— Да неужели?! — вдруг рявкнул врач. — Вы использовали мальчика, чтоб подобраться к Джузеппе Гамальяно и довести до конца свою безумную затею! А теперь, когда последний из Клана мертв, вы вдруг торопитесь намотать поверх одежды белую простыню и выдать ее за хитон праведника? Не рановато ли? Быть может, стоило подождать, пока кровь отца Руджеро на ваших руках успеет свернуться? — Орсо слегка отпрянул, будто в лицо ему плеснули пригоршню помоев, но Бениньо еще не закончил. — Или вы будете возражать, полковник? В таком случае нельзя ли узнать, где Мак-Рорк взял для убийства оружие, которое обошлось бы ему в восемь жалований? Или он уходил из особняка, спрятав мушкет в карман?
Лицо Орсо налилось желчью.
— Вот как… — протянул он. — Стало быть, вы видели Мак-Рорка уходящим. Полагаю, теперь глупо отрицать, что вы причастны к его… ночной прогулке.
— Да, — отрезал врач, — причастен. Это я дал Годелоту денег и велел выкупить у Гамальяно Треть. Я не знаю, есть ли в чертовой легенде хоть зерно истины, но парня пора было освободить от этого проклятия! И что же? К утру Гамальяно и доминиканец мертвы, а над Годелотом нависает обвинение в убийстве. Вы же при этом не были нигде, но таинственным образом знаете все! Занятная череда совпадений, не так ли?
Орсо шагнул вперед, сгреб ладонью край докторского камзола и тихо проговорил:
— Прекратите орать, вы, сумасшедший пиявочник! Я ничего не собираюсь объяснять вам, но однажды я уже предложил одному человеку не становиться моим врагом. Он не внял моей просьбе. Не повторяйте его ошибки. И еще. Держитесь подальше от Мак-Рорка. Имейте в виду, теперь я знаю, что вы — ларчик с двойным дном.
— Вы мне угрожаете? — огрызнулся Бениньо. — Вы, убийца?
— Да, — отсек Орсо, — я угрожаю вам, предатель.
— Предатель… — Уголок докторского рта искривился. — Не сильно ли сказано?
— В самый раз. — Полковник сделал паузу, затем отступил назад и указал во тьму коридора: — Вы, кажется, спешили, господин доктор. Дальше горят факелы.
Помолчав, Бениньо стремительно двинулся вперед.
Орсо долго стоял, глядя в удаляющуюся спину врача, пока тот не скрылся за поворотом лестницы. Потом неторопливо направился в противоположную сторону. Кондотьер чувствовал, как истончились нити причудливого кружева, которое он неутомимо плел столько времени, и как легко теперь запутаться в этих прихотливых тенетах.
Мессер Фарино зевнул, потирая глаза кончиками пальцев. Все же мир устроен до невозможности непрактично. Читать в полутьме — сущее наказание. А зажигать две или вовсе три свечи — где ж таких денег напастись? Однако если не читать, не нянчить хрупких страниц, не печься о переплетах, то зачем тогда вовсе придуманы глаза? Не таращиться же на кучи гниющих овощных очисток у дверей лавки напротив.
Фарино досадливо сплюнул в холодный очаг и снова склонился над томиком сонетов какого-то англичанина. Он понимал от силы одно слово из семи, но его мало смущало это неудобство. Тем более что до заката оставалось не больше часа, а свеч в корзине было издевательски мало.
Скрипнула дверь, и Фарино вскинул глаза: на пороге стоял молодой служивый. Этими клиентами лавочник никогда не пренебрегал. Они редко отличались ученостью, зато обычно приходили только по существу и покупали хотя бы стопу дешевой бумаги. А посему мессер Фарино поклонился с самым радушным видом:
— Здравы будьте, господин военный! Чем могу помочь?
Солдат подошел к прилавку, вынимая из-под дублета какую-то ветхую книгу и бережно оглаживая ее рукой. Фарино не нужно было особых примет, чтоб признать в видавшем виды фолианте Библию.
— И вам не хворать, хозяин, — отозвался военный. — Я тут вам книгу принес, подлатать надобно. Поглядите, что можно сделать.
Фарино встрепенулся и потянулся к книге, будто к раненому ребенку. Уложив фолиант на прилавок, он склонился к нему, осматривая переплет и уже ощущая, как его захлестывает жалость пополам с негодованием.
Несчастная Библия побывала в рабстве у подлинных варваров… Потертая кожа обложки и позеленевшая от времени медная застежка были скорбным, но понятным признаком почтенного возраста. Однако верхний угол нес след ожога. Что за безжалостный ирод мог пытать книгу у самой свечи?
Лавочник осторожно отомкнул застежку, почти ощущая боль истерзанного тела старой книги. Пролистал землисто-бледные лица страниц и охнул: в середине одна из них была грубо выдрана чьей-то бессердечной рукой. Изувеченный лоскут книжной плоти лежал тут же, измятый и опозоренный.
Сдерживая ярость, Фарино поднял глаза на посетителя и проговорил ледяным тоном:
— Я выле… я починю книгу. Срок два дня. Это будет стоить полдуката. Прошу внести задаток.
Служивый без препирательств выложил на прилавок несколько монет:
— Благодарствуйте, мессер. Я зайду за книгой в воскресенье.
Фарино, по-прежнему источавший уксусную ненависть, бестрепетно написал расписку, метнул в спину уходящему заказчику кинжальный взор и снова склонился над недужным фолиантом, уже забыв о посетителе. Открыл форзац книги, осторожно прощупывая нити переплета, но вдруг нахмурился. Почесал лоб. А потом окликнул вслед скрипу двери:
— Господин военный! Погодите!
На другой день, едва трубач отыграл смену караулов, Морит вновь заглянул в карцер.
— Здоро́во, — прошептал он, — я вчера Библию отнес, все честь по чести. Только Фарино этот чудной тип, ей-богу. Как книгу попорченную увидел — так на меня вызверился, будто я голову его брата в мешке притащил.
Годелот поднялся с койки, усмехаясь:
— Это ты зря, не стал бы он так из-за брата ерепениться, то ли дело книга. А починить взялся?
— В воскресенье готова будет, — кивнул Морит. — А, вот еще что. Я уже уходить собирался, как он меня назад позвал. А кто, мол, хозяин книги, спрашивает, не тот ли, чье имя на форзаце? Ну, мне врать ни к чему. Я ему и отвечаю: Годелот Мак-Рорк, однополчанин мой. Он вдруг засуетился и пытает, мол, увижу ли я тебя вскорости, понеже у него на твое имя лежит… как это… вот, эпистола. Звучное словечко, надо запомнить. Это он письмо так называет, оказывается. Я б руку на отсечение дал, что двух Годелотов в Венеции не водится, а потому бумажку забрал и тебе принес, вот, держи.
Говоря это, Морит сосредоточенно рылся в карманах камзола, то и дело роняя на пол какие-то пустяки, поэтому не заметил, как окаменело лицо Годелота. Не без труда разыскав сложенную записку, он сунул ее шотландцу, посетовав:
— Руки у тебя ледяные, как у покойника. Мне пора, дружище, сейчас Ромоло караулы проверять нагрянет.
Наспех хлопнув приятеля по плечу, тосканец стремительно выскользнул за дверь и запер засов, оставив Годелота стоять посреди карцера, сжимая записку в холодных пальцах.
Письмо от Пеппо. Последнее письмо. Угловатый размашистый почерк, чтобы буквы не набегали одна на другую. Он все же оставил его на условленном месте, только Годелот за всеми тревогами не успел вовремя наведаться к Фарино.
Шотландец медленно надломил восковую печать, неожиданно чувствуя, что не хочет открывать послание. Глупо. И даже стыдно. Но сейчас за кляксами, смятыми «с» и несуразными «т» он услышит голос живого Пеппо, его предостережения, его идеи, его насмешки, уже бессмысленные и ненужные. А хуже всего будет вдруг узнать, что Годелот мог не допустить случившегося. Куда-то не опоздать, чем-то не пренебречь, о чем-то догадаться раньше.
Арестант зло сплюнул и резко разодрал печать. Нечего разводить девичьи драмы… И если прямо сейчас он узнает, что Пеппо открыто просил его о помощи прямо в день смерти, — значит, с этим ему теперь и жить.
Годелот развернул письмо и подошел к светлому снопу лучей, лившихся в окошко под потолком. Несколько минут спустя он смял листок в разом взмокшей ладони. Огляделся, проводя ладонью по лбу и векам, будто ожидая увидеть что-то иное, кроме замшелых стен карцера. Снова лихорадочно развернул письмо и прочел заново. Но в нем ничего не изменилось. Оно по-прежнему гласило:
«Мессер Мак-Рорк!
Пишу вам по поручению вашего соратника из Падуи. Он кланяется вам и просит прощения, что служебные неурядицы не позволяют ему написать вам лично.
Сам же он велел вам передать, что недавно попал в неприятную историю и был ранен. Однако от немочей уже оправился и премного тревожится о вас. Ему также пришлось сменить место жительства, прежнее невозможно вздорожало.
Теперь он квартирует на противоположном берегу реки в деревушке Серая Цапля, что близ монастыря Святого Павла.
Он по-прежнему судится за наследство и весьма надеется на успех. О себе велит не беспокоиться. Ему покровительствует некий богатый господин, хотя и неясно, с чего вдруг такая честь. Ответ оставьте в „Хромом мельнике[4]“. Храни вас Господь!
Преданный вам Гверино».
Глава 22. Ожоги болотных огоньков
В дверь кабинета постучали, и мать Доротея нехотя подняла глаза от попорченного сыростью документа, который переводила.
— Прошу, — отозвалась она, и в кабинет заглянула сестра Нилда. Ее узкое лисье лицо отражало смесь возмущения и растерянности.
— Матушка-настоятельница, — скороговоркой прострекотала она, — тут к вам визитерша рвется. Никакого вежества не знает, сколько б я ни увещевала. А такая с виду приличная девица…
— Рвется — значит, есть нужда! — оборвала тираду монахини мать Доротея. — Зови.
Аббатиса отложила документ, внутренне испытывая легкую досаду: ей не сразу удалось сосредоточиться на работе и прерываться не хотелось. Но мать Доротея знала, как много непоправимых нелепостей может наворотить человек, которого отказались выслушать, и подчас даже ночью принимала посетителей, среди которых попадались и самые неприглядные личности.
Однако на сей раз за сестрой Нилдой в кабинет вошла хорошо одетая девушка.