Страшно было. Ох, страшно. Я только с одним человечком о том и посудачил. С судомойкой нашей, Сантой. Мы с ней… того… ну… Я даже жениться подумывал. Так Санта мне и шепнула, что она, когда господский ужин подавать помогала, за дверью пряталась. Любопытно было на молодого графа поглядеть. Ей тоже тот монах чудны`м показался. Ряса, тонзура — а сам серебром орудует, о винах толкует, куда там синьору Витторе.
И ребята в гарнизоне такое сказывали. К бабам учтив, даже к скотнице на «вы». По-французски лопотать умел, сам весь «позвольте» да «будьте милостивы». И на дудке этой, как бишь… флейте господам играл. Ни дать ни взять — принц. Срамота! И откуда такие клирики берутся…
Аркебузир снова запнулся, рвано вдыхая, и прибавил вполголоса:
— Санта… Санта моя. Кабы жить ей — глядишь, и у меня б жизнь по-другому пошла. Месяца не прошло, как она с лестницы подвальной упала. Тогда-то я в разнос и пошел. Пил, как скот распоследний. Эвон, пальцы оторвало. Вторую пулю дослал во хмелю.
Он затрясся, царапая грудь, а по выдубленным годами щекам потекли слезы.
— Ничего, — прошептал старик, — скоро свидимся… Ты, сестричка, не плачь. Куда в твои годы по нам, грибам старым, рыдать. Каждому своя судьба. И парню этому слепому передай. Зря я на него напустился. Испугался я. Крепко испугался. Меня ж разыскал уже один… Этакий осанистый, в черном. Я тогда еще на ногах был, служил помаленьку. Пытал он, как да что. Да помню ли монаха, да как звали. Только я с ним толковать не хотел. До сих пор больно шибко сердце по Санте ноет, чтоб те дни горькие вспоминать. Сильно он озлился. А на прощание шепнул: дескать, не монах то был, а сам нечистый. Он старшего графа загубил, скоро до младшего доберется, а там и меня не пощадит. Прокляты Кампано и все их домочадцы с ними… Не будет им житья. А тут год да другой минули — и паренек этот явился, говорит, нет больше графа… и графства нет.
Сестричка. Ты сейчас подумаешь, спятил старый дурак перед смертью. А только вот тебе крест святой. Никогда я это лицо не забуду. Слепой парнишка на того монаха похож. Жуть как похож. Будто сын родной. Тут-то я и понял — пришел за мной нечистый. Как и обещали.
Паолина, давно уже не утиравшая слез и слушавшая эту невероятную исповедь, затаив дыхание, охватила обеими ладонями руку старика:
— Мессер Таддео, а помните вы имя-то? Как монаха звали? Скажите, умоляю!
Аркебузир прикрыл глаза, жилистая шея задергалась.
— Это… Сейчас… Простое такое, без заковырок… Как же… Нет, не припомню. Простое…
— Он умер через несколько минут. — Паолина задумчиво посмотрела в наливающееся лиловыми сумерками окно. — Тихо так. Будто уснул. Шептал что-то об имени и вдруг умолк. Я и поняла не сразу.
Пеппо, замерший в сгущавшейся темноте, как изваяние, отвел за спину волосы и потер ладони, словно от холода.
— Вот, оказывается, чем я так ему не понравился. Господи… — Оружейник оперся локтями о стол, обхватывая руками голову. — Паолина, как я устал! Как запутался в людях… Я как лишняя кость в кружке. И игра не спорится, и приткнуть некуда.
Несколько секунд он молчал, а потом ударил о стол обеими ладонями.
— Прости, — проговорил он уже другим тоном, — ты столько сделала, чтоб все это мне рассказать, а я причитаю, как старуха над любимой скатертью.
Девушка покусала губы:
— Похоже, эти сведения тебе не слишком помогли…
— В этой истории все как-то не по-людски, Паолина. Чем больше появляется имен и событий, тем больше я теряюсь. Мне порой кажется, что меня ведут куда-то сквозь болото. Уже примет запомнил штук сто — а берега все нет и словно вовсе не будет.
— Это еще не все, Пеппо. С неделю назад у меня был визитер. Доминиканский монах из самой святейшей инквизиции. — Пеппо подобрался, слегка бледнея, а девушка торопливо продолжала: — Помнишь нашу предпоследнюю встречу? Я еще тогда говорила: быть от нашей болтовни беде. Так и вышло. Подслушивали нас. Ну и потом донос в инквизицию состряпали. На тебя и мать Доротею. А меня так, дурой безвредной выставили. Клирик приходил меня допрашивать. Хотя допросом-то это было не назвать. Скорее, просто беседа. Только клирик этот тебя искал. Чуть ли не умолял научить, как тебя найти. Мол, это так важно, что я и помыслить не могу. Берегись, Пеппо, — почти прошептала она, — я уже счет потеряла, скольким людям до тебя интерес есть.
Пеппо сделал паузу.
— А как клирик назвался? — осторожно спросил он.
— Отец Руджеро, — ответила Паолина и вздрогнула, ошарашенно глядя на оружейника. Тот взвился на ноги, опрокинув табурет.
— Как?! — прорычал он, вдруг придя в непонятную ей ярость. — Как этот шлю… сво… как он тебя нашел, черт бы его подрал?!
— Пеппо… успокойся… — пролепетала девушка. — Я же сказала, в инквизицию поступил донос со всеми именами. Чего ты так вспыхнул? Этот монах не сделал мне ничего плохого.
— Ничего плохого?.. — протянул падуанец с ядовитым сарказмом. — Ну конечно. Он всего лишь посвистывал тому сукину сыну, которого ты называешь Кнутом. Сам-то в стороне стоял, чист, как голубь.
Паолина помолчала, задумчиво глядя куда-то в угол. А потом мягко взяла Пеппо за локоть:
— Сядь. Я не знаю, кто из нас и в чем ошибается, только в одном я уверена. В тот день в лесу я не запомнила лица, но никогда не забуду голос. Это был не отец Руджеро.
Оружейник, только что полыхающий бешенством, замер. Затем поднял табурет и медленно сел напротив девушки.
— Не может быть! — отчеканил он.
— Совершенно точно. И еще. Я говорила тебе о какой-то странности, помнишь? Так вот. Он был в сапогах. В дорогих и красивых. Черных сапогах с бордовым кантом по шву. Разве братья-монахи носят сапоги?
— Братья-монахи и девиц не… — Пеппо резко сжал губы, и по лицу прошла судорога. А руки` вдруг коснулись сухие настойчивые пальцы.
— Да успокойся же! — повторила Паолина и чуть крепче сжала его ладонь, будто слегка натягивая узду. — Мне страшно, когда ты такой.
Эта фраза прозвучала ребячливо, но девушка тут же ощутила, как рука оружейника расслабилась и натянутые струнами сухожилия ушли под кожу.
— Страшно?.. — тихо и растерянно переспросил Пеппо. — Неужели ты думаешь, что я могу тебе навредить?
— Нет, — возразила послушница, — ты можешь навредить себе. Я уже знаю тебя, падуанец. Ты быстро принимаешь решения и не тратишь ни секунды, чтобы подумать, какую цену за них заплатишь.
Юноша промолчал, и Паолина, ощутив неловкость, поспешно отстранилась. Но Пеппо вдруг потянулся следом, перехватывая ее руку. Осторожно скользнул большим пальцем вдоль запястья. Медленно, словно хиромант, провел вверх по ладони, ощупывая мозоли и следы порезов, прорисовал ложбинки меж фаланг, очертил форму каждого ногтя, задержался на шраме от ожога и снова двинулся к запястью.
Паолина не отнимала руки, следя за бережными движениями длинных смуглых пальцев и внутренне сжимаясь от странной смеси чувств. Собственная рука, отчеркнутая у запястья черным рукавом монашеской туники, вдруг показалась ей вызывающе обнаженной и непривычно маленькой в объятиях мужской ладони, а эта сдержанная ласка — почти бесстыдной. Глупо… Это ведь всего лишь рука.
А пальцы Пеппо подкрались к кромке рукава и медленно обрисовали его грань. Девушка прерывисто вдохнула и попыталась отнять ладонь. Повисла скованная пауза, и молодой человек мягко проговорил:
— Не бойся меня. Никогда. Господи, ты такая хрупкая. Запястье еще тоньше, чем прежде. Рубцы на пальцах. Паолина… — Он запнулся, прикусил губу, словно мучительно ища какие-то неуловимые, ускользающие слова. А потом задумчиво добавил: — Ты красивая.
Это прозвучало так неожиданно, что она ошеломленно моргнула и вдруг расхохоталась:
— Ох, Пеппо! Шутник… Я разве не успела тебе прочесть, что будить в других гордыню — это грех?
— Я не шучу, — спокойно промолвил Пеппо, и девушка оборвала смех, все еще улыбаясь.
— А я не красивая, — возразила она, вдруг ощущая, как ее затапливает непривычная легкость. — Правда. Раньше я очень печалилась по этому поводу. А теперь это не важно, и… знаешь, в этом есть своя прелесть.
Но оружейник усмехнулся:
— Ты просто меня не понимаешь. Я не умею объяснить. Но я никогда не знал никого… и ничего красивее тебя.
Паолина отвела глаза. Наверное, это смешно. Нелепо, странно, глупо. Столько мечтать об этих словах и услышать их, будто в издевку, от слепого. А внутри мерно колотилось что-то больное, горячее и бессмысленно-упоенное. И невзрачная дочь барышника Кьяри сейчас почему-то думала только о том, что плясун все же позвал ее на свидание, а все прочее было неважно.
Глубоко вздохнув и сглатывая стоящий в горле дурацкий ком слез, она стянула с головы велон и бросила на стол.
— Сестры без конца талдычат, что не все полагается понимать, иногда нужно просто верить. Вот и я просто тебе поверю. — Она сделала паузу, уже едва различая в темноте его смятенное лицо. — Пеппо, можно я зажгу свет?
Оружейник повел головой, словно просыпаясь:
— Что?.. Господи, конечно, можно! Прости, я неотесанный болван. Я даже не спросил, не голодна ли ты.
Паолина беспечно пожала плечами, зажигая свечу:
— Ну, на обед в госпитале я, вероятно, опоздала.
А Пеппо по-мальчишески лукаво улыбнулся в ответ. Нащупал на столе корзинку и подтянул поближе.
— Загляни сюда! — заговорщицки предложил он.
— О боже! — услышал оружейник. — Пирожки, персики, изюм… Я не пробовала всего этого с самого Гуэрче. Да ты только с виду скромник, падуанец!
Юноша усмехнулся:
— Это меня знакомый лавочник побаловал. Я иногда берусь подсобить по мелочи. Ножи заточить, разгрузить товар. А мессер Барбьери и его дочь — люди не мелочные.
— Барбьери… — Паолина покачала головой, надкусывая пирожок. — а ведь это благодаря его дочери я нашла тебя, Пеппо.
Она сама не думала, что в ожидании его реакции на эти слова у нее что-то неприятно сожмется внутри. Но оружейник лишь снова улыбнулся: