— И она… не может даже встать?
— Она не может и повернуть головы.
Джузеппе снова долго молчал, только какой-то нерв подергивался у виска. Потом спросил уже тверже:
— Вы хотите с помощью Наследия загнать людей в рай. А это разве не насилие?
Руджеро горько усмехнулся:
— Да, оно самое, но пути убеждений уже испробованы. Все начинается кровью, гонениями, расколом, а заканчивается еще одной утвердившейся религией, приверженцы которой мнят себя избранными и ненавидят иноверцев. Одно поколение нужно затащить в рай, пусть даже за волосы. Уже второе будет другим. — Он помолчал. — Вы не верите мне?
Пеппо глубоко и прерывисто вздохнул, а потом улыбнулся уже знакомой монаху кривоватой улыбкой:
— Верю. Все это слишком нелепо, чтоб быть враньем. Вы-то уж наверняка врали бы более складно. Только вот Треть у меня всего одна. Так что пророк из меня… третьесортный.
Руджеро несколько секунд молчал и вдруг тоже улыбнулся. Без всякой желчи или иронии, просто и искренне, как уже много лет улыбался лишь одному человеку.
— Вы абсолютный мальчишка. Снова не слушаете до конца. Я принес вам кое-что, Пеппо. Нечто, отнятое у вашей семьи одиннадцать лет назад.
Он резко откинул борт плаща, сунул руку в недра суконных складок рясы и выхватил что-то, обернутое в черную кожу. А время дрогнуло и, ударив по маховику, понеслось вперед.
Еще рука доминиканца призывно и размашисто протягивалась к юноше, как вдруг ночную тишину разорвал выстрел. Пеппо содрогнулся, хрипло втягивая воздух, и что-то горячее брызнуло Руджеро на пальцы. Взметывая полами плаща, монах развернулся на месте, раскинув руки и закрывая собой Гамальяно.
Прогремел второй выстрел, и пуля пробила доминиканцу грудь. Отброшенный назад, Руджеро согнулся и всей тяжестью навалился на оружейника. Гнилые перила с хрустом обломились, и Пеппо сорвался с моста, последним отчаянным усилием хватаясь за щербатый край дерева. Доминиканец рывком выбросил вперед левую руку, цепляясь за жилистое запястье. Но руки уже не слушались монаха. Пальцы беспомощно оскользнулись, сжимая в кулаке пустоту, а Гамальяно рухнул прямо в чернильно-густую воду, с оглушительным плеском взметывая фонтаны брызг.
Руджеро еще успел увидеть, как юноша скрывается в темной глубине… Он цеплялся ладонью за зазубренные края досок, машинально вжимая кожаный сверток в простреленную грудь, тянулся туда, к провалу канала, будто стремясь вслед за Пеппо.
— Господи… — Шепот вырвался из его губ пополам с кровью. — Почему? Что… я сделал не так?..
По черной глади бежали волны, какие-то обломки, щепки и куски еще сыпались в канал, а с моста, теряясь в ночной тьме, крылом свисал край плаща, на фоне которого светлым пятном угадывалась неподвижная кисть руки.
Глава 17. Вензель Каина
Годелот выбежал из-за угла, едва не наткнувшись на чугунный столб, и остановился, переводя дыхание. Черт бы все подрал, куда он так несется? Мало ли драчливой швали шляется ночами по Каннареджо? Мало ли кто может сводить счеты? Что за толк бросаться очертя голову на каждый звук…
Шотландец отер пот, опираясь о столб спиной. Все это здорово, только куда нестись теперь, уже вдоволь пометавшись по лабиринту переулков, то натыкаясь на глухие заборы, то оскальзываясь в непролазной грязи? А где-то внутри ворочалась когтистая уверенность, что ему все равно нужно узнать, кто же и где стрелял, и, пока он этого не узнает, ему нельзя останавливаться.
Гулко ударил колокол, и Годелот вздрогнул. Одиннадцать? Или уже полночь? Хотя не все ли равно.
Он пошел вперед, ускоряя шаг. Если он не сбился с направления, стреляли где-то здесь, совсем неподалеку. Снова перекрестье двух улиц. Куда теперь? Слева будет канал. А что справа, он толком не знает. Как же мало он успел изучить эти края…
И вдруг эхо улиц донесло до него короткий отчаянный вскрик. Это мог быть чей угодно голос, но Годелот опять, словно от толчка в спину, рванулся на звук.
На сей раз он знал, куда бежать. Десять минут спустя юноша стремглав вылетел из кривого переулка к каналу и лихорадочно огляделся. Вокруг не было ни души. Царила сонная ночная тишина, кажущаяся еще гуще из-за отдаленных звуков хлопающих ставен, приглушенной брани и пьяного смеха.
Шотландец двинулся вдоль канала по течению. Черная вода равнодушно колыхалась, на поверхности покачивался мусор, у краев неопрятно зеленела какая-то дрянь, будто в болоте. Тихо и пустынно. Словно выстрелы и крик только почудились Годелоту.
А грязная зацветшая вода так же бесшумно и бестревожно плескалась по правую руку, и на ум невольно пришли отцовские рассказы из его необъятного арсенала шотландских баек, богатых хитрой и предприимчивой нечистью. В тех рассказах обитатели болот тоже звали одинокого путника на помощь голосами близких, а потом завлекали простаков в непроходимые топи на смерть.
Годелот сплюнул и выругался. Да среди помоев венецианских каналов погнушается жить любой почтенный шотландский упырь. Но кто-то же стрелял где-то здесь… Или он уже совсем потерял голову в бесконечной круговерти этого суматошного вечера. Еще додумывая эту мысль, военный стремительно вывернул за плавный поворот канала и застыл. Впереди над водой топорщился костями досок ветхий мост, на котором виднелась лежащая навзничь фигура в черном плаще.
Шотландец рванулся по осклизлой набережной. Между выстрелами и криком прошло немало времени. Быть может, человек на мосту лишь ранен. Подгнившие доски угрожающе затрещали под сапогами, но Годелот, осторожно переступая по источенным перекладинам, подбирался к лежащему. Он уже видел, что тот лежит на спине, раскинув руки, будто бесплодно ожидая чьего-то объятия. А шотландец сделал еще несколько шагов и остановился.
— Господи помилуй… — пробормотал он.
На темных досках лежал доминиканец Руджеро. Хитроумный инквизитор. Разноглазый паук. На смуглом лице замерло странно живое выражение, смесь мольбы и укора, словно монаху незримой ладонью запечатали рот, не дав договорить что-то невероятно важное. Двухцветные глаза неподвижно смотрели в небо. В полутьме они были совсем разными, и сейчас левый казался слепым черным провалом, а правый сохранял задумчиво-проницательную ясность.
Годелот подошел вплотную, уже почти не замечая надсадного скрипа досок, и склонился над телом. Вот он, один из тех выстрелов. Прямо в середине груди зияла открытая рана, окруженная вмявшимися в разверстую плоть алыми клочьями туники, точно лепестками. Руки были сжаты в кулаки. Из окровавленной левой виднелся какой-то темный обрывок.
Все эти мелочи и детали сами отпечатывались где-то на редко открываемом форзаце памяти, а разум будто застыл холодным и неподатливым студнем. Что здесь произошло? Кто и зачем стрелял в доминиканца? Да и что он здесь делал?..
Сердце мелко и дробно заколотилось в горле. Повинуясь какой-то подспудной тяге, Годелот отступил назад и склонился к сжатому кулаку монаха. Коснулся его и вздрогнул: кожа была еще теплой, и шотландцу показалось, что доминиканец сейчас отдернет руку.
Доски снова угрожающе затрещали, и подросток осторожно взялся за рукав рясы. Кулак безвольно проволокся по гнилому дереву ближе. Шотландец попытался разжать мертвые пальцы. Они слились в судорожной хватке, неохотно поддаваясь усилиям солдата. Большой… указательный… средний… Что-то темное и тускло поблескивающее показалось в неподвижной ладони, и Годелот медленно потянул за него, высвобождая из руки доминиканца.
Это был сверток тонкой кожи, тяжелый, несколько раз туго обмотанный шнуром и скрепленный комком сургуча. Влажный и липкий, он оставлял на пальцах такие же липкие темные пятна. Что-то твердое, продолговатое, как огарок свечи, прощупывалось внутри. Уж не из-за этой ли жалкой вещицы погиб доминиканец?..
Шотландец вскинул голову — занятый своей находкой, он даже не огляделся. Не заметил, что перила с левой стороны моста обломлены. Выпрямившись, Годелот осторожно перешагнул через тело и потянулся к чему-то маленькому и пестрому, красно-белому, трепетавшему на оскале сломанных досок.
Это был клок полотна. Дешевого полотна, из какого шьют исподние рубашки. Пурпурная россыпь кровавых брызг расцвечивала его аляповато-ярким узором. Вот и следы второй жертвы. Все произошло здесь, на этом мосту. Не звездами же любовался здесь монах.
Они стояли друг напротив друга, доминиканец и его собеседник, тот, в чьем рукаве сейчас не хватает вот этого полотняного лоскутка. Каким из выстрелов был убит инквизитор, не важно. Важней другое. Та, другая пуля, чей отдаленный лай он слышал, полетела дальше… А Годелот слишком хорошо знал, с какой силой отшвыривает человека кусок свинца, попавший в тело.
Перила не выдержали толчка, и тот, кому досталась пуля, упал вниз, в темную, мутную, пахнущую гнильцой воду. Только кто это был? С кем мог искать встречи доминиканский монах Руджеро ночью в Каннареджо? Именно той ночью, когда доктор Бениньо предупредил Годелота об угрожающей Пеппо опасности.
Холодное оцепенение треснуло, раскалываясь в крошево, и мысли помчались, сминая друг друга, будто обезумевшая толпа. Шотландец упал на колени, вглядываясь с кромки моста в черную воду. Неужели все эти месяцы борьбы и интриг, маленьких побед и ошеломительных открытий кончились здесь, в этой грязной жиже? Кончились вот так быстро и пошло, покуда сам Годелот метался, словно перепел с отрубленной головой, в трех кварталах отсюда?
Шотландец прерывисто задышал, отгоняя холодную дурноту. Вздор. Да он сроду не поверит в то, что авантюрист Пеппо, будь он прославленным Гамальяно или безвестным Ремиджи, мог просто сгинуть в тинистом омуте под гнилым мостом.
Годелот не думал дважды. Сбросил плащ, оставляя под ним кошель с серебром и странный окровавленный сверток. Не снимая камзола, оттолкнулся ногой от края моста и прыгнул в воду, ныряя до самого дна. Руки по локоть ушли в глубокий вязкий ил. Шотландец широко повел ими вокруг и тут же ссадил запястье о какой-то острый предмет Вынырнув и переведя дыхание, он снова погрузился в теплую воду, ставшую еще непригляднее от поднявшейся со дна мути.