…За окнами пробило половину третьего ночи. В соседней комнатенке сухопарый молчаливый субъект в черном полукафтане хлопотал над полковником. Годелот сидел на сундуке, бездумно глядя сквозь пыльный переплет куда-то вдаль, где спал равнодушный город, все еще неряшливо-мокрый и скупо посеребренный луной.
Голова была пуста до звона, и все тело сковывала такая свинцовая усталость, что, казалось, не пошевелиться. Пришел ли Пеппо на место встречи? Где он теперь? В кого был нацелен тот одинокий выстрел? Выживет ли полковник? И если выживет — то что ждет Годелота потом? Но все эти вопросы, невероятно, немыслимо важные, кружились возле шотландца, не достигая ни души, ни разума. Он сам казался себе тусклым фонарем, в котором чадит иссякающее масло, а мошки со звоном бьются в закопченное стекло, не умея пробраться внутрь.
Только один вопрос щепкой сидел где-то на самой поверхности, глупый и бесполезный. Почему Бениньо бросил его? Нет, он знал почему. Он сам просил его об этом и был бы в ярости, вздумай доктор геройствовать и пустить лешему под хвост все их усилия. Но здравый смысл молчал, и в мутной жиже усталости барахталась только мелочная и бессмысленная обида.
Годелот вздохнул, упираясь затылком в стену. А на пороге вдруг показался хозяин с кувшином и кружками.
— Эй, служивый, — окликнул он густым простуженным басом, — я тут выпить принес. Ты давай вина тяпни и ложись вздремни. Тебя сейчас во сне узришь — так распятием не отмашешься.
Подросток без возражений принял кружку, глядя, как из жерла кувшина клокочет темно-бордовое вино. Хозяин налил себе и кивнул:
— Ну, за здравие. Этот господин тебе кто будет-то? Отец?
— Боже упаси, — пробормотал Годелот, жадно осушая кружку, — это командир мой.
От этих слов во рту стало горько, но трактирщик только понимающе покачал головой:
— А вот зря ты так. У меня самого капрал полковой заместо папаши был. Родной-то деру дал, когда я еще и не народился. Вон, приляг на топчан. Сейчас вино разморит — враз уснешь, а проснешься — будто заново смастерили.
Годелот понимал, что хозяин прав. Вино тут же ударило в голову, растворяясь в усталости и пережитых потрясениях. Он отставил пустую кружку и уже собирался было встать, когда дверь отворилась и в комнату вошел врач.
— Юноша, мне бы с вами перемолвиться, — сухо сказал он, взглянув на хозяина. Тот поднялся, сгребая кружки.
— Зовите, ежели чего, — пробасил он, исчезая за дверью. А врач взъерошил редеющие волосы и внимательно посмотрел на Годелота:
— Вот что, сударь, вы не жена, не дочка, а потому скажу по чести. Рана глубока, крови потеряно премного, да и доставлен пациент поздно. Хотя полоснули умело, такую рану и сразу же на месте обиходить трудно. Кровь я остановил, рану зашил, наложил повязку. Ваш командир пришел в сознание, сейчас дремлет, только это ненадолго. Рана очень плоха. Вам лучше быть рядом. Иначе… сами понимаете, нехорошо это… одному.
Годелот молча кивнул. Потом, спохватившись, неловко начал:
— Доктор, сколько вам причитается? — Пожалуй только сейчас он осознал, что у него нет даже медяка.
— Я же сказал: пациент пришел в себя. Он уже заплатил мне.
Эскулап откланялся, а шотландец шагнул к низкой двери соседней комнаты. Отчего-то стало страшно, хмель тут же рассеялся, а сердце застучало быстро и дробно. Но Годелот решительно толкнул дверь, пригнулся и вошел.
Ставни были распахнуты, на низком табурете горел трехрогий оловянный шандал. Камзол полковника лежал на столе, в тазу у стола краснели лоскутья разрезанной камизы.
Годелот медленно подошел к узкой койке, отставил шандал на стол и опустился на табурет. Полковник спал, разметавшись на сероватом полотне. Судорожно вздымалась широкая грудь, прикрытая тощим одеялом.
Шотландец долго смотрел в лицо кондотьера. Смотрел и не мог оторваться как завороженный. Он будто и не верил, что грозный Орсо вообще когда-то спит… А сейчас внимательно вглядывался в суровые черты смуглого лица, бескровного и казавшегося желтым. Резкие борозды морщин на крутом лбу. Густая проседь в черных волосах, выбившихся из стягивающей их сафьяновой ленты. Крупноватый надменный нос с горбинкой и тонкие губы, рассеченные белыми шрамами. В неярком свете свечей Годелоту вдруг показалось, что губы полковника наскоро сшиты двумя грубыми стежками, и на миг стало почти жутко.
А брови полковника дрогнули, и по лицу прошла судорога. Глухо застонав, он открыл глаза. Сначала пустые, словно стеклянные, они сфокусировались на лице Годелота, и Орсо пробормотал:
— Паршивая ночь, а, Мак-Рорк? Черт… Не думал, что буду подыхать у вас на руках. Какой эпический поворот…
Годелот молчал, совершенно не зная, что говорить. Он никогда не доверял этому человеку и до корчей ненавидел его все последнее время. Но стены тесной темной комнаты отсекали прочий мир вместе со всеми его дрязгами и личными счетами, ненавистями и любовями. Недавнее ожесточение куда-то ушло, и сейчас перед рядовым наемного полка угасал командир.
А Орсо вдруг приподнялся на локтях, мучительно морщась:
— Мак-Рорк. Мой камзол на столе. Поройтесь в карманах. Вытащите все, что найдете.
Годелот машинально повиновался. Обшаривая запыленный и влажный от крови камзол, он выложил на стол золотые часы, кошель, одну перчатку и еще несколько мелочей.
— Все? — отрывисто спросил полковник. — Вы уверены? Поищите получше.
— Нет, сударь. Все карманы пусты.
Орсо тяжело осел на тюфяк.
— Будь ты проклят… — пробормотал он. Минуту спустя, все так же глядя в потолок, он проговорил уже ровнее: — Вы дурно усвоили мои уроки, Мак-Рорк. Пока я дрался с костоправом, вы должны были поднять мою скьявону и добить меня.
Шотландец сжал губы, а потом бесстрастно ответил:
— Вы правы, я свалял дурака. Но я уже сказал: как вышло, так и вышло. — Орсо молчал, глядя на Годелота, и тот снова было почувствовал раздражающую неловкость, однако тут же отрывисто добавил: — И все же это был выстрел. А вы сами сказали, что оклеветали доктора перед контрабандистами.
Полковник спокойно пожал плечами.
— Да, это был выстрел. Так было нужно, Годелот. Я не мог отпустить доктора. И позаботился, чтобы кто-то другой остановил его, если я сам не сумею.
Произнеся это, Орсо умолк. Он долго и пристально вглядывался в каменное, серое от усталости лицо шотландца.
— Чего вы молчите? — с тем же спокойствием поинтересовался кондотьер. — Вот он, час расплаты. Самое время задушить меня и отомстить за все обиды.
Годелот не повернул головы:
— Поздно… Все погибло, все было зря, задуши я хоть саму герцогиню.
Он не лукавил. В выжженном последними сутками разуме не было ни злобы, ни ожесточения. Ничего, кроме сухой и сыпучей безнадежности, в которой вязли любые иные чувства.
— Вы действительно донесли на команду «Бонито» властям? — безразлично спросил он.
Губы Орсо скривились, и он издал булькающий смешок:
— Господь с вами! У меня прекрасные отношения с контрабандистами. И среди них у меня куда больше приятелей, чем среди городских чинуш. Откуда, вы думаете, для герцогини доставляют опиум? Один мой добрый знакомый привозит его из Китая. Впрочем, и я неравнодушен к некоторым… иноземным гостинцам. Я лишь послал Гарви записку с предупреждением, чтобы сорвать доктору его победный вояж.
Шотландец вздохнул. От этого спокойного цинизма гадостно заломило в затылке. Но полковник вдруг посерьезнел:
— Успокойтесь. Все не так плохо, поверьте. Уже утром вы сможете вернуться в особняк и забрать свои деньги и вещи. Впрочем, если пожелаете, оставайтесь на службе. Никто не выгонял вас из полка.
Солдат онемел. Медленно обернулся, невольно забыв обо всем, и уставился на Орсо, будто у того вдруг вырос драконий гребень.
— Вы издеваетесь, полковник, — пробормотал он, — я осужденный арестант…
Орсо отвел глаза и долго смотрел в стену. А потом ровно проговорил:
— Вот что, Мак-Рорк. Довольно тайн. Вы не только не осужденный, но, в сущности, и не арестант. Вы можете открыто явиться в особняк. У Ромоло лежат мои распоряжения на ваш счет Он… отчасти в курсе всей этой кутерьмы. И он один остался верен мне.
Годелот вдруг испытал отвратительное чувство, какое бывает во сне, слишком похожем на явь, а ты не можешь проснуться, но уже и не знаешь, чему верить, что спрашивать и слушать ли ответ.
— Но… как же герцогиня? — тихо спросил он. — Она же собиралась сама казнить меня.
— Чушь… — устало отрезал Орсо. — Герцогиня не знает даже о вашем существовании. Всеми вопросами охраны ведаю я, жалованьями — казначей, а синьоре есть дело только до имен павших, ведь именно она назначает содержание родным. Увы, я знал, что иду по тонкому льду. Горе от смерти Руджеро сделало ее сиятельство непредсказуемой. Но у меня не оставалось выбора. Мне нужно было заручиться ее помощью. Я сказал синьоре, что виновный уже отыскан и ждет суда. Я назвал случайное имя давно умершего человека, но эта новость немного успокоила герцогиню. И тогда я попросил ее сиятельство уволить Бениньо и пригрозить ему преследованием. Мне нужно было поставить доктора в критическое положение и заставить потерять осторожность.
Шотландец нахмурился. Он чувствовал, что картина делается все подробней, ничуть не становясь ясней.
— Как просто вы описываете свои интриги! Погодите… Тогда почему я сидел под арестом, лишенный права даже говорить с часовым?
— Ну, этот запрет не особо вас удержал. — Уголок рта Орсо дрогнул. — А под арестом вы сидели по самой простой причине. Я должен был лишить Бениньо быстрых ног, сильных рук и хорошего клинка. Запрещать было ни к чему, вам плевать на любые правила. А потому мне пришлось просто запереть вас. И все сошло бы отлично, Годелот, но я не учел измены тех, кому привык верить. Даже Клименте предал меня. А ведь с ним я прошел пять лет ада. Глупо, что и говорить. Человеческая преданность — всегда самое слабое звено любого плана.
Юноша ощутил болезненный укол: эти слова прозвучали просто и обыденно и оттого горчили, точно подгоревший жир. Он сглотнул, как если бы воочию ощутив эту горечь, и встретился с кондотьером взглядом: