— Доброго дня, — поклонилась девица, и мать Доротея коснулась ладонью ее головы, покрытой опрятным белым чепцом.
— Ты свободна, сестра, иди с Богом, — кивнула монахиня Нилде и внимательно посмотрела в лицо визитерше. Глаза девицы были красны, а губы сжаты в непреклонную линию. Когда за сестрой Нилдой закрылась дверь, мать Доротея вновь села за стол.
— Что тебя терзает, милая? — проговорила она мягко, чувствуя в гостье какую-то мучительно натянутую струну и пытаясь сразу ее ослабить. Однако девица нахмурилась:
— Меня зовут Росанна Барбьери, мать Доротея. Мне очень нужно повидать одну из послушниц, служащую в госпитале, сестру Паолину.
Настоятельница ничем не выразила удивления:
— Да, Паолина служит здесь. Однако она затворница, к ней не допускаются посетители. Не могу ли я чем-то помочь тебе?
Брови Росанны дрогнули, и мать Доротея готова была поклясться, что в этом жесте мелькнула ирония:
— Вот как, затворница… А мне все же необходимо поговорить с нею. Это очень важно, матушка.
Настоятельница покачала головой: в горячности девицы ей послышалась нотка отчаяния. Несколько секунд посмотрев, как Росанна ожесточенно мнет кромки рукавов и покусывает губы, монахиня поднялась и подошла к девушке.
— Послушай меня, милая, — проговорила она серьезно, глядя в припухшие карие глаза, — я вижу, ты понесла утрату. Ты знаешь, на моих руках умерли много десятков людей. Я винила себя в смерти каждого. И до сей поры не могу без боли закрыть человеку лицо покрывалом. Верь или не верь, но каждая из сестер помнит по именам всех, кому сложила руки на груди. Но увы, мы не всесильны. Мы боремся со смертью и наукой, и молитвой. Но даже самые искусные, самые ученые из моих соратниц нередко терпят поражение. А посему, кого бы ни отняла у тебя судьба, поверь — это не вина сестры Паолины.
Однако глаза девицы наполнились слезами, а подбородок дрогнул.
— Все не так, матушка, — прошептала она, — благодарение Господу, у меня уж много лет никто в семье не хворал. Однако утрату… да, я понесла. И Паолина должна услышать об этом. Она тоже… знала этого человека.
Мать Доротея скользнула взглядом по платью девицы.
— Ты венецианка, — констатировала она, — а у Паолины в Венеции нет знакомых, кроме пациентов. С самого приезда в город она никогда не покидала госпиталь.
Росанна не ответила, только сжала губы так, что они побелели, а слезы уже неприкрыто заструились по щекам. Настоятельница же невольно протянула руку и провела пальцами по бледному лицу девушки.
— Джузеппе? — тихо спросила мать Доротея. Она почему-то не сомневалась, что угадала верно, и сейчас ждала взрыва отчаяния. Но девица вдруг резко вскинула руки и утерла слезы.
— Прошу вас, матушка. Позвольте мне увидеть Паолину, — глухо отрезала она.
Мать Доротея умолкла, отводя глаза к распятию. Отчего-то умиротворенный лик Христа всегда помогал ей отбросить лишние сомнения и посмотреть на любой вопрос ясно и непредвзято.
И сейчас монахиня ощутила, что, переложив заботу о прислужнице на сестру Юлиану, она успела упустить немалый период времени… Какая она сейчас, эта вечно заплаканная бледная девушка со слишком крупными для худого лица глазами? Мать Доротея укрыла ее от опасности, грозящей ей извне, но как насчет тех демонов, которые Паолина непрестанно носила в себе? Совладала ли она с ними?
И вдруг настоятельница поняла нечто новое, о чем не задумывалась раньше. Паолина была дорога Джузеппе — об этом мать Доротея знала. Но кем был сам Джузеппе для Паолины? В сущности, настоятельница так и не позаботилась узнать это, уверенная, что намного важнее оградить опозоренную девушку от мирских тревог. Тогда это было правильно, но сейчас? Если Паолина узнает о смерти Джузеппе, чем станет для нее эта новость? Скорбным известием или ударом, от которого она будет оправляться годами?
Мать Доротея смотрела Спасителю в глаза, настойчиво ища в себе ответ. Она была добра. Но годами занималась лекарской наукой, поэтому давно знала, что доброта подчас плохой советчик. Не желая причинить человеку боль, можно отказаться ампутировать гниющую руку или вскрыть нарыв.
Но пройдет немного времени, и недужный умрет в страшных муках, а доброта обернется преступлением. Раны Паолины заживут. А оставленная без присмотра душевная хворь съест ее заживо. Значит, нужно лечить…
Монахиня посмотрела на Росанну, все так же молча ожидавшую решения.
— Я позволю тебе увидеть Паолину, — промолвила она.
Госпиталь был большим, старинным и гулким. Крутые лестницы были чисто выметены, узкие стрельчатые окна пропускали яркий солнечный свет, но Росанне все равно стало жутко. Отчего-то казалось, что застарелая, вековая человеческая мука пропитывает камень плит и колонн, въедаясь в самое нутро любого чужака, не защищенного доспехами монашеского облачения. Но она шла за настоятельницей, глядя перед собой и пытаясь не задумываться о том, что может таиться за плотно закрытыми дверьми, откуда порой доносились вскрики, плач и бормотание.
Мать Доротея ввела Росанну в небольшой зал с низким потолком и велела:
— Подожди здесь. Я советую тебе помолиться. Испроси у Господа искреннего желания поровну разделить скорбь с другой душой, а не найти утешение в причинении ей равной боли.
Монахиня вышла, а Росанна повернулась к окну. Оно было слишком высоким, чтобы выглянуть во двор, и девушка стояла у широкого каменного подоконника, бездумно глядя на грязно-многоцветный измятый ковер крыш.
…Алонсо пришел вчера утром, когда Росанна натирала воском прилавок. Прерывисто всхлипывая и сумбурно валя в кучу слова, он рассказал, что в «Шлем и гарду» приходил важный офицер, отдал слуге все вещи Пеппо, которые мальчик забрал на сохранение, и взял только старую потрепанную Библию. Он говорил, что Пеппо уехал. Почему-то подумал, будто Алонсо совсем дурак и ничего не поймет.
После ухода малыша Росанна долго стояла у прилавка, водя по нему ветошкой. Вперед и назад. Снова вперед и снова назад… Вот и все. Все было зря. «Не та землица, откуда будущее растет…»
Нужно было заплакать. Зареветь в голос, как в детстве, когда разобьешь лоб. Отчего-то боль быстрее проходила, словно вылитая слезами. Только слезы — они хитрые. Они знают, когда ты думаешь сшельмовать. Не идут, не слушаются. Сама терпи, а за них не прячься.
Она заплакала только вечером. Кипящими слезами, где боль первой осознанной утраты сливалась с юношеской эгоистической обидой на непоследовательность судьбы. Горе переполняло Росанну до краев, изливаясь судорожным плачем, сотрясая ее дрожью, сковывая лютым отчаянием. Но к утру слезы иссякли, оставив звонкий холод в голове, и девушка со странной отчетливостью поняла, что сейчас должна сделать.
…За спиной гулко скрежетнула дверь, и Росанна вздрогнула, оборачиваясь. На пороге стояла монахиня. Та самая, что заходила в лавку Барбьери в тот жаркий день. Черная ряса, подвязанная длинным передником, худое черноглазое лицо в обрамлении черных крыльев велона. А рот все же крупноват…
— Росанна?! — ошеломленно окликнула она. — Господи, что вы делаете здесь? Как вы меня нашли? — Послушница стремительно подошла к лавочнице и остановилась в двух шагах. — Что-нибудь случилось? — проговорила она вполголоса.
Росанна ответила не сразу. Несколько секунд она молча смотрела на Паолину, а потом жестко отрезала:
— Да, случилось. Пеппо больше нет.
Монашка слегка отшатнулась, недоуменно моргнув.
— Что?.. — чуть беспомощно переспросила она. А Росанна ощутила, как губы искривляются в уродливой гримасе плача:
— Это я виновата, я ведь уже знала, что за ядовитая змея может прятаться под рясой. Но я все равно поверила вам. Дура.
Паолина, только что растерянно смотревшая на лавочницу, вдруг с нажимом отрубила:
— Что вы несете?!
Росанна вскинула брови.
— Ого, сегодня вы не пытаетесь выглядеть трогательно-подавленной… Вам еще не рассказали? В таком случае я вовремя, сможете гордиться своей изворотливостью… — ядовито протянула она, но тут же осеклась, сглатывая и пытаясь сдержать вновь подступившие слезы. — Не думайте, я не сваливаю всю вину на вас, — глухо проговорила она, — это я виновата. Ведь это я указала вам, где найти Пеппо. Хотя должна была сообразить, что он сам не скрывал бы этого от вас, доверяй он вам.
Паолина вдруг залилась землистой бледностью и рявкнула:
— Хватит кривляться! Что случилось, говорите наконец!
Росанна со свистом втянула воздух.
— Тебе не сказали… — почти прошептала она. — Как удобно. Вроде как и ни при чем. Но я это сейчас исправлю. Через несколько дней после твоего… хм… визита за Пеппо явился секретарь инквизиции. Прямо в тратторию. И с тех пор Пеппо больше не видели. Я несколько дней ждала вестей. А вчера приходил слуга из «Шлема и гарды». Сказал, что больше ждать не надо. Вот я и пришла, подумала, тебе занятно будет. А заодно и в глаза тебе поглядеть. Наградили хоть? — Это должно было прозвучать с издевкой, но голос Росанны сорвался, и она замерла, только губы подергивались на бледном лице.
Несколько секунд стояла клейкая тишина. А потом Паолина проговорила с неожиданной заботливостью, будто обращаясь к человеку, стоящему на краю крыши:
— Не надо так. Не бери грех на душу. Я ведь тебе не соперница. Я здесь навсегда. Только ты-то договоришь — и прочь уйдешь, а мне же с этим здесь оставаться.
Росанна вздрогнула и неловко отерла ладонью слезы.
— Грех… О грехе она мне толкует… — Она осеклась и добавила с агрессивной неуверенностью: — Ты что плетешь, блаженная?
— Все ты поняла. Только, Росанна… не с той ты толкаться пришла. Меня в послушницы готовят, а не в невесты. Я уже и смирению почти научилась… — Она вдруг оставила мягкий тон, каким обычно говорила с пациентами, и заговорила стремительным речитативом: — Я ведь на твоем пути не стою! Я даже молиться о вас стану! А Пеппо… он чуткий, он поймет тебя, услышит! Просто скажи сейчас, что ты это со зла наговорила, от ревности! И уходи с миром, слова в спину дурного не услышишь!