— Не извольте беспокоиться, сударь, — отрезала трактирщица тоном человека, который давно разучился удивляться.
…Фигуру в капюшоне уже поглотила сгущавшаяся темнота, а Ассунта еще долго стояла у окна. Впрочем, ее мало занимало, в какую сторону удалился щеголь.
Уже стемнело, небо набухало дождем, и трактирщица не без тревоги подумывала, что ее слепому постояльцу следовало бы поторопиться. Драматический рассказ визитера произвел на нее куда меньшее впечатление, чем тот рассчитывал. Она сама была матерью и знала, что многие родители вечно видят вокруг чада бесчисленных врагов. А вот попасть под дождь после горячки — это вам уже не шутки. Небось даже плащ не взял.
В сущности, Джузеппе был достаточно взрослым, чтобы самому позаботиться о себе, но донна Ассунта, всегда до назойливости внимательная к своим подопечным, зашагала вверх по лестнице, дабы выяснить вопрос о плаще. Отворив дверь, она зажгла шандал и уже собиралась оглядеться, как вдруг замерла, сдвигая брови.
Нет, плаща, еще днем висевшего на спинке кровати, не было на месте. Зато на столе у самого шандала лежали два письма, не сложенных и открытых всеобщему взору.
Ассунта сроду не позволяла себе ничего подобного, но сейчас, не задумавшись, схватила один из листков, исписанный размашистым крупным почерком и местами запятнанный чернильными следами пальцев.
«Мой безымянный благодетель.
Вы так и не оказали мне чести встретиться с вами и поблагодарить вас. Хотя я очень ждал этой встречи и порядком боялся ее. Я почти не умею доверять людям и всегда ищу в каждом поступке корысть. А потому ваше великодушие порой меня ужасало. Но вы неизменно были добры ко мне. Пожалуй, слишком добры. И ничего не позволяли предложить вам взамен. Даже обычной признательности.
Мне горько, что эти важнейшие слова я коряво царапаю на бумаге вместо того, чтоб самому сказать их вам. Но у меня нет времени, а на душе слишком много, чтоб просто промолчать.
Этой ночью я покидаю Венецию. Я все еще не уверен, прав ли я в этом решении. Но я думаю, так будет лучше. Я возвращаю вам ваш чудесный перстень. Это слишком дорогой подарок для простого мальчишки. Простите, деньги ваши я все же взял, они очень нужны мне. Но я верну вам их, клянусь. Каждый месяц я буду высылать по дукату на адрес донны Ассунты. Если смогу — то постараюсь расплатиться с вами быстрее. Я знаю, это звучит до чертей глупо, но у меня отчего-то всегда так получается.
Благодарю вас. Искренне и от всей души. Я непременно напишу вам снова сюда же, в „Серую цаплю“, если донна Ассунта позволит. Я не знаю, нужно ли вам это. Но я все же это сделаю.
Простите меня. И снова спасибо вам за все.
Джузеппе Ремиджи».
Трактирщица опустила письмо и растерянно огляделась. Снова зачем-то посмотрела на подпись, заполошно всхлипнула и схватилась за второе послание. Оно было похожим.
«Милая донна Ассунта!
Простите, что убегаю, словно домушник, даже не попрощавшись. Но я не могу допустить, чтобы вы попытались меня удержать. Я боюсь, что у вас получится, и мне стыдно из-за этого. А еще хуже сознавать, как много я лгал вам все эти дни. Во всем, начиная с фамилии. Я не стану рассказывать о себе — мне хочется, чтобы вы думали обо мне лучше, чем я заслуживаю. Скажу лишь, что мне грозит опасность, которую я боюсь навлечь на вас и которую уже навлек на своего лучшего друга. Именно с ним я сегодня уезжаю из Венеции.
Я благодарю вас за все, что вы сделали для меня. За вашу доброту и заботу. Прошу вас, передайте второе письмо человеку, который покровительствовал мне. Я должен ему немало денег. Долг я буду высылать частями на ваше имя. Я не могу даже спросить вашего согласия, но верю, что вы не откажете.
Храни вас Господь, донна Ассунта.
Всегда ваш,
Пеппо».
Хозяйка медленно опустила письмо на стол и обвела пустую комнату взглядом. «Все вещи на месте…» Господи, да какие вещи были у этого паренька?
Вдруг донна Ассунта бросилась к окну и выглянула наружу. Затем захлопнула ставни и погасила свечу.
Ее странный ночной визитер, конечно, преувеличивал. Джузеппе вовсе не был дураком и не стал бы соваться куда не след. Чего только не удумает себе человек, не наигравшийся в папашу и поздно спохватившийся…
Однако на душе у трактирщицы камнем лежало нехорошее предчувствие.
Дождь сеял над Венецией, дробя каналы мелкой рябью. Хрупкие стеклянные нити зыбко мерцали на поверхности мигающих масляных фонарей. В сгустившейся темноте тускло поблескивали крыши и купола, лоснились мостовые. На горбатом мосту над каналом стоял человек в широкополой шляпе и плаще, задумчиво опираясь на мокрые перила и вовсе не обращая внимания на непогоду.
…Все было сделано. Наверное, что-то стоило сделать иначе. Лучше, правильнее. Но у него было слишком мало времени. Он не мог просто оставить этот город, не подав о себе вестей тем, кто так ничего и не знал о его судьбе.
Сегодня Пеппо снова по достоинству оценил Сан-Поло. Здесь при солидных лавках водились рассыльные — расторопные мальчишки, дорожащие своим местом и потому старающиеся не ударить в грязь лицом. Это было весьма кстати. Пеппо не мог сам появляться в Каннареджо. Конечно, он объяснял это осторожностью и послал бы к черту любого, кто сказал бы, что он просто хочет избежать прощаний.
Один такой мальчуган доставил в «Шлем и гарду» пять серебряных дукатов, завернутых в шейный платок. Пеппо был уверен: Алонсо узнает этот потрепанный черный платок с вышитой на уголке буквой «Д», а им с матерью, которая вот-вот должна разрешиться от бремени, деньги обязательно пригодятся.
Второй мальчишка отнес в маленькую лавку у канала букет маргариток, перевязанных шелковой лентой. Внутри букета была короткая записка: «Спасибо за все».
А третье послание так и лежало в кармане камзола. Пытаясь написать письмо Паолине, Пеппо извел стопу бумаги, но так и не придумал нужных слов. Потом сообразил, что в госпитале письмо могут вскрыть, а то и вовсе не отдать послушнице, дабы «не вводить в грех». Он решил написать хотя бы матери Доротее, не сомневаясь, что она передаст весточку от него Паолине. Но вскоре понял, что не может обнажить самую уязвимую часть души даже перед настоятельницей. Совершенно изведясь, он смял последнее письмо и сунул в карман, так и не решив, что делать дальше, зато чувствуя, что готов плюнуть на все и остаться в Венеции.
…Пеппо снял шляпу и вскинул голову, подставляя разгоряченное лицо мелким крапинкам дождя и жмурясь. Глубоко вдохнул солоноватый бриз, доносившийся с лагуны наперекор зловонию взъерошенного города.
Хватит метаться. Сколько бы он ни убеждал себя, что нужен кому-то в Венеции, — ничью жизнь он не сможет сделать лучше. Есть вещи, которых не исправить. Значит, пусть будет так. А они с Лотте снова подадутся куда-нибудь, где еще не были. Снова будут ссориться до драки, смеяться до хрипоты и спорить за полночь. Снова непременно влипнут в передрягу и будут сообща искать выход. И даже наконец дочитают «Гверино».
Пеппо вынул письмо из кармана, еще крепче сминая его в кулаке, и бросил в канал. Следом, кружась, полетело серое голубиное перо. Оружейник оттолкнулся ладонями от перил и сошел с моста.
Глава 25. Бешеный пес
Кап… кап… кап… кап…
В узкое окно под потолком сочился промозглый ветер, а со сколотого кирпича на самом краю оконной окантовки ритмично падали капли, будто отсчитывая секунды, убегающие в пасмурную темень. В каземате было порядком холодно, но Годелот не заметил бы даже дождя, льющего прямо с потолка. Он то сидел на койке, вжимаясь спиной в донжон Кампано, изображенный на стене, то кружил по карцеру.
Сегодня ночью все решится. Так или иначе.
Минуты упорно ходили по кругу, и Годелоту подчас казалось, что он слышит щелчок шестеренки, возвращающей время на уже пройденный виток. А там, снаружи, жизнь все равно продолжалась. Без него. Уже могло произойти так много. А ему оставалось лишь метаться по своей клетке, не имея и малого шанса как-то повлиять на ход событий. В девять вечера Морит снова заступит на караул. Дождаться бы этого часа, не сойти бы раньше с ума…
Годелот вдохнул и задержал дыхание. Сегодня никаких необдуманных выходок. Сегодня он сохранит самообладание, даже если это будет стоить ему насквозь прокушенных губ. Ждать. Терпеливо ждать. Это единственная лепта, которую он может внести в затею доктора, берущего весь риск на себя.
В узком окне окончательно стемнело, лишь монотонное «кап… кап… кап…» все так же доносилось из сырого мрака. Оскар, недавно принесший Годелоту ужин, оставил на столе фонарь, обрисовывавший на полу обманчиво теплый круг неяркого света. Темнота за окном гулко исторгла отдаленный колокольный звон — на кампаниле Святого Марка отзвонили к вечерней мессе. Ждать.
И он ждал. Ждал и ждал, то бормоча молитвы, то негромко напевая, то бессмысленно водя пальцем по контуру нарисованного замка. Вслух отсчитывая колокольные удары. Водя ладонью по пуговицам камзола, раз за разом проверяя, все ли они застегнуты, словно перед построением.
И вот бронзовые глотки прогрохотали девять. За дверью послышались чеканные шаги. Часовой сменялся с караула… Этого здоровенного парня из тех, кто квартировал в городе, Годелот знал лишь в лицо, а потому даже не думал пытаться заговорить с ним. Но вот-вот должен был вернуться Морит, принеся хоть какие-то новости. Шотландец уже ощущал, будто готов к любым известиям, даже самым дурным, лишь бы что-то стало хоть немного яснее.
Новости не замешкались, и Годелот тут же понял, что готов был отнюдь не к любым. Морита не было. Вместо него к каземату собственной персоной подошел капитан Ромоло, чью поступь в отряде безошибочно узнавали абсолютно все.
Шотландец похолодел. Неужели именно сегодня, словно в издевку, его решили перевести в крепость или утащить на допрос? Но Ромоло лишь дежурным рывком проверил снаружи засов. Затем послышались шелест сукна, звяканье ножен, и наступила тишина. Капитан просто сел на скамью часового. Так что же, этой ночью охранять арестанта поставлен сам Ромоло? Но какого черта? И… что с Моритом?