Но шотландец с опустошенным вздохом откинулся назад, опершись спиной о стену:
— У траттории стоял ваш шпион. Стало быть, вы знали, что Пеппо жив, задолго до письма. Полковник… Я не знаю, откуда вы всегда в курсе всего. Но я и не хочу этого знать. Сейчас мне важнее понять, почему вы так откровенны со мной. От этого чертовски не по себе.
Кондотьер отвел глаза от огня.
— Замените свечу, — устало пробормотал он, — она скоро погаснет… Не кривите душой, Мак-Рорк. Я военный, я повидал до чертовой бабушки ран. И я отлично знаю, что мое дело дрянь. И… черт бы все подрал, я сентиментально хочу исповедаться. Я столько тащил в себе целые годы. Нельзя все это нести еще и туда.
Годелот помнил приговор врача, но сейчас осознал, что не слишком верит ему. Орсо по-прежнему казался ему неуязвимым. А при этих словах он вдруг почувствовал, будто нечто холодное и тошнотворное запустило ему в самое нутро липкую гадкую руку. Он встал, зажигая новую свечу от догорающей и хмурясь, чтоб скрыть растерянность.
— Я позову священника, — проговорил он сухо и неуверенно. А Орсо вдруг протянул руку, охватывая запястье шотландца влажными пальцами с такой силой, что Годелот ощутил, как в кожу впивается твердая дуга кольца.
— Нет! — отрезал он, и голос сорвался. — Ни одна мразь в рясе не подойдет ко мне. Я хочу исповедаться вам, Мак-Рорк. Прошу, сделайте это для меня. Я знаю, я всегда был вам врагом. Но вы все равно остаетесь моим солдатом. Моим учеником. И лучшим другом моего сына.
Глава 27. Чернильные узы
Сначала очнулся затылок, заворчав глухой болью. Затем подкрались запахи. Все тот же лодочный деготь, сырая затхлость, плесень, мокрое дерево. Слегка покачивался пол — то ли сам по себе, то ли от недавнего удара. Что-то ритмично поскрипывало, жалобно и протяжно, будто от дряхлости и застарелой привычной боли.
Пеппо медленно вдохнул и попытался пошевелиться… Еще раз… Раздраженно рванулся всем телом, но оно не подчинилось. Зато в локти и голени впились тугие полосы веревок, ремень поперек груди перехватил дыхание, и юноша осознал, что привязан к жесткому деревянному креслу.
Он замер, судорожно разматывая назад цепь воспоминаний, но та бугрилась целым ворохом причудливо перепутанных узлов. Годелот… Он так и не появился на условленном месте, и доктор Бениньо, с подкупающей прямотой сообщивший Пеппо свое мнение о нем, собирался вернуться к складам. Потом был какой-то хаос. Бег по каменистому берегу, сапоги оскальзываются на гальке, скрипит деревянный настил. Потом этот надрывный крик. А затем прогремел выстрел. Это Пеппо помнил совершенно отчетливо, как и тяжкий грохот падающего к ногам тела.
Оружейник снова машинально рванул веревки, поморщившись от боли. Идиот… Он все же угодил в западню. Бездумно доверился незнакомому человеку, словно вчера выбрался из колыбели. И, похоже, влип всерьез. Доселе, даже попадая в переплет, он хотя бы оставался свободным. Знал, где он находится и кто его противник. Но где сейчас судно, покачивающееся под его ногами? В миле от Венеции? В ста милях? И кто тот, стрелявший? И что теперь с доктором?
Вопросы мерно бродили по кругу, как каторжники, скованные кольцевой цепью. Не обгоняя, не натыкаясь. Однообразные, безликие и безынтересные.
Пеппо встряхнул головой, зашипев от боли в затылке. Прислушался к себе… и вдруг понял, что совершенно спокоен. Где бы он сейчас ни был, Годелот не успел за ним в эту западню, а значит, непременно как-то выкрутится. Ну а он, Пеппо… он сам виноват. И сейчас он здесь один. А потому самое время выяснить, крепко ли он привязан.
На сей раз оружейник не стал рваться из веревок. Он напрягся всем телом и с силой потянул вперед. Спинка кресла затрещала, а веревки злобно впились в мышцы. Пеппо снова откинулся назад. Кресло дрянь, и хорошим рывком, пожалуй, можно его сломать. Только тот, кто связывал его, не дурак. Веревки прочные, но тонкие, как тетива. Такие чуть что врезаются в кожу и причиняют адскую боль. Сильно не подрыгаешься. Да и, отломив ненароком кресельную ножку, только рухнешь на бок, не став ничуть подвижнее. Вот черт…
Подросток так погрузился в изучение своих пут, что не услышал шагов, и резкий скрип дверных петель заставил его вздрогнуть. Кто-то вошел, впуская сырую волну той же затхлости, и плотно закрыл за собой дверь. Молча приблизился и встал напротив.
Пеппо не шевелился, насторожившись. Вошедший пах ароматической водой, морской солью, отсыревшим сукном и самую малость свежей кровью. Он был взволнован, хотя старался не давать воли чувствам, но оружейник слышал, как тот прерывисто дышит, нарочито сдерживаясь.
А потом лица юноши коснулась рука. Мягкая ладонь скользнула по лбу, щеке, подбородку. Потом кончики пальцев, чуть жестковатые, уверенные, прошлись по бровям, ощупали переносицу, обрисовали губы. Странно. В детстве Пеппо сам так ощупывал лицо Алессы, пытаясь изучить его черты. Но сейчас эти прикосновения вызывали у него содрогание. Это было хуже любопытных взглядов. Он казался себе обнаженным, уязвимым и беззащитным. А рука, будто почувствовав его неприязнь, исчезла, и мягкий голос произнес:
— Прости за бесцеремонность. Я столько раз представлял тебя за последнее время. Ты почти такой, как я помню. Но в то же время совсем другой. Сам не пойму, как это получается. — Голос умолк, и та же бережная рука отвела с лица Пеппо волосы. — Ты так похож на всех них… Только глаза чужие. И губы. Они у тебя жесткие, так и созданы для саркастичной ухмылки. Тебе слишком мало довелось улыбаться по-настоящему.
Оружейник молчал, слушая эти странные рассуждения. Все это звучало сущим бредом, но что-то в задумчивом голосе подсказывало Пеппо, что стоящий перед ним человек ничуть не безумен. Просто юноша пока не понимает его. Но его необходимо понять, иначе Пеппо сам скатится в безымянную пугающую темноту, почти осязаемо окружающую этого человека с глубоким мягким голосом и такими же мягкими уверенными руками.
— В моем положении улыбаться как-то глупо, — вкрадчиво промолвил он. — Развяжите меня — и я непременно улыбнусь, обещаю.
— Хм… И снова сарказм, — в Голосе прозвучал укор, а Пеппо прикусил губу.
— Кого и за что вы убили на палубе? — ровно спросил он.
В ответ сначала донеслось лишь молчание, а потом Голос промолвил с ласковым назиданием:
— Не слишком умно походя называть человека убийцей.
— Ну-у, — протянул подросток, — ожидать учтивости от связанного вами человека немногим умнее. Я помню ваш крик перед самым выстрелом. «О боже!» Мне он сразу показался странным. Вы крикнули так, словно на вас прямо из бельевого сундука выскочила крыса.
Голос усмехнулся без всякого раздражения:
— Верно. Я, оказывается, чертовски отвык быть откровенным. Вот что делает с людьми одиночество…
Пеппо оскалился:
— Не стесняйтесь. Я охотно выслушаю вас. У меня уже есть опыт. Тем более что у нас с вами столько общего.
Голос помолчал, а потом промолвил с легким любопытством:
— Забавно… Я никак не могу уяснить границ твоих возможностей. Ты порой пугаешь меня. Сделай милость, объясни, откуда ты знаешь о нашей… общности.
Пеппо расхохотался:
— Господи, сударь, да это проще простого! Мы ведь с вами оба воры. Почитайте, братья по ремеслу.
Голос дрогнул отчетливым смешком:
— Я уже и вор? Недурно.
— Ну а кто же вы? — слегка повел плечами юноша. — У меня во внутреннем кармане камзола была одна очень дорогая мне и памятная вещица. Правда, мой портной так расположил карман, что она вреза́лась в ребра при каждом вдохе. А сейчас я примотан к спинке этого стула — и не чувствую для ребер никакого неудобства. Не иначе в том самом кармане кто-то пошарил.
Голос сделал паузу и вдруг тоже громко и от души рассмеялся:
— Черт возьми! Друг мой, похоже, я веду себя по-ребячески. С тобой куда проще быть честным. Но в одном ты ошибаешься. Я никогда и ничего не крал. Даже яблок из соседского сада. Мои почтенные родители были довольно скучными людьми и воспитали меня в глубоком уважении к чужому имуществу. — Вдруг шутливая нотка в Голосе истаяла. — Однако в своей честности я привык рассчитывать на взаимность. А меж тем много лет назад меня самого обокрали. И лучшие полжизни, когда люди заводят семью, растят детей или совершают подвиги, я потратил на поиски вора. Я уже почти разуверился в справедливости того торгаша, что заседает на небесах. Но, не скрою, я ошибался в нем. Он не слишком расторопен, но зато отменно аккуратен в долговых расписках. Оба моих должника явились ко мне одновременно. Один уже заплатил по счету. Дело за тобой.
Пеппо скривился:
— Полжизни? Сдается, половину вашей жизни назад я еще и на свет не родился. Когда ж это я успел вас обидеть?
Послышался звук двух шагов, и за подбородок юноши взялись пальцы, такие же бережные, как прежде.
— Не паясничай, Джузеппе, — мягко посоветовал Голос. — Я знаю, ты мнишь себя неуязвимым. Тебя уже не раз брали за горло, но тебе всегда удавалось вывернуться. Однако дело вовсе не в твоей особой удаче. Просто все прочие, тянущие руки за Наследием, не имели на него прав, потому и не могли тебя настичь. Но я — иное дело. Я — единственный наследник и последний Кормчий. И флейта сама пришла ко мне после всех своих скитаний. Ты думаешь, ее прежде не пытались украсть? Сотни раз. Но она всегда находит своего Кормчего. И меня она нашла, когда пришел срок. — Он помолчал, а потом добавил с каким-то почти болезненным удовлетворением: — А ты и не удивлен вовсе. Ты знал о Флейте, не отрицай… И не нужно разыгрывать случайную жертву чужой игры.
В интонациях говорившего вдруг прозвучал горячий надрыв, а Пеппо ощутил, как внутри затлевает никогда прежде не посещавшее его чувство.
— Так она теперь целая? — тихо спросил он. Запнулся на миг и вдруг отрезал: — Возьмите ее в руку.
— Что?
— Возьмите Флейту в руку. — Пеппо облизнул губы, все еще неуверенный, что не несет бессмыслицу. — И скажите, какая она.
В Голос же прокралась улыбка: