Шотландец ощутил, как у него сводит челюсти. Да, Пеппо никогда не скрывал от него своего былого промысла, и Годелот сам не упускал случая поддеть друга на этот счет. Глупо, но отчего-то именно из-за этого чужие попреки казались ему особенно обидными.
— Вот как, — холодно промолвил он. — Так отчего же вы на него не донесли?
Он уже ожидал резкой отповеди, но сестра Лючия лишь усмехнулась.
— Он все еще имеет привычку закатывать рукава исподней рубашки до локтей? — словно невпопад спросила она.
Годелот, слегка сбитый с толку, сдвинул брови:
— Да. Только какое это имеет значение?
А монахиня, глядя поверх плеча солдата, проговорила, будто обращаясь к собственным воспоминаниям:
— Я знала его с тринадцати лет. Несносно гордый, независимый и очень скрытный. Он приходил по воскресеньям, а изредка и среди недели. Алесса страдала болезнью крови, ее нужно было хорошо кормить. И у нее была хорошая еда. Ей нужны были снадобья, и они у нее тоже были. У Алессы всегда были целая одежда, свечи для шитья по вечерам и вдоволь пряжи.
А Пеппо закатывал рукава рубашки и никогда не застегивал весту. Так было меньше заметно, что рукава коротки, а веста узка. Вечно стертые пальцы, вечно порезы и ожоги на руках. Нередко следы побоев. И я вовсе не уверена, что он каждый день ел. Но деньги приносил исправно.
Однажды, когда Пеппо было лет пятнадцать, он попал сюда с ножевой раной в боку. Это было воскресенье. Он шел в госпиталь с деньгами, и его ограбили. Непонятно, как вообще он сумел добраться сюда. Он потерял сознание буквально на пороге… Госпиталь был переполнен, мы зашивали рану прямо на кухне. Сутки мы с сестрами не знали, выживет ли он. На третий день он встал на ноги, а на четвертый вернулся в мастерскую, хотя походил на призрак. Но на все мои уговоры он лишь твердил: «Я вам не заплатил». Как вы думаете, Годелот, почему я на него не донесла?
Шотландец промолчал, сильнее хмурясь и уже не зная, как относиться к этой сухой проницательной женщине.
— Я тревожилась о Джузеппе, — продолжала она. — На следующий день после похорон Алессы пришла в мастерскую, где он работал. Но его хозяин встретил меня так, словно я трактирщица и пришла выставить ему месячный счет Пеппо за выпивку. Он рявкнул, что неблагодарный подмастерье вчера сбежал, украв целый тюк готовой тетивы и некоторые инструменты. Хотя, признаться, перечисляя грехи Джузеппе, он казался более напуганным, чем возмущенным. Словом, я ощутила, что дело нечисто, но не стала ни во что лезть. Боялась сделать хуже. Даже если Пеппо сбежал… Я помню следы плетей на его спине. У него были на то основания, особенно теперь, когда Алессы не стало. — Сестра Лючия отошла от стены и участливо коснулась руки Годелота. — Похоже, я не на шутку вас взволновала. Но, право, не стоит. Вероятно, опыт просто делает меня мнительной. Я рада, что у Пеппо все благополучно. Хотя я надеялась, что он все же уехал к отцу.
Шотландец на секунду смешался.
— Я не знаю, известно ли вам, но Алесса была приемной матерью Пеппо. А отец его погиб, когда Пеппо было всего шесть. Ему не к кому уезжать, увы.
Однако монахиня чуть приподняла брови:
— Но… Насчет Алессы я в курсе, однако отец Пеппо жив… По крайней мере, он был жив еще несколько лет назад. Вы что же, хотите сказать, что Пеппо не знает о нем?
Годелот застыл как окаменевший.
— Постойте, — пробормотал он, — это невозможно… У Пеппо нет родных. А совсем недавно он подробно узнал об обстоятельствах гибели своей семьи. Никаких сомнений и быть не может!
Сестра Лючия снова покусала губы. Потом потянулась к четкам и размеренно защелкала бусинами.
— Вот как… Ну что ж… Вероятно, я что-то путаю. В монастырском госпитале хватает грустных историй, поневоле начинаешь теряться среди них. Простите.
Но юношу нелегко было сбить с толку:
— Нет, сестра, погодите! Вы не похожи на сплетницу и минуту назад говорили вполне убежденно.
Монахиня сосредоточенно отсчитала еще десяток бусин и подняла глаза.
— Давайте пройдемся, Годелот, — произнесла она без выражения.
Шотландец последовал за монахиней, мрачно глядя ей в затылок, будто пытаясь проникнуть взглядом под черный велон.
Сестра Лючия пересекла кладбище и вывела Годелота в запущенный парк позади монастыря. Старинные разросшиеся деревья укрывали его плотной тенью, при каждом порыве ветра осыпая землю каскадом мелких холодных капель. А монахиня неспешно двинулась меж стволов.
— Позапрошлой осенью к Алессе приезжал визитер. Она тогда была намного крепче. Человек этот приехал явно издалека, я не рассмотрела его, он был в широком плаще и шляпе — день выдался ненастный. Я помню лишь, что он был дорого одет, имел легкую стремительную походку и исключительно грамотную речь. Алесса не обрадовалась ему, но согласилась на разговор при закрытых дверях. Они беседовали около часа, а потом этот мужчина сразу уехал, оставив для Алессы некоторую сумму денег и попросив не сообщать ей об этом.
Вечером, когда я наведалась к Алессе, она была молчалива и задумчива, а потом вдруг попросила меня никогда не рассказывать Пеппо о ее визитере. Я пообещала, но Алесса отчего-то разволновалась, начала настаивать и объяснять мне, что это очень важно и я непременно должна сдержать слово. Уж не помню, как я клялась ей, что не забуду ее просьбы. Алесса вдруг опять успокоилась — у нее бывали такие перепады. Долго молчала, а потом сказала очень твердо и убежденно: «Теперь мой сын в безопасности. Наконец-то».
Я не стала ни о чем расспрашивать, а она и не стремилась разъяснять… Надо сказать, слово свое я сдержала. Хотя в тот день, когда Пеппо узнал о смерти матери, мне до слез хотелось все ему рассказать.
Годелот несколько секунд молчал, шагая рядом с сестрой Лючией. А потом спросил:
— С чего же вы взяли, что это был отец Пеппо?
Монахиня обернулась:
— О… Так Алесса сама мне об этом сказала. Хотя и косвенно.
Шотландец остановился:
— Сестра, простите, но вы, похоже, запутались в своем рассказе. Вы ни о чем не спрашивали Алессу, но она ни с того ни с сего выдает вам такие оглушительные вести, хотя куда как проще ничего вам не рассказывать.
Монахиня, с каждым словом Годелота замедлявшая шаги, застыла. Потом медленно повернулась к нему:
— Послушайте. Дело не вчерашнее, но у меня все равно могут быть нарекания от настоятельницы. Если этот человек так и не дал о себе знать — не думаю, что Пеппо стоит искать его.
— А это позвольте решать ему самому! — отрезал подросток.
Сестра Лючия отсчитала еще несколько бусин и раздраженно выпустила из рук четки, сухо стукнувшие о полотно хабита.
— Годелот, вы должны понять. Есть вещи, которые не предназначаются для наших ушей. Но мы все равно слышим их. Такова наша служба. Люди не хотят понимать этого. Однако мы не вправе быть глухими. Порой только от нашей глухоты может приключиться беда.
— Сестра, я сам на своем веку нахватал чужих тайн, как репьев на камзол. И судить чужие грехи я с некоторых пор крепко отучился. Я лишь прошу вас рассказать, что вы знаете об этом… визитере. Только и всего.
Сестра Лючия посмотрела Годелоту в глаза, а потом начала, словно ступая в холодную воду:
— У нас с сестрами есть негласное правило. Если к нашим пациентам приходит посетитель, который не вызывает у нас доверия, и затевает разговор один на один, мы стараемся… Да что там, мы попросту подслушиваем. Не для того, чтобы быть в курсе чужих дел. Но среди пациентов есть люди небедные. И среди их окружения хватает тех, кому их выздоровление вовсе не на руку. Случалось всякое. От угроз и до попыток задушить больного подушкой. Люди подчас так глупы… И визитер Алессы мне тоже показался необычным. Словом, я стала у самой двери.
Они поначалу говорили совсем негромко, но мне хватало того, что я не слышу ничего подозрительного. Однако потом Алесса сказала чуть громче: «С чего вы взяли, что Пеппо грозит опасность? Это же просто игрушка!» А мужчина ответил с заметным нажимом: «Потому что эта игрушка — причина всех его бед. Ее будут искать и другие. И если я просто прошу отдать ее, то эти другие просить не станут. Более того, вы сами догадываетесь, что игрушка эта непростая. Иначе зачем же вы прячете ее от сына столько лет?» Но Алесса ответила, что игрушка очень дорогая, даже имя мастера вырезано. Такую вещицу ребятишки отобрать могли, а у Пеппо нет другой памяти о доме, вот она и хотела ее для него сохранить. А господин тот помолчал и добавил, знаете, почти с болью: «Мне нечем вас убедить, и доверия я у вас вызвать не умею. И все же я заклинаю вас: отдайте. Освободите сына от этой вещи, вы понятия не имеете, какие тревоги она ему принесет».
Сестра Лючия глубоко, прерывисто вздохнула. А потом снова двинулась по парку вперед, все ускоряя поток слов:
— Они опять заговорили тише. А меня просто лихорадка колотила, так вдруг стало страшно. А потом Алесса спросила… знаете, так удивленно и разочарованно: «Постойте. Вы что же, даже не хотите увидеться с ним?» Она замолчала, а мужчина ответил очень сухо и просто до дрожи холодно: «Ему незачем встречаться со мной. Поверьте, я не хочу ему зла. Ему лучше вообще ничего не знать. Это старые долги взрослых людей. Страшные долги. А он еще мальчик и, возможно, станет лучшим человеком, чем я и мне подобные». А Алесса возьми да отрежь в ответ: «Тогда поклянитесь, что вы просто исчезнете из его жизни с этой проклятой вещью. Я ничего не скажу ему о вас. И вы больше в его судьбу не суйтесь». И тут он запнулся. Мне показалось, он молчал целую вечность, хотя на самом деле прошло едва ли полминуты. И потом очень твердо ответил: «Охотно поклянусь».
Монахиня сделала паузу, снова берясь за четки.
— Вот и все. Он уехал. А Алесса вечером сказала… то ли мне, то ли вовсе куда-то в пустоту: «Он же видел меня. Он не мог не понять, что Пеппо скоро останется совершенно один. Господи, что за человек! Надеюсь, сын похож на него меньше, чем кажется».
Сестра Лючия оборвала рассказ, слегка прибавляя шаг. Годелот молча шел рядом.