишком много еретиков и знаю, что большая их часть — обычные безвредные болтуны. Однако ваш рассказ… Я никогда не слышал ничего поразительнее. Скажите, сестра, где найти вашего подопечного?