— Какой погреб, сестра Оделия? Паолина исчезла после полудня, никому ничего не сказав. Мы обыскали все крыло. Она не явилась к мессе, не выполнила и половины работы, я уже не говорю о ее епитимье.
Наставница перевела глаза на девушку, но Паолина лишь тихо пробормотала, опуская глаза:
— Вы еще утром велели мне принести из погреба бутыль со щелоком, сестра Юлиана. Я… простите, я…
Она осеклась, глядя в пол и видя, как к ней вплотную приближается черный подол. Потом жесткие пальцы взяли ее за подбородок, и прислужница робко подняла глаза.
— Ты, оказывается, не только дерзка и перечлива, но и весьма неуклюжа, Паолина… — протянула сестра Юлиана, с сомнением всматриваясь в застывшие глаза девушки, а потом небрежно вырвала из ее руки влажное полотно. — А за безалаберность и нерадение надобно отвечать, а не лопотать оправдания.
Но тут по запястью монахини вдруг крепко прошлись сухие старческие пальцы, понуждая ее отпустить подбородок Паолины.
— Ишь, какая! — отрезала сестра Оделия. — Голова уже седая, а память все девичья. Будто я не помню, как тебя саму в монастырь привезли, а? Вся от слез опухла, на ногах не стояла, ложку удержать не могла. Не я ль с тобой нянчилась? Оставлять одну боялась, как бы из петли потом не вынимать! А теперь куда ж там — полководец, ни дать ни взять!
Ноздри сестры Юлианы дрогнули:
— Сестра Оделия, я помню ваши благодеяния. Но я наставница и не могу быть слепой.
— Конечно, намного удобней быть глухой, — кивнула пожилая монахиня, — а потому назови меня старой лгуньей и ступай, ищи для девочки наказание по заслугам. Да, и не забудь ее высечь, когда она упадет в обморок посреди стирки из-за того, что ей не дали даже компресс от ушиба затылка. За нерадение.
Паолина ощутила, что прямо сейчас провалится сквозь плиты пола в пресловутый погреб и оправдает басню сестры Оделии. Но сестра Юлиана лишь задумчиво посмотрела на старушку.
— Вы специально стыдите меня у нее на глазах, сестра Оделия? — проговорила она тихо и мягко. — Вы хотите, чтоб она никогда больше не смогла меня уважать?
— Я хочу, — с неожиданной суровостью ответила монахиня, — чтобы она видела в тебе человека. Чтобы знала, как похоже начались ваши пути и чего ты сумела достичь усердием и верой.
Я хочу, чтоб она стремилась тебе подражать, а не боялась тебя, как ожившей кочерги. Если, конечно, ты оставишь ей право на человеческие несовершенства, а не лишь на тупую безупречность каменной колонны.
Сестра Оделия постучала пальцами по стене и скрестила руки на груди. А наставница долго смотрела куда-то вдаль между старушкой и Паолиной. Потом вздохнула, потянув за тесемки фартука.
— Осмотрите девушку, сестра. Мне еще нужно к двоим недужным. Паолина… будь осторожнее.
Шаги сестры Юлианы все глуше отдавались под высокими сводами, а девушка медленно обернулась.
— Благодарю вас, сестра Оделия… — прошептала она. — Мне так стыдно перед вами.
— Нечего тебе стыдиться. Те, за кем твой паренек теперь помои разгребает, небось не стыдились. Ступай-ка, милая, поспи. Завтра обо всем подумаешь. А Юлианы не робей. У ней на душе такие щербины — не дай никому Господи.
…Да, ей, конечно, стоило поспать. И обо всем подумать можно было завтра. Но, лежа в темноте своей тесной и неуютной келейки, Паолина неуместно размышляла об узоре, вышитом на лифе Росанны.
Глава 14. Просто игрушка
Конь был чудо как хорош. Годелот ласково погладил теплую глянцевую конскую шею. Он всегда любил лошадей и порядком скучал по ним в Венеции.
Шотландец не знал, оправдан ли был его спектакль с купеческим караваном. Возможно, он преувеличивает и Орсо не вздумал бы посылать за ним шпионов. Но последние месяцы сделали Годелота подозрительным, и он предпочел покинуть окрестности Венеции, не вызывая лишних вопросов. На скудные подорожные деньги можно было безбедно добраться до Феррары и обратно, но уж точно не на коне… Поэтому путь до первой же деревни юноша проделал в тряской телеге. Там он распрощался с любезными купцами, занял у барышника крупного каракового жеребца, мысленно ужаснувшись цене, и рассчитывал прибыть в Бурроне не позже завтрашнего дня.
Первые лиги Годелот гнал коня вскачь, держась главного тракта, и поминутно оглядывался. Он так толком и не узнал, что за загадочные опасности могут подстерегать его в пути. Но воспоминания о докторе, мнущем манжету дрожащими пальцами, заставляли его подспудно выискивать какую-то безымянную угрозу в мирном и сонном пейзаже. Однако никто не пытался подстрелить его из-за чахлых кустов вдоль разогретой солнцем дороги, ни одно облако пыли не возвещало о погоне, и подростку вскоре наскучило постоянно быть настороже.
Неожиданно пришло на ум, как давно он не покидал сырой и замшелой Венеции, ее каналов и каменных стен, раскаленных площадей, надменных жителей и нескончаемых интриг.
А сейчас пыльный тракт уходил вдаль меж полей, плавным изгибом поворачивая за рощу, перегретые солнцем цикады истошно стрекотали в косматой траве обочин, и конь ретиво мчался вперед, похоже, порядком застоявшись в станке.
Это было совсем как раньше… В той простой и беспечной жизни, полной мальчишеских фантазий и не имевшей ничего общего с его нынешней действительностью. Он почти не успел осознать, как быстро закончилось короткое отрочество, сорвавшись с его хрупкого края в холодный и суровый мир. И сейчас на несколько долгих и упоительных минут Годелот почти готов был поверить, что все по-прежнему. Замок Кампано бестревожно ждет его, укрывшись от глаз за следующим холмом, а мрачные тайны чужих грехов и ошибок, жизней и смертей просто пригрезились ему в тяжелом сне от непривычного по молодости похмелья.
Уже к вечеру, раздумывая о ночлеге, юноша попытался напомнить себе, что он вовсе не отпущенный в увольнительную солдат, а курьер с сомнительным посланием и нужно не забывать об осторожности.
Постоялых дворов в этих краях всегда хватало, и Годелот, недолго посомневавшись, пропустил первые два и выбрал суматошный и шумный кабак, больше напоминавший притон. Сгоряча он подумывал назваться именем покойного деда, чтоб не упоминать своей иноземной фамилии. Однако, войдя в питейную залу, он вскоре почувствовал себя дураком. С чего он возомнил, что здесь кому-то есть до него дело? Здесь рекой лилось вино, в чьих-то неумелых руках надрывался ребек[2], а осоловелый от усталости хозяин без единого вопроса подал шотландцу ужин, сгреб деньги в карман фартука, хмуро кивнул и исчез.
Отдельных комнат в таверне не водилось, и Годелот провел невыносимую ночь в клетушке с двумя бродячими торговцами, один из которых храпел, как распоротая волынка, а второй был вдребезги пьян и потому неуемно говорлив. Утром невыспавшийся и злобный шотландец вывел из стойла коня и поклялся себе, что следующую ночь проведет совсем иначе, даже если соглядатай Орсо уляжется у него прямо под дверью.
…Доктор Бениньо не лукавил: отыскать Бурроне оказалось проще простого. Эта богатая деревня не поскупилась на основательную доску-указатель за лигу от своего частокола. Однако чем ближе была цель пути, тем большее замешательство ощущал шотландец.
Он собирался в эту поездку, как в бой. Доктор предупреждал его, что недальний этот вояж рискован, и сокрушался, что ставит Годелота под удар. Однако более мирной поездки шотландец не мог и вообразить… Ни один человек еще не проявил к нему ни тени интереса. Никакие неожиданности не омрачали дороги, а уж как незаметно проследить за всадником посреди голого, как стол, скошенного поля, солдат и вовсе не понимал. Так где же подвох? На месте назначения? Или сюрпризы притаились на обратном пути? Или он окончательно свихнулся и ищет врагов едва ли не в собственных карманах?
Поразмыслив некоторое время, шотландец пришел к простому заключению: не нужно впадать в безлепицу, но и терять бдительности нельзя. В свой час все и так само разрешится.
Постоялый двор «Эдемовы кущи» тоже отыскался без труда и впечатлил Годелота размерами и невиданной чистотой. Поначалу привычно оробев, шотландец напомнил себе, что давно не выглядит оборванцем, а посему приосанился, чуть ниже надвинул шляпу и вошел в тратторию с самым независимым видом. Навстречу тут же поспешил слуга, пообещал накормить коня и усадил гостя в углу потише. В нехитром устройстве души любого трактирщика Годелот разбирался не хуже других, а потому незамедлительно заказал обильный и дорогостоящий обед. Он знал, что такую трапезу хозяин непременно подаст сам из опасения, чтоб слуга не умыкнул лишнюю монетку от щедрого постояльца.
Этот простой расчет себя оправдал: двадцать минут спустя у стола появился низкорослый лысый человечек с веселыми глазами прирожденного хитреца и огромным деревянным подносом. Умостив на столе свою ношу, он не без артистизма поклонился, демонстративно обмахнул тряпицей чистую столешницу и начал сноровисто расставлять кушанья перед Годелотом, нахваливая их благожелательным тоном хлебосольного хозяина.
— Мессер Берсатто, если я не ошибаюсь? — вопросительно приподнял брови Годелот, подражая полковнику Орсо, а кабатчик расплылся в широкой улыбке:
— Какая честь, господин военный! Вам известно мое скромное имя!
Юноша, невольно забавляясь, развел руками:
— О вашем заведении идет самая добрая слава, а хороший трактир бывает лишь у хорошего хозяина. Не выпьете ли со мной, любезный?
Это «любезный» прозвучало совсем по-полковничьи, и шотландец уже чувствовал, что готов по-дурацки расхохотаться. Но на Берсатто манеры визитера произвели самое глубокое впечатление.
— Я, право, смущен, господин офицер, — поклонился он еще ниже, и шотландец прикусил губу. Он уже стал «офицером»… — Вы любезны и щедры, как истинный вельможа.
— Пустое, — отозвался Годелот и изящно повел ладонью в направлении кувшина, теперь уже вспомнив доктора Бениньо. Кабатчик тут же наполнил кружки и снова раскланялся:
— За ваше драгоценное здоровье, сударь!