— Я запутался, полковник. Мне кажется, я чего-то не вижу под самым носом. За что вы так ненавидите доктора? Я знал о вашей вражде с отцом Руджеро. Но доктор… Он единственный не участвовал в этой травле. Никого не преследовал, ни за чем не охотился. Но там, на берегу, я понял: вы по-настоящему ненавидите его.
На сей раз Орсо молчал так долго, что Годелоту показалось, он снова впал в забытье. Но полковник с трудом обернулся к шотландцу и проговорил, цедя слова, будто выбирая их по одному:
— Вы правы, Годелот Я ненавижу Бениньо. Людям вообще свойственно ненавидеть тех, кто оказался умнее и удачливее их. Сколько лет все это тянулось… Эта бесконечная, беспощадная, изматывающая охота. Мы с Руджеро, словно два гончих пса, рвали жилы, ломились сквозь чащи, вязли в болоте, неслись вперед, рыча друг на друга, путали следы, метались из стороны в сторону. А доктор стоял в стороне. Ни с кем не соперничал, клеймил нас за суеверие и ждал. Ждал, покуда мы добежим, дорвемся, дохромаем до заветной цели. А потом просто шагнул вперед и выхватил трофей из-под наших разбитых носов.
Шотландец уже порывался что-то сказать, и скулы его горячо вспыхнули, но кондотьер лишь усмехнулся:
— Вы уже готовы снова рвануть клинок за рукоятку… Погодите, Мак-Рорк. Вы ведь так ничего и не знаете.
И Годелот осекся, хмурясь. Он вдруг понял правоту Орсо. Он действительно ничего не знал, кроме обрывков там и сям надерганных сведений, додуманных и дорисованных им самим. А полковник отвел глаза и устремил взгляд в темный щелястый потолок.
— Годелот… Вы слышали сказку о Крысолове?
Шотландец медленно кивнул — его удивил этот бессмысленный вопрос.
— Да. Отец рассказывал еще в детстве. Это же о хромом человеке, что звуками своей флейты увел на погибель детей из какого-то немецкого города, верно?
— Верно. — Орсо неловко повернулся набок — похоже, боль на время отпустила его. — Так вот, это ни черта не сказка, пусть вокруг уже и понавертели бахромы. Флейта… В ней все дело. Она существует. Ей черт знает сколько веков, она прошла через десятки поколений. Ее и называют Наследием Клана Гамальяно. — Он сделал паузу, и лицо его дрогнуло малопонятной гримасой. — Не оглядывайтесь так растерянно. Это пока еще не бред. Вероятно, я не слишком хороший рассказчик, особенно с дырой в спине. Того самого крысолова звали Хромой Ульрик. Он первым из Клана позволил людям увидеть эту страшную флейту. Он положил начало легенде, а с ней и фамилии. Вся история этого мира держится на сплетнях, черт бы их подрал…
Но Годелот не слышал этого ворчания. Он едва не до крови закусил фалангу пальца:
— Так что же, полковник, Пеппо…
— Ваш друг — последний из Крысоловов, Мак-Рорк. Хотя сами Гамальяно испокон веков называли хранителя флейты Кормчим. Кормчие сменяли друг друга, как наследные монархи. Хотя я не знаю, как они избирались. — Орсо мучительно закашлялся и тяжело перевел дыхание. — Я вообще многого не знаю об этой жуткой вещи. Но совершенно уверен в одном: Ульрик-Крысолов совершил страшный грех, показав флейту людям. Никто и никогда не должен знать о подобных артефактах, кроме тех, кому судьба изначально всучила это бремя. Не мы ли тому лучшее подтверждение? Господи, как мы рвались к ней… Не подумайте плохо, Годелот, — и Руджеро, и я искренне хотели исцелить госпожу. Я — потому что герцогиня позволила мне вновь стать человеком, когда я был на полпути к дьяволу. А Руджеро… Он по-настоящему любил ее сиятельство. Всего дважды в жизни я видел такую неистовую, такую разрушительную преданность. Именно за нее я всегда уважал Руджеро, хотя скорее удавился бы, чем позволил ему узнать об этом. Но Бениньо… лицемерная сволочь… — Полковник снова зашелся кашлем, но на сей раз в нем слышался смех. — Впрочем, должен признать: Бениньо обыграл нас всех. Я не могу не оценить его упорства. И да, Годелот, я ненавижу его за это. И если что-то облегчает мою душу, так только мысль, что вся блестящая игра доктора оказалась впустую. Мне удалось взять реванш, пусть даже это последнее, что я успел сделать.
Шотландец уже не пытался спорить. Он сидел, сгорбившись на низком табурете, и осознавал лишь то, как упорно и близоруко цеплялся все это время за уголок картины, даже не догадываясь, как велика она, если отойти подальше. При последних словах кондотьера он поднял голову.
— Я не понимаю вас, полковник, — глухо промолвил он.
Орсо задумчиво смотрел на огонек угасавшей свечи.
— Флейта была разделена на три части, — пояснил он. — Сколько суматохи из-за этого вышло… Но доктор и тут оказался на высоте.
— Да, о Третях я тоже знаю, — пробормотал Годелот. Полковник не отвел глаз от огня:
— Есть ли еще закуток, куда б вы не сунули нос, Мак-Рорк? А я еще удивлялся, отчего вы каждую среду и пятницу влипаете в новую историю. Но не суть. Две Трети хранились у матери Пеппо. Одна принадлежала ей самой и была спрятана в подполе дома. Вторая причиталась вашему другу и таилась в деревянном солдатике, его любимой игрушке. После гибели семьи Ремиджи первая Треть была найдена на пепелище. Я до сих пор не понимаю, почему Рика не отдала Пеппо обе части, когда он убегал. Вероятно, не успела. Какой-то идиот поджег дом, хотя потом все клялись, что не высекли и искры. Но Треть досталась герцогине. Кстати, именно поэтому особняк охраняется, будто тюрьма. Ее сиятельство безумно боялась, что ее бесценный трофей украдут. Так, впрочем, и случилось. Доктор сумел добраться до него, хотя синьора никому не выдавала, где прячет Треть. Никому, кроме Руджеро.
Годелот вздохнул и взъерошил волосы:
— Это не доктор украл Треть, ваше превосходительство. Это и был Руджеро.
Полковник медленно повернул голову, приподнимая брови:
— Что?! Мак-Рорк, черт бы вас подрал, куда еще вы успели влезть?
Юноша поморщился:
— Вы же знаете, я видел труп отца Руджеро той ночью. Он был еще совсем теплый, когда я подоспел на мост. Сверток с Третью был у него в руке. Я не знал тогда, что это. Просто забрал его, и все. Уже в карцере доктор Бениньо объяснил мне, что за трофей я подобрал, и обещал вернуть его в тайник. Конечно, я отдал Треть ему. Иначе ее могли найти вы.
Орсо тяжело задышал, словно в комнате стало мало воздуха, и вдруг расхохотался.
— Господи… — пробормотал он сквозь смех. — Что за безумие… Господи… — Кондотьер замолчал, хрипло переводя дыхание, а потом неожиданно спокойно проговорил: — Что ж, это уже неважно. Быть может, так даже лучше. Ведь вторая Треть тоже у доктора. Та самая, которую успел унести из гибнущего дома Пеппо. Которая многие годы хранилась у его приемной матери.
— Что?! — вскинулся шотландец. — Но как?..
— Долгая история! — сухо оборвал Орсо, а на его челюстях вдруг взбухли желваки. — Доктор провел отличную партию. Но есть ведь еще и третья часть. Та, что была у пастора Альбинони. Ее по незнанию утащили из захорона вы сами, чем и навлекли на свою голову столько бед. Ее-то доктору и не хватает. Без нее две первые — просто старинные куски дерева. Вся блестящая затея Бениньо оказалась бессмысленной. И да, я злорадствую.
Годелот поежился. Вероятно, не стоило этого говорить, но в эту ночь обычные законы здравого смысла были не реальнее, чем отражения свечных огоньков в пуговицах лежащего на столе камзола. И прямо в горле, под ноющим от недавнего удара подбородком, комом встало жгучее и недостойное желание сбить эту спокойную и выдержанную спесь с человека, который даже полуживым все равно оставался хозяином положения.
— Ошибаетесь, полковник. Третья тоже неподалеку от прочих. — Он сглотнул едкий ком. — Я не знаю, отчего Господу не спалось в ночь гибели отца Руджеро. Но Пеппо пережил ту ночь. Если бы все прошло как надо, сегодня он покинул бы Венецию вместе с доктором. И я до сих пор надеюсь на то, что, несмотря на гибель доктора, Пеппо все же попал на борт «Бонито». Ну а если нет — хотя бы на то, что вы сгорите в аду. Надо же на что-то надеяться.
Он не знал, какой реакции ожидал от Орсо после этих слов. Но уж точно не кривой торжествующей улыбки:
— Нет, Мак-Рорк, это вы ошибаетесь. Ваш друг так и не пришел на ваш зов.
Годелот вздрогнул, вскидывая голову.
— Господи… — выдохнул он, уже почти не имея сил для тревоги или удивления. — Так вы… знали?
— Что Пеппо жив? — Орсо со свистом вбирал воздух, все еще усмехаясь. — Мак-Рорк, вы так и не научились главному правилу. Я все еще кажусь вам старым дураком. Конечно, я знал… Слишком высоки были ставки, чтобы просто полагаться на судьбу.
— То есть… вы следили за мной? — Подросток сам поморщился от этого дурацкого вопроса.
— Разумеется. Именно поэтому Пеппо и не получил вашего письма. Того самого, из которого я узнал о «Бонито». Не меняйтесь в лице. Морит не виноват. Вы были слишком заняты дверью, поэтому не обращали внимания на карцерное окно. А ведь оно прямо под потолком. И из окна оружейки напротив вы были как на ладони. Мне оставалось лишь почаще приглядывать за вами во время караулов вашего приятеля, на все прочие поставив почти незнакомых вам солдат из города, к которым вы не рискнули бы обращаться за помощью. Признаюсь, я ждал, что вы все равно что-нибудь выкинете, и специально расположил дежурства вашего вероятного сообщника так, чтобы они приходились на удобные мне часы.
— Вы просто дьявол… — прошептал Годелот, в изнеможении отирая лицо ладонями.
— Не впутывайте кого ни попадя. У дьявола была совсем другая роль. Однако я узнал о вашем плане и должен был помешать ему. Я прочел письмо, чем вызвал бурное негодование Морита, считавшего, что оно для невесты. Конечно, надежнее было бы просто сжечь его, но я позволил отнести письмо по адресу. Ведь теперь я знал ваш с доктором план, а если бы Морит сумел сообщить вам, что письмо попало ко мне, вы могли бы все переиграть и я лишился бы своего лучшего козыря. У траттории же, где поселился ваш друг, я поставил моего хорошего приятеля, карманника Мышонка Августо, с приказом запоминать любых посетителей, не мешая им, но перехватывать все письма для Джузеппе. Весь мой отряд он знает в лицо. Морита бы он не пропустил, уж поверьте. А посему, пока мы разводили на берегу драмы, ваш друг мирно ужинал в «Серой цапле», ни о чем не ведая. И если бы вы не влезли, куда вас не просили, я сам убил бы Бениньо, обе Трети были бы у меня и… и все бы пошло по-другому. — Орсо помолчал, а потом промолвил мягче: — Ну, что ж вы помертвели? Ночь кончится. Ступайте утром в Сан-Поло, повидайтесь. Не беспокойтесь, вы же видите, я вам уже не опасен. Вы слишком много пережили в последние недели. Вы заслуживаете горсть хороших новостей.