Врач мерно зашагал по трюму вперед-назад. И если доселе во время этого невообразимого рассказа слушателю подчас чудился экзальтированный юноша, то сейчас перед ним был ученый, сухо читавший лекцию единственному студенту.
— Люди всегда в своих планах видят все узко и просто. Но на поверку оказывается не так. Джироламо заболел, и эпидемия, распространяясь, заполыхала по всему дому. До слуг мне было мало дела, но заболела донна Селия. А ей я вовсе не желал зла. Когда я вернулся из Венеции, я застал в доме сущий кошмар. Донна Селия умерла. Болезнь быстро подкосила ее. Джироламо не хотел больше жить и угас через считаные часы после ее смерти. В поразившем дом несчастье он тоже усматривал Молот Божий. Однако в ночь его смерти я убедился, что Провидение подало мне знак: я на верном пути. Тот, кто мешал мне, сам ушел с дороги.
Но вернулся отец, и я заколебался. Я тонул в его горе, как прежде тонул в любви к нему. Оно убивало меня. И мне уже почти казалось, что я ошибся.
Это были ужасные дни… Я должен был помочь отцу, но он не хотел помощи. Он не отлучался из зараженного дворца, ходил, будто призрак, по комнатам, подолгу смотрел на портреты, замирал на лестницах и у окон. Его нужно было хоть ненадолго удалить из дома, не дав забрать Флейту. Стоило мне заполучить ее, и я бы все исправил. Облегчил его боль, связал наши души общей силой, и все стало бы иначе.
И я написал на него донос. Пустячную кляузу. Человек с его положением и средствами быстро уладил бы недоразумение, а у меня появились бы необходимые несколько часов.
Все удалось. За Доменико приехали солдаты, в доме началась суматоха, а я ждал, когда смогу войти в кабинет.
Но что-то пошло не так. Отца отправили в крепость. Кабинет опечатали. Несколько дней я жил, как на раскаленной жаровне. Хотел повидать Саверио, но узнал, что и он слег с оспой — успел заразиться, когда приезжал к больному Джироламо. Я ждал. Я был в ужасе… А на пятый день ожидания мне сообщили, что отец приговорен к казни.
И вот тогда я узнал, что такое ад. Я рванулся в крепость, но мне не разрешили свидания. Только отдали вещи отца, бывшие при нем. Кое-какие драгоценности и пистоль. До сих пор не понимаю, почему их не украли.
Приехав домой, я почувствовал себя так, словно попал в заброшенный чумной барак. Там было пусто и тихо. Мой милый дом, где я рос, где каждый угол был мной любим, стоял мертвый. И я решил, что пора плюнуть на закон. Нужно вскрыть кабинет, забрать Флейту и освободить отца.
Прямо с порога я устремился в кабинет. И что же? Я застал его уже вскрытым. И сквозь приоткрытую дверь видел, как человек в черном адвокатском кафтане и широкополой шляпе роется в ящиках отцовского стола. Саверио… Он опередил меня и пришел за Наследием. Один Бог знает, что я испытал в ту секунду, но я не задумался. Мне было не до этого. Я вынул пистоль Доменико, прицелился и выстрелил.
Я попал точно за правое ухо. Господи, как брызнула кровь пополам с крошевом черепа… Он рухнул на пол, а я стоял с пистолем в руках и все еще не понимал, как это произошло. Но ничего изменить уже было нельзя. Нужно было действовать. Я обыскал весь кабинет, но не нашел и следа Флейты. Нужно было обыскать тело. Я лишь перевернул его на спину и почувствовал, будто меня ударили коленом в живот. Это был не Саверио. От лица ничего не осталось, но я знал каждую линию его рук, плеч, шеи. Я ошибся, убив случайного судейского, видимо, явившегося для описи.
Дальше все происходило быстро. К тому времени, как подоспели власти, я уже написал предсмертную записку. У меня не было иного выхода. Я сам опознал тело, подтвердив, что это мой брат. Попутно догадался упомянуть, что кабинет ограбили, — на случай, если судейского будут искать. Я что-то подписывал, что-то бормотал, а сам думал лишь о том, что Флейта исчезла и лишь он, лишь Саверио мог ее забрать.
Я плохо помню те дни. Я был словно в бреду. Голова горела, плохо слушались руки. Я уже не знал, наяву ли весь этот кошмар, порожденный мной. Я хотел проснуться, хотел напиться, а больше всего хотел умереть сам.
Казнили отца. После похорон я рванулся в Парму, куда увезли от хвори Фриду. Ее тетка, вся опухшая от слез, сказала, что Фрида тоже умерла. Однако я нигде не нашел ее могилы. Тетка отговорилась страшным потрясением и слегла с горячкой. Но я уже знал: мне лгут. Саверио снова меня обошел. Он успел забрать сестру и сбежать вместе с ней. Он никогда не был дураком. Он первым понял, что вереница бед случилась неспроста.
И я бросился в погоню. Как одержимый, метался я по Италии. Я знал, что они будут вместе. И знал, что брат наверняка плюнет на ненавистную юриспруденцию и все же станет священником. Особенно после всего, что произошло…
Я обыскал госпитали, странноприимные дома, монастыри. Я искал и искал, уже не зная, нужна мне Флейта или остатки моей несчастной, мною же загубленной семьи. Потом я помчался за границу. Я ездил по фронтам, то там то сям служил военным врачом. Я знакомился с армейскими капелланами в надежде, что кто-то подскажет мне след. Я подолгу задерживался в университетах, роясь в пыли библиотек и ища какие-то упоминания о Гамальяно и их Наследии, что-то, что могло дать мне новую пищу для идей.
В этих мытарствах прошли целые годы. Я измучился. Я душевно высох, будто степной колодец. Но я не мог остановиться. Я боялся, что стоит мне на миг застыть, опустить руки, как я сойду с ума. Я уже совсем отчаялся. Но всего темнее перед рассветом, Пеппо. Пришел день, и я решил вернуться в Италию. Просто вернуться. Чужбина измотала меня.
По приезде я отправился во Флоренцию. Я не ждал новостей, меня просто потянуло назад, туда, где я когда-то был так счастлив. Дом был продан какому-то иностранцу, а на семейном кладбище меня ждал удар: рядом с мнимой могилой Саверио в склепе Гамальяно появилось надгробие Фриды. Даже моя очерствевшая душа дрогнула в тот миг, Пеппо. Моей сестре было всего восемнадцать.
Флоренцию я покидал с тяжелым сердцем и совершенно опустошенный. Только тогда я понял, как изнурили меня нескончаемые поиски. Я не знал, что делать дальше, и просто скитался по крупным городам, заводил знакомства с коллегами и все глубже погружался в меланхолию.
А затем произошло то, что подтвердило, какой волшебной силой обладает случай. Некий влиятельный венецианский врач — к слову, редкостный болтун, — с которым я за обедом обсуждал кое-какие секреты нашего ремесла, упомянул, что недавно был зван к герцогине Фонци, знаменитой аристократке. Ее сиятельство недавно разбил паралич, и пока никто не сумел помочь ее недугу.
Любого настоящего энтузиаста медицины влекут сложные случаи, к тому же деньги нужны всем. Я уже был вхож в научные круги Венеции и довольно уважаем, особенно после обширной практики в европейских университетах, а посему добиться аудиенции у ее сиятельства оказалось несложно.
Герцогиня сразу понравилась мне — напрочь лишенная женской истеричности, она оказалась интереснейшей особой, даже в болезни не утратившей искрометного остроумия. Мы быстро поладили, и я удостоился чести стать личным врачом ее сиятельства. Недуг герцогини и его кажущаяся неизлечимость задели во мне какую-то азартную жилку, и я с жаром ринулся копаться в первопричинах несчастья. И вот тут перст судьбы звонко щелкнул меня прямо по макушке.
Расспрашивая пациентку, я узнал, что паралич постиг ее через день после посещения маскарадного празднества перед Великим постом. На площади Сан-Марко, оказывается, давал концерт великолепный оркестр, и герцогиня была в числе почетных гостей. Музыканты, обряженные в карнавальные костюмы, устроили настоящую феерию. И в разгар общего веселья к герцогине подошел флейтист, опустился перед ней на колено и с чувством произнес: «Сегодня вы — цветок благоуханный, а завтра вам во мраморе блистать». Поднес к губам флейту и сыграл виртуозное соло…
Бениньо умолк. И, помолчав, продолжил с подлинно мечтательным выражением:
— Красиво, правда? Герцогиня была очень тронута и даже пожаловала флейтисту дукат. А назавтра ее сиятельство сразил удар, и цветок обратился мрамором. Мурашки по коже, право. Кстати, сама герцогиня усматривала в этом лишь жутковатое совпадение. Однако я сразу почуял неладное и расспросил госпожу о наружности музыканта. В маскарадном облачении лица было не разглядеть, зато герцогиня прекрасно запомнила его огромные черные глаза в обрамлении белого шелка глазниц маски. На миг ей отчего-то почудилось, что они наполнились слезами, когда флейтист начал играть… Вообрази, Пеппо, что я испытал. Господи, как хорошо я помню эти огненные глаза. Эх, Саверио… Мне трудно представить себе ад, в котором он жил после этого.
Итак, я напал на след брата. Но помогло мне это мало. Где было искать его теперь? Однако за одной удачей часто следует и вторая. Синьора была со мной все откровеннее, поэтому в ответ на мой случайный вопрос, кто изображен на портрете в ее библиотеке, рассказала мне о графе Витторе Кампано, своем сердечном друге, слывшем колдуном и покончившем жизнь самоубийством.
Вскоре же я узнал, что причиной трагедии стала проповедь, прочитанная в Кампано молодым монахом. Но синьора ничуть не верила, что чернокнижник может так расчувствоваться от поповских разглагольствований. Тем более что младший брат покойного вовсе не остался внакладе от своей беды. Оказывается, герцогиня всерьез подозревала мерзавца в злом умысле и даже готовилась вывести его на чистую воду, но с ней случился удар. Как вовремя, верно?
Я тут же заинтересовался и под пустячным предлогом отправился в Венето. История с Кампано никому не казалась странной, однако говорить о ней местные обыватели не хотели. Боялись накликать беду. Я разыскал и кое-каких домочадцев Кампано из прислуги, но те казались мне круглыми идиотами. Они ничего не помнили, кроме того, что младший граф приехал с проповедником. И эта забывчивость еще больше заинтересовала меня. Похоже, проповедник сумел позаботиться и о том, чтобы о нем не слишком судачили. Не могли же все жители замка за полгода переколотиться головами до полного умопомрачения.