— Не утруждайтесь, святой отец, — проговорил он с насмешливой усталостью, — я могу все сказать и за вас. Вам потребна та совершенно мне не нужная и вовсе мне не принадлежащая вещь, что я украл в графстве Кампано. Если я добровольно отдам вам ее, то жить, конечно, буду недолго, но зато потом непременно обрету жизнь вечную. Если стану упрямиться — вы изведете всех и каждого, кто хоть раз чихнул в мою сторону, и это будет лишь моя вина. Зато, получив эту самую вещь, вы сотворите столько добра, что сам святой Лазарь зальется слезами умиления. Я что-то пропустил?
Руджеро медленно покачал головой:
— Недурной сарказм, Джузеппе. Только я пришел вовсе не угрожать вам и не вымогать у вас ваше наследство. Я ничем вам не опасен, клянусь. Я совершенно один и не вооружен даже швейной иглой.
Гамальяно медленно сделал еще несколько шагов назад и коснулся спиной стены.
— Тогда что вам нужно? — глухо спросил он уже без тени иронии.
Монах вдруг заметил, что держит руки на весу, будто пытаясь подманить севшую невдалеке птицу. Не он ли недавно называл Гамальяно щеглом на окне птицелова? Только не испугать… Не оттолкнуть…
— Джузеппе, — со сдерживаемой горячностью произнес Руджеро, — мне трудно начать этот разговор. Слишком много у вас причин меня ненавидеть. Слишком мало поводов мне доверять. Но я должен достучаться до вас. Непременно должен. Я шел к этому мигу всю жизнь.
Юноша коротко облизнул губы.
— Я не понимаю вас, — сухо отсек он.
Доминиканец кивнул:
— Я все объясню, лишь выслушайте.
Гамальяно еще секунду стоял неподвижно, но потом ровно проговорил:
— Хорошо. Только не здесь. Обойдите меня справа, медленно, не торопясь, и четко ставьте ногу: в ваших сандалиях шаги плохо слышны.
Руджеро не стал спорить. Не отводя глаз от юноши, он неспешно обошел его и остановился у статуи купца. Гамальяно, словно флюгер поворачивавшийся вслед за монахом, длинно и глубоко вдохнул, тонкие ноздри задрожали, и доминиканец понял, зачем понадобился этот маневр: теперь он стоял с наветренной стороны и слепой чувствовал его запах. А юноша шагнул вперед:
— Что ж, стрелять вам, похоже, не из чего. Слева от вас переулок. Идите по его левой стороне, а я пойду по правой. Не приближайтесь — я тут же это услышу. Впереди канал. Поднимитесь на мост. Там и поговорим.
Руджеро на миг заколебался, но Гамальяно лишь усмехнулся одним уголком губ:
— Будьте спокойны. По этой щербатой мостовой я далеко не убегу. Судя по вашим шагам, вы не хромаете. А значит, нагоните меня в два счета.
Спорить монах не стал. По-прежнему не спуская глаз с юноши, он двинулся по указанному переулку. Джузеппе же коснулся ладонью противоположной стены и тоже зашагал вперед, неторопливо и размеренно, но Руджеро видел, что его спутник напряжен, как взведенная тетива.
Они шли по ущелью меж домов все в тех же тусклых отблесках покачивавшихся фонарей. Неровно откушенная луна то и дело выглядывала из-за крыш, и доминиканцу отчего-то казалось, что идущий неподалеку юноша удивительно уместен в этой зыбкой полутьме, будто молчаливый бесшумный нетопырь.
Улица была совершенно пуста, что необычно для оживленного Каннареджо, где и ночью хватает подвыпивших солдат и гуляк всех мастей. Даже фонарщик ни разу не попался на глаза, и Руджеро чудилось, что они с Джузеппе совсем одни в Венеции этой невероятной судьбоносной ночью.
Канал разверзся впереди, черный, словно печная зола. Над ним возвышался некрутой деревянный мостик. Джузеппе, остановившись, приглашающе указал на него, и доминиканец ступил на нещадно скрипящие доски. В широких щелях просматривалась вода, слегка поблескивающая в отсветах чахлой луны и кажущаяся густой, как сироп. Гамальяно тоже взошел на мост и оперся локтями о перильца, надсадно скрежетнувшие под его тяжестью.
— Мы на месте, отец Руджеро, — сообщил он спокойно и почти приветливо. Монах огляделся.
— Странное место для беседы, — задумчиво ответил он.
— Вовсе нет. — Джузеппе снова кривовато усмехнулся. — Место превосходное. Видите ли, мост этот — сущая дрянь. Хлипкий, доски голосят, как грешники в аду, перила совсем гнилые. Да еще ветерок в мою сторону. А потому, стоя напротив вас, я услышу любое ваше движение, и отойти вам некуда. Если кто-то вздумает к нам присоединиться, взойти на мост незамеченным он тоже не сможет. А если вы все же лжете и припасли кинжал, то учтите: у меня неплохие инстинкты. Я успею ухватиться за край вашей рясы и утащить вас за собой вот в эту гниль, — палец оружейника указал на черную воду.
Монах не сдержался:
— Я начинаю понимать, почему все эти месяцы вы были так неуловимы. Право, кем бы вы стали, будучи зрячим!
— Простым деревенским лодочником, — отрезал Гамальяно сухо и зло. — Какая скука, верно? Но слепота развила мои таланты, и я смог стать подающим надежды вором и удачливым убийцей. И все благодаря вам. А теперь, когда мы познакомились покороче, я слушаю вас, святой отец.
Руджеро вдохнул. Он знал каждое слово этого разговора. Он готовился к нему много дней. Но сейчас, стоя перед этим слепым ощетиненным парнем, чувствовал, что его фразы будут не убедительней воскресной проповеди. Стиснув ладонью влажное дерево перил, монах начал:
— Я не святой отец, Джузеппе. Я лжец и еретик. Я посвятил католической вере всю жизнь, ни дня не служа ей душою.
Доминиканец сделал паузу, медленно облизывая губы. Он никогда и ни перед кем не произносил этих слов. Даже перед Лазарией. А Гамальяно только слегка приподнял брови:
— Сильно сказано, отец Руджеро. Только вы не о том толкуете. Я во всей этой галиматье не силен. Расскажите что-нибудь попроще.
Доминиканец помолчал.
— Что ж, — ровно проговорил он, — я еще и убийца. Я обрек на смерть немало людей. В том числе ваших родителей. По моему приказу должны были погибнуть и вы. Но сложилось иначе. А посему и слепота ваша — моя вина.
Гамальяно молчал, и монах видел, что он пытается привычно ухмыльнуться, но губы болезненно кривятся на застывшем лице.
— Ух ты… Только вы опоздали, святой отец, — процедил он, — ко мне уже приходил на исповедь ваш подручный, брат Ачиль. Не обессудьте, отпустить вам грехи я не умею. Но я могу ответить искренностью на искренность, чтобы вам не было обидно. Вы, должно быть, уже знаете о смерти вашего подмастерья? Так вот, его убил я. Я сломал ему шею к чертовой матери, и пусть этот мост сейчас же вспыхнет адским пламенем, если я хоть миг жалел об этом.
— Я знал, что брату Ачилю однажды не избежать подобной участи. Его… методы и меня повергали в ужас. Собственно, из-за них я и избрал его своим ближайшим доверенным лицом. Брат Ачиль делал за меня то, на что мне не хватило бы духу.
На лице Джузеппе на миг отразилась растерянность, и юноша скрестил на груди руки.
— Во что вы играете со мной? — резко спросил он, оставляя глумливый тон. — Зачем это сдирание струпьев? Говорите по существу, что вам нужно?
Монах добела сжал пальцы, и лицо его побледнело от волнения.
— Я не играю с вами, Джузеппе, — негромко сказал он. И после паузы продолжил: — Несмотря на ваши попытки насмешничать, вы правы. Я исповедуюсь вам. Я впервые в жизни исповедуюсь по-настоящему. Я всегда знал, что хотят услышать на исповеди отцы-настоятели, и мне не было равных во вдохновенном пустословии. Мне нужна была репутация, и я строил ее по камню, по бревну. Но с вами я честен, Джузеппе. Потому что от вас… от вас мне нужно прощение.
Гамальяно застыл, будто в лицо ему плеснули ледяной водой. И вдруг расхохотался бесшабашным мальчишеским смехом:
— Вам нужно прощение? Черт, отец Руджеро, вы меня совсем запутали. Вы сами сказали, что собираетесь быть честным. Так скажите же честно, что вам отчаянно нужна Треть того самого Наследия моих легендарных пращуров. Но в первый раз грязную работу делал ваш мастак. А сегодня вам придется делать ее самому, и вы, похоже, трусите. — Это слово прозвучало с такой снисходительной жалостью, что доминиканец дернулся, как от пощечины. — Не бойтесь, отец. Это совсем не страшно, ей-богу. Вы и без моего прощения скоро утешитесь.
Руджеро смотрел в смеющееся лицо. Неподвижные провалы темных глаз, гримаса тоски и страха, перечеркнутая фальшивым оскалом. Он однажды видел такое лицо. На публичной казни в Риме. Приговоренный тогда пел в лицо судьям похабные куплеты, а в глазах застыл такой же тоскливый и злобный страх.
— Нет, Джузеппе, — проговорил он, — мне не нужна Треть. Наследие принадлежит вам по праву. А вашего прощения я жажду, потому что вы… вы — тот самый, кого я ждал последние двадцать лет.
Годелот остановился у дверей и вскинул голову, пытаясь прочесть название на потемневшей доске, едва различимой в тусклом свете фонаря. Прикинул, который теперь час. Он слышал, как пробило половину десятого. Только когда это было?
За последние часы он расспросил не менее полусотни человек, побывал в четырех тратториях, свел знакомство с множеством оружейников, но нигде не нашел ни следа друга. Шотландец знал: Пеппо наверняка сделал все, чтоб найти его было непросто. Поэтому он расспрашивал исподволь, придумывал десятки небылиц, не скупясь, платил слугам в надежде разыскать мальчонку с площади Мадонны дель’Орто, угощал вином словоохотливых вояк, флиртовал с торговками. Но улицы налились вечерней мглой, а Годелот и на шаг не приблизился к своей цели.
До ночного караула оставалось не больше двух часов. Солдату надлежало вернуться в особняк, но ему было не до устава… «Шлем и гарда». Пятая по счету траттория. Неужели и здесь он ничего не узнает?..
В питейной было многолюдно. Шотландец, не оглядываясь по сторонам, прошагал прямо к стойке, за которой хмуро восседал дородный кабатчик.
— Будьте здравы, сударь! — Юноша бросил на стойку медяк. — Слуга из вашей траттории вчера доставил записку от одного из постояльцев для моего однополчанина. Но тот в отъезде, а дело срочное. Посему мне нужно поговорить с вашим слугой. Благоволите позвать.