Только к королю тому послов не отправишь, и сидели чиновники в ратуше днями и ночами, думали, как отвести беду от про́клятого Гамельна. А уж когда приснился бургомистру страшный сон, что он с нищенской сумой побирается в родном городе, а подаяние ему суют крысы в рост человеческий, — тут уж совсем худо стало на бургомистровом сердце.
И пошли по городу глашатаи, выкликая, что тот умелец, кто сдюжит избавить Гамельн от крыс, получит в награду золота, сколько один унести сможет. А только и эта затея не удалась. Никто на щедрый клич не отозвался.
Совсем пали духом гордые бюргеры. И никто не ведает, чем кончился бы ужасный тот год, но отворились городские ворота, и вслед за их скрипом вбежал в ратушу стражник, крича: „Крысолов! Пришел крысолов!“
Бросились к привратной площади бургомистр вкупе с богатыми горожанами, а у ворот уже стоял незнакомец. Был он худ, хром на правую ногу, темен ликом, словно долго жгло его дорожное солнце, в двуцветном камзоле, на плечах — пыльный черный плащ, на голове — шапчонка с петушиным перышком. А в руках держал он потемневшую от времени старинную флейту.
Бургомистр, хоть прежде слова бы не молвил столь подозрительному бродяге, сейчас устремился к нему, будто к почетному гостю. Ввели крысолова в ратушу, угостили лучшими винами. Девять бутылок драгоценной мальвазии опустошил незнакомец, а на вопрос, сумеет ли он совладать с крысиными полчищами, лишь усмехнулся:
— Слово мое, крысоловье, крепко. Только глядите, и вы свое сдержите, господа.
Казначей бургомистру исподтишка подмигнул — мол, тощ да хром, много не утащит!
Тут же заверили крысолова, что все будет по чести и без обмана. А тот откинул с плеч черный плащ, поднес к губам флейту, и полилась музыка…
Не иначе, хрустело в ней золотое зерно, и масло скворчало на сковороде, и весело щелкали, разламываясь, орехи. А только крысы ручьями потекли к крысолову из подвалов, амбаров, складов, побежали с чердаков, заспешили из кухонь.
И вот уже черное море плескалось у неказистых сапог. Потемнело небо, и вороны с карканьем сорвались с крыши собора Святого Бонифация. Крысолов же равнодушно повернулся и зашагал прочь из города, играя на флейте. Пылью заволоклась дорога, только черный плащ мелькнул у поворота, а крысиные легионы послушно устремились за ним.
Через час прибежали пастухи. Рассказали, что довел бродяга крысиное войско до реки Везер, сел в привязанную у берега лодку, вывел ее на середину реки, и крысы до одной утопли в могучих водах Везера. Что тут началось! Забили на башнях колокола, полилось вино в серебряные кубки! Ликуют горожане, от бургомистра до кухонного мальчишки! Спасен славный Гамельн!
А крысолов появился, словно из ниоткуда. И теперь был он в зеленом охотничьем плаще, а на шапке — вот чудак — позвякивали серебряные бубенцы.
— Я свое дело сделал, — промолвил он твердо, — сделайте и вы свое, как обещано.
И тут приметил казначей, что крысолов, хоть худ, а жилист и крепок. Такой полказны унесет. А крысолов, будто в насмешку, вынул из-за пазухи мешок. Гляди-ка… Не кошель, не суму, мешок целый.
А бургомистр тут возьми да расхохочись во весь голос. Ишь, чего удумал! Полчаса на дудке посвистал — да целый мешок вытаскивает! Ох и чудак! Хохочут горожане, покатывается казначей, а бургомистр головой качает:
— Мы люди честные, чужестранец, по трудам всякому и плата. Серебра кошель да свободный выход из любых городских ворот.
Не ответил крысолов, только улыбнулся эдак нехорошо, недобро. Бросил мешок, на кошель и не глянул. Полы плаща подобрал да вон подался.
А горожане и рады — враз и от крыс, и от крысолова избавились! Еще пуще загомонил освобожденный город. Того только за весельем не услышали, что на площади вновь заиграла флейта…»
…В ту далекую, почти забытую ночь мать осеклась именно на этом месте. И как сын ни упрашивал, отказалась продолжать свою удивительную сказку. Сейчас Пеппо знал почему.
«…Она снова пела о чем-то своем. О лугах и солнце, о сладостях и играх, о бесконечном „можно“ и смешном, бессмысленном „нельзя“. И послышался топот маленьких башмаков по деревянным лестницам, по каменным ступеням.
Из всех дверей выбегали дети. Бросив игру, на бегу подтягивая чулок, дети бежали за крысоловом, жадно ловя звуки флейты.
Падают, разбивают коленки, потрут, подуют и бегут дальше. Веселые, с липкими пальцами, за щекой сласти, в кулаке горсть орехов — дети, сокровище Гамельна. По улице бежит дочь бургомистра Марта. Розовое платье раздувает ветер. А одна нога не обута, только один башмачок натянула в спешке.
Вот уже городские ворота. Дети с топотом пробежали по подъемному мосту. А крысолов уводит их по дороге, мимо вересковых холмов, все дальше, дальше…»[3]
Пеппо потер лицо обеими руками. Га-малья-но. «Гамель-нец», черт бы его подрал. Вот почему ему показалось зыбко знакомым это имя, впервые услышанное им в лавке Барбьери от Годелота.
Он поднялся с пола, захлопывая книгу. Мать называла эту сказку страшной. Господи, мама, какие, к бесам, крысы?! Что сказала бы ты, узнав о чуме в Европе? Об армиях, которые можно остановить. Обезумевших толпах, которые можно усмирить. Людях, которых можно уложить едва ли не в гроб, а потом вновь поднять на ноги. Неужели это все правда?
Пеппо до боли стиснул пальцы. Конечно, большая часть этой сказки остается сказкой. Только если отбросить всю эту шелуху — скупых богатеев, крыс, бубенцы и петушиные перья, — то на самом дне останется главное.
Теперь ясно, ради чего было убито столько людей и затеяно столько интриг. Эта теплая гладкая вещица, которую он трепетно хранил несколько месяцев и которую сжимает сейчас в руке, — Треть грозной и могущественной Флейты Крысолова.
Глава 21. Преданный вам Гверино
Поначалу Годелот следил за временем, но вскоре ему это наскучило. В самом деле, какая разница, четыре дня прошло или пять… Ему вполне хватало знания, утро сейчас или вечер. В первые дни он ждал допроса. Но никто не входил в его узилище, никто не интересовался его судьбой, и даже полковник не измыслил никаких дополнительных мер, подобающих рядовому за ту уродливую сцену. Шотландцу показалось бы, что о нем попросту забыли, если бы не слуга, все так же приносивший ему трижды в день тощий арестантский паек.
Годелота одолевала глухая и серая злость на себя. Он чувствовал, что его все глубже засасывает ржавая апатия, искал в себе силы и желание бороться и измышлять выход из тупика, куда он так нелепо угодил. Но всегдашняя энергия не желала возвращаться, словно разум и воля тоже были заперты в замшелой полутемной каменной коробке. Кроме того, ему уже несколько дней нездоровилось, как и предупреждал доктор Бениньо, однако в этом состоянии он находил какое-то саморазрушительное удовольствие.
Он уже вполне осознавал, что поступил глупо, поддавшись ярости и отчаянию той роковой ночи и даже не попытавшись отвести от себя несправедливое обвинение. Вероятно, расплата за эту глупость его ожидала в самом недалеком будущем. Но и эта мысль вызывала у юноши лишь отвращение, граничащее с безразличием.
Годелот не умел жить в пустоте, не встречая сопротивления. Человек действия, а не уединения, он увязал в неподвижности ума и тела. Но со времени последней стычки солдат испытывал к полковнику столь жгучую ненависть, что готов был продолжать медленно гнить душой под замком, лишь бы не просить командира ни о каких одолжениях вроде книг.
Оставалось только ждать… Ждать, когда о нем вспомнят, когда на него снова начнут нападать, — и тогда ему придется обороняться. А пока что он равнодушно следил за сменой дня и ночи за узким окном под потолком, черенком припрятанной ложки выцарапывая на стене очертания замка Кампано.
Однако тот вечер внес в однообразие заключения некоторые неожиданности. Часов около девяти в замке заскрежетал ключ, и Годелот удивленно обернулся к двери: ужин ему принесли всего час назад. Но вместо слуги в карцер вошел капитан Ромоло в сопровождении двоих солдат. Эти двое были из тех, что квартировали в городе, и шотландец почти не знал их. Капитан сухо кивнул подчиненным и скомандовал:
— Обыскать каземат!
Годелот нахмурился, недоумевающе наблюдая за солдатами, которые хладнокровно принялись за дело. Карцер был невелик, и с обыском покончили быстро, но Ромоло ровно добавил:
— Личный досмотр.
Подросток раздраженно закатил глаза, когда у него начали шарить в карманах и под камизой, но не сопротивлялся: размышления пошли впрок, и лезть на рожон он остерегался. Меж тем перед Ромоло выложили несколько мелких предметов.
Пустая фляжка из-под граппы и деревянная ладанка капитана не заинтересовали. Ложку с заостренным черенком он хмуро осмотрел и сунул в карман. Потом взял в руки пузырек с лекарством, полученным от доктора, и Годелот напрягся: сейчас придется объяснять, откуда у него снадобье. Черт, надо было все же допить эту дрянь. Он было начал, но поморщился от аптечно-гадкого запаха и решил отложить, его и так раздражал весь мир. Немудрено, что ему нездоровится.
Но Ромоло ничего не спросил. Он бесстрастно сунул пузырек вслед за ложкой и вдруг вытащил из-под камзола Библию.
— Вот, Мак-Рорк, это от полковника, — спокойно пояснил он. — Надеюсь, вам она пригодится.
Произнеся это, он вышел за дверь, уводя солдат и оставляя Годелота в безмолвном потрясении.
Это была старая Библия его наставника, по ошибке взятая Пеппо в тот далекий день в «Двух мостах». Откуда она взялась? Шотландец схватился за книгу, лихорадочно листая желтые страницы и сам не зная, что пытается в ней найти. Конечно, там не нашлось ничего нового, но Годелот все равно ощутил приступ бессмысленного разочарования. Откуда взялась… Ясно же откуда. Неужели если он нашел «Шлем и гарду» за несколько часов, то Орсо до этого не додумался? Конечно, он тут же ринулся шарить в пожитках погибшего Пеппо. И кто теперь может знать, что он там нашел?